Меня удивляло, почему Егоров, который, вероятно, лучше моего видит порочность стиля работы Приходько, почему он прощает ему многое. И я как-то не сдержался и сказал об этом Егорову. Чем больше я говорил, тем более хмурым становилось лицо Егорова. Я даже пожалел, зачем я начал этот разговор, но продолжал говорить то, что я думал о Приходько.
- Мне кажется, - сказал я, - он, Приходько, берется за многое и, вероятно, ни одно дело не доводит до конца.
- Вот тут вы ошибаетесь, - горячо возразил Егоров. - Приходько мужик цепкий, он не из тех "интеллигентов", которые могут утопить в болтовне любое живое дело. Он человек цепкий, - повторил Егоров.
Я ждал, что он скажет дальше, но Егоров молчал. И я уже ругал себя за то, что по-видимому, своими словами я грубо влез в тонкую и сложную область взаимоотношений руководящих работников нашего райкома.
Егоров подошел к окну.
- Душно!.. - сказал он и, продолжая оборванный разговор, еще раз повторил. - Мужик он цепкий, работник он сильный, но… однобокий. Он прекрасно держит в памяти цифры добычи угля по району и по каждой шахте в отдельности. Он может в любую минуту обрисовать хозяйственное положение, обстановку на шахте. Это живой, исполнительный работник и притом хороший организатор. Но этого, знаете ли, мало для политического руководителя. Чего ему не хватает? - спросил Егоров. И он долго молчал, размышляя над тем, чтобы найти правильный ответ. - А вот чего, - сказал Василий Степанович и повернулся ко мне. - А вот чего, - повторил он,- умения видеть жизнь в движении.
Эта мысль понравилась ему, и он снова сказал:
- Видеть жизнь в движении. Мне кажется, что решение той или другой задачи Приходько воспринимает односторонне, технически, что ли… Он, как мне кажется, видит частности и не всегда может охватить поле боя. Он видит одну шахту, другую, но поле боя в целом он не всегда охватывает. Впрочем, это порок не только его, но и многих из нас. Приходько пришел в район в первые недели после изгнания немцев, когда здесь коммунистов было пять человек. Он горячо взялся за работу и многое сделал. Но как только фронт работ расширился, задачи усложнились, он стал отставать… Раньше он всю свою энергию вкладывал в подъем одной шахты, а теперь, когда нужно руководить многими шахтами, он как бы тушуется и работает однобоко, подменяя хозяйственников, вмешиваясь в хозяйственную работу в ущерб партийной. И поверьте мне, что он сам это прекрасно чувствует. Только это очень трудно, - вздохнул Егоров, - взять себя за плечи и повернуть лицом к новому. Это я прекрасно знаю по себе.
И он перевел разговор на другую тему.
Он стал расспрашивать меня и, мне показалось, проверять мое знание жизни района - схватываю ли я динамику этой жизни, изучаю ли я экономику нашего района, имею ли я контакт с аудиторией.
- Главное, - сказал он, - это контакт.
Я честно ответил ему, что своей работой пока еще не доволен, что того контакта, о котором он говорит, я не чувствую. Я объяснял это тем, что еще не вошел полностью в жизнь района.
Егоров покачал головой:
- Надо быстрее, - требовательно сказал он. - Темпы ввода шахт в жизнь зависят от темпов и глубины нашей работы. Надо быстрее…
3
Главное - это контакт с аудиторией…
По совести говоря, я этого контакта еще не чувствовал. На первый взгляд, все обстояло благополучно. Я выступал с докладами в поселке шахты "Девятой", выступал перед шахтерами, перед местной интеллигенцией, слушали меня как будто внимательно… Но ни вопросов, ни споров, ни долгих задушевных разговоров, - ничего этого пока не было. Впечатление было такое, будто послушали докладчика и разошлись. А я ведь мечтал о другом…
Правда, у меня уже были свои постоянные слушатели. Один из них был старик маркшейдер.
Он носил высокий, туго накрахмаленный воротничок и просторный старомодный пиджак. Обычно он сидел в первом ряду у окна, рядом с сыном механика шахты Колей Васильевым, демобилизованным сапером. Сапер был на вид почти совсем мальчик - он ушел на войну со школьной скамьи, из девятого класса. При форсировании Вислы был тяжело контужен и на время потерял зрение. Его долго лечили, он стал видеть лучше и, вернувшись домой, снова пришел в свою школу и сел за парту. Но учиться ему было очень трудно. От сильного нервного напряжения, от того, что учеба давалась ему с трудом, он снова почти ослеп. Школьники с удивительной чуткостью отнеслись к заболевшему товарищу. Они читали ему вслух книги, всячески помогали ему идти в ногу с девятым классом, в котором он учился. И постепенно к нему возвращалось зрение.
Я часто видел их вдвоем - старого главного маркшейдера треста и молодого сапера. Между прочим, по тому, как они слушали меня, я проверял степень доходчивости моих докладов. Старик обычно вынимал записную книжку в коленкоровом переплете и что-то заносил туда. Он донимал меня вопросами. Если я в чем-нибудь сбивался, он всегда после доклада подходил ко мне и вежливо поправлял, уточняя цифру или какое-нибудь положение доклада. Мне казалось, что он умышленно донимает меня своими вопросами, что ему доставляет удовольствие поправлять меня. Ольга Павловна отзывалась о старике с большой теплотой.
- Если наш райпарткабинет с первых же дней своей работы имеет полное собрание сочинений Владимира Ильича Ленина, то этим мы обязаны Константину Михайловичу. Он сберег в дни немецкой оккупации все советские книги, которые у него имелись, и как только район был освобожден от немцев, принес книги в райком партии. И вот эти деревья, - она подвела меня к окну, - эти молодые деревья, что растут по Зеленой улице, высажены руками нашего главного маркшейдера.
В начале лета в Донбасс приехала группа пропагандистов из Москвы. Они побывали и у нас. Для нашего района это было политическое событие. Нужно было видеть, с какой жадностью наши люди, добывающие уголь, плавящие сталь, слушали лекции высококвалифицированных пропагандистов. И для нас, штатпропов района, приезд московских пропагандистов был замечательной школой: слушая их лекции, мы как бы примеряли их стиль к себе.
Я подружился с одним из пропагандистов - профессором Московского горного института. Его звали Викентий Николаевич. Он выступал по два, а иногда и по три раза на день с лекциями. И что меня особенно обрадовало, так это то, что, выступая на одну и ту же тему - о международном положении, он избегал шаблона, учитывал аудиторию, перед которой выступает. Он и мою лекцию прослушал, лекцию штатного пропагандиста района.
В поселке "Девятой" я читал доклад "О текущем моменте". От одной мысли, что там где-то в дальнем углу клубного зала сидит московский лектор и слушает меня, я разволновался. Голос мой стал каким-то сиплым, чуть ли не дрожащим. Я, как ученик, зарылся в свои конспекты и говорил быстро и неудержимо, боясь остановиться и потерять нить доклада. Когда я как-то осмелился поднять голову и взглянуть в зал, то первый, кого я увидел - был старик маркшейдер. Он сидел у окна рядом с молодым сапером и, встретив мой взгляд, удивленно пожал плечами. Он словно хотел сказать: "Голубчик, да что же это с вами…"
Я где-то читал, что для того, чтобы говорить хорошо, нужно кроме таланта иметь еще сноровку и опыт, нужно обладать самым ясным представлением о своих силах, как и о том, кому ты говоришь, и о том, что составляет предмет твоей речи.
Люди, которым я читал этот доклад о текущем моменте, были мне близки, многие из них были моими хорошими друзьями… И я заставил себя оторваться от листков конспекта, которые связывали меня, заставил себя выйти из-за стола и подойти вплотную к своим слушателям. Это простое движение сразу же сблизило меня с аудиторией. Я увидел старого маркшейдера, он закивал мне головой, как бы давая понять: "Вот теперь хорошо, вот теперь правильно…" Да я и сам уже чувствовал, что теперь дело у меня пошло лучше, мысли стали более ясными, слова собранными.
Я дожидаюсь на крыльце клуба, когда выйдет Викентий Николаевич. Потом мы идем с ним по широкой, обсаженной молодыми кленами улице поселка. Мы идем и молчим. Мне все время хочется спросить его - какое же впечатление произвел на него мой доклад, что он мне может сказать… Но он расспрашивает меня о вещах, не имеющих никакого отношения к докладу. О том, когда были высажены молодые деревья, кто придумал, чтобы на всех новых восстановленных домах и зданиях поселка была надпись: "Взорвано немцами в сентябре 1943 года. Отстроено тогда-то". Я машинально отвечаю ему на его вопросы и жду, когда же он приступит к интересующему меня разговору.
Но он не спешил. Когда мы пришли в парткабинет и я зажег свет, он искоса посмотрел на меня и вежливо спросил:
- Вы разрешите мне поделиться с вами мыслями. Так сказать, сделать несколько замечаний, которые, может быть, будут вам полезны. Только давайте условимся, - сказал он смеясь, - никаких обид. Хорошо?
Он взял с подоконника чашку, в которой плавали ночные фиалки. Рассматривая чашку и вдыхая тонкий запах фиалок, Викентий Николаевич вдруг сказал:
- Ближе к жизни и чуточку больше поэзии. Смелее черпайте из гущи жизни…
Он сделал такое движение рукой, словно зачерпывал что-то полной пригоршней, и улыбнулся.
- Покажите мне конспект вашего доклада.
Я не понимал, зачем ему конспект: ведь он же слушал доклад?!
Он стал внимательно читать конспект и вдруг спросил:
- Что это такое?
В конспекте было написано слово "примеры". Еще через несколько страниц он снова наткнулся на то же слово. Я стал объяснять ему, что когда я готовлю общую канву доклада или лекции, то оставляю место для примеров из жизни нашего района. Эти примеры я потом ввожу в доклад.
- Примеры, примеры, - бормотал Викентий Николаевич, возвращая мне конспект лекции. - Должен заметить вам, что примеры эти живут какой-то серенькой жизнью, они органически не вплетены в ткань доклада. Отчего это происходит, как вы думаете? Может быть, оттого, что вы берете, скажем, за образец лекцию о текущем моменте, которую вы получаете из обкома, старательно переписываете ее и излагаете своими словами, пересыпая лекцию примерами из вашей районной жизни. Но вы же пропагандист, товарищ Пантелеев! Вы должны быть человеком творческим и в каждую свою лекцию вносить что-то свое - свои мысли, свои наблюдения, свое чувство жизни. Я знаю, - сказал он после короткого молчания, - это дается не сразу… Но к этому нужно стремиться, стремиться всем - и молодым, и старым пропагандистам.
Я слушал его, и вначале меня охватило какое-то чувство досады и обиды. "Хорошо, - думал я, - говорить вам, Викентий Николаевич, вы профессор, вы обладаете фундаментальными знаниями, у вас огромная эрудиция, вы приедете к нам в район, прочтете пять-десять лекций и уедете… А я, дорогой профессор, живу здесь и должен выполнять задания райкома партии по севу, по прополке, по углю - и должен готовиться к своим лекциям и докладам…"
Он вдруг улыбнулся.
- Я приблизительно догадываюсь, о чем вы думаете, - сказал он, беря меня под руку. - Хорошо, мол, ему, столичному гостю, рассуждать и учить меня, ведь к его услугам книги. Вы правы. В отношении книг я действительно богаче вас. Но и вы чем-то богаче меня. Хотя бы в том, что вы молоды, что вы живете в гуще самой жизни. А это же, дорогой товарищ, живая вода… Вы попробуйте-ка раздвинуть рамки доклада, попробуйте взглянуть на жизнь чуть пошире, памятуя, что теория проверяется и обогащается практикой, памятуя, что "теория, друг мой, сера, вечно зелено дерево жизни". И я убежден, если слушатели почувствуют в ваших словах биение пульса жизни, то они простят вам многое, даже если вы заикаетесь, потому что услышат в ваших словах живую, страстную мысль. Скажите, вы здорово волновались, когда в первый раз выступали?
Я ответил, что волновался - и даже очень сильно.
- А теперь волнуетесь? - пытливо всматриваясь в меня, спросил Викентий Николаевич.
- Да, я волнуюсь.
- Это очень хорошее чувство, - сказал Викентий Николаевич. - Хорошее волнение - полезная вещь для пропагандиста. Хорошее душевное волнение…
Сколько раз после отъезда Викентия Николаевича я добрым словом поминал его, сколько раз при работе над докладом я вспоминал его советы - ближе к жизни и чуточку больше поэзии.
4
Егоров работал весело. Я не боюсь произнести это слово. Когда я говорю, что Василий Степанович работал весело, то я имею в виду не внешнюю сторону, которая, кстати, имеет огромное значение, а совсем другое. Егоров вносил в работу элемент спокойной веселой уверенности. И еще одну черту его я хочу выделить. Василий Степанович не принадлежал к тому типу людей, которые любят жить тихо и мирно и со всеми ладить. Я вспоминаю заседание бюро, на котором обсуждался вопрос о положении горных работ на шахте "Капитальная". Заседание вел Степан Герасимович Приходько.
Егоров пришел на заседание больной; он присел у раскрытого окна, пил крепкий чай и, казалось, весь поглощен был тем, что видел за окном. Что же он там видел? Под самыми окнами росли тополи, ветер раскачивал вершины деревьев и то пригибал их к земле, то выпрямлял, и белый пух залетал в комнату. Где-то на переезде, тяжело дыша, шел поезд, груженный углем, по улице прошел маленький хлопчик, держа в руке чернильницу. Напротив райкома, за садиком, возводились стены Дворца культуры. В деревянной люльке подавали наверх бетон. В саду на площади росли молодые деревья: клен, берест, акация… Сад этот был любимым детищем Василия Степановича. Год тому назад молодые саженцы были привезены из питомника и посажены в жесткую землю. За год они хорошо поднялись. Сад окружен железной ажурной решеткой. Я помню, с какой страстью обсуждали вопрос об этом саде и о том, каким должен быть рисунок решетки. И сошлись на том, что решетка должна быть ажурная, как бы воздушная.
Вот подъехал к зданию райкома парторг "Девятой" шахты Тихон Ильич. Он соскочил с таратайки, стряхнул с себя пыль и привязал лошадь к стволу акации. Егоров, высунувшись из окна, яростно закричал;
- Дерево погубишь!
Мещеряков поспешно отвязал лошадь и увел ее во двор.
Заседание шло своим ходом. Существо вопроса, который обсуждался на бюро, заключалось в том, что темпы проходки главного и вспомогательного стволов на шахте "Капитальная" были угрожающе медленны. Выяснилось, что восстановители дошли до 6-го горизонта и дальше наткнулись на непреодолимые трудности. Ствол был деформирован, порода и железо сплющены, откачивать воду не представлялось никакой возможности. Приходько, докладчик по этому вопросу, видел все зло в главном инженере шахты "Капитальная" - Афанасьеве. По словам Приходько, Афанасьев не сумел организовать должным образом работу по проходке. В проекте решения, который зачитал Приходько, было сказано, что Афанасьев должен быть освобожден от работы. Когда Приходько перешел к проекту решения и сказал в своем обычном решительном тоне: "Установлено…", Егоров встрепенулся и прервал его:
- Простите, товарищ Приходько, но мне не совсем ясно, что установлено и почему товарища Афанасьева вы предлагаете освободить от работы главного инженера.
Приходько спокойно ответил, что, во-первых, установлено, что темпы проходки ствола угрожающе низки; во-вторых, товарищ Афанасьев явно не справляется с порученной ему работой и, видимо, должен уйти с шахты.
- Он крутовик, - сказал Приходько.
Егоров пожал плечами.
- При чем тут крутовик, - сердито сказал он.
- А при том, - чуть повышая голос, сказал Приходько, - что он привык работать на крутых пластах, а у нас пологие пласты.
И он посмотрел на Егорова так, словно хотел сказать: дескать, пора это знать…
- Так-то так, - сказал Егоров, - но мне почему-то не совсем ясно, какой вывод вы делаете из создавшегося положения. Когда на фронте намечалась какая-либо операция, особенно наступательная, то, анализируя обстановку, мы искали ответа для будущего решения…
При этих словах Степан Герасимович переглянулся с хмуро молчавшим Панченко: дескать, опять пошли аналогии из военной жизни.
- Я понимаю, - спокойно сказал Егоров, - что механически переносить условия действий из военной обстановки в горную нельзя, но кое-что перенять можно. Мне кажется, что мы с вами должны не только устанавливать обстановку, положение дел на шахте, но и найти должное решение. По крайней мере, - пути к этому решению. То, что вы установили - это скорее дело треста, дело Панченко. Мы же с вами должны иметь свою точку зрения, свой подход к решению задач. Вы правильно обрисовали обстановку: взять воду трудно, мешает порода. Но взять нужно.
Он вдруг повернулся к сидевшему в уголке Афанасьеву, пожилому инженеру, высокому, худощавому.
- Это ваше личное желание уйти на крутые пласты?..
Афанасьев выпрямился. Он смотрел куда-то в окно, на серебристый тополь, который раскачивался под ударами ветра.
- Видите ли, - сказал он задумчиво, словно размышляя вслух, - одно время я тоже считал, что самое лучшее в создавшейся обстановке - уйти с шахты.
- А теперь? - быстро спросил Егоров. - А теперь вы все еще продолжаете считать, что вам нужно уйти?
- Теперь я думаю другое, - медленно сказал Афанасьев. - Я, кажется, кое-что нашел для решения… Жаль расстаться, хорошее будущее у этой шахты. Нужно испробовать одно средство - всасывающую пику.
Егоров остановил его.
- Заявлению об уходе Афанасьева дан ход? - спросил он Панченко.
- Да, - сказал Панченко и хмуро добавил. - Кажется, мы поспешили.
Егоров попросил разрешения прервать на несколько минут заседание. Он вызвал Федоренко и дал ему задание связаться с областью, с начальником комбината.
- Что это за всасывающая пика? - спросил Панченко Афанасьева.
- Всасывающую пику применяли при проходке ствола в Снежном на "Американке", - сказал Афанасьев. - Я, Илларион Федорович, решил испробовать ее в наших условиях. Это еще только первая мысль. Позвольте, я приду к вам с вариантом решения и чертежики захвачу с собой.
Егоров привстал с места и, поправляя сползавшее с плеча пальто, тихо, но отчетливо сказал:
- Как же вы решились уйти с поля боя?
Афанасьев поднял голову.
- Я думал… я полагал, - начал он, - что при создавшейся обстановке…
И замолчал.
- Вы не должны были, вы не имели права так легко сдаться, - сказал Егоров.
При всей кажущейся мягкости, Василий Степанович был человеком жестким и любил называть вещи своими именами.
- Вы сдались раньше времени… - Афанасьев вспыхнул и хотел что-то сказать, но Егоров жестом остановил его. - Представьте себе такую ситуацию в боевой обстановке. Вы наступаете на главном на правлении, вам даны силы и средства, на вас смотрят с надеждой: этот прорвет. Но проходит час другой, день проходит, вы обрушиваете молот прорыва на противника - и у вас ничего не выходит И вот когда вы начинаете ощущать, что эти силы расходуются зря, что вы теряете самое драгоценное - время, вы приходите к мысли: сменить молот на ключик. Где-то там, на фланге, у противника обнаружилась вмятина - и стоит только повернуть этот ключик, чтобы добиться успеха. И вот начальство, еще не зная о том, что у вас рождается новая идея, видя ваши безуспешные попытки ударить молотом, хочет заменить вас другим командиром. Что же вы сделаете? Будете молчать о своем ключике?
Вошел Федоренко и сказал, что у аппарата начальник комбината. Егоров взял трубку и рассказал начальнику комбината о создавшейся ситуации, прося его вернуть заявление Афанасьева обратно в трест.