Василий Степанович положил трубку.
- Теперь, - сказал он, - к вопросу о людях. Вы, прекраснодушный штатпроп, видите в людях только хорошее, вы исходите из тезиса - вот какими должны быть советские люди. Тезис, вообще говоря, правильный. Но я бы вам посоветовал подходить к людям чуть проще и грубее. Не просто доверять! Но - доверяя, проверять!
Мельком он спросил меня: прихожу ли я на доклады во-время, и тут же сказал:
- Советую приходить раньше назначенного времени, потолкаться в народе, послушать, о чем люди говорят, чего они хотят, что их волнует.
Это был все тот же тезис - ближе к жизни.
Однажды после моего доклада в клубе Мещеряков повел меня по поселку показывать новые ясли. Дом, сложенный из грубого известняка, радовал Мещерякова. Выделялась надпись, что дом этот был разрушен немцами в сентябре 1943 года. И вот он вновь отстроен. Мещеряков говорил, что эти простые записи на домах дают людям возможность, особенно новым молодым рабочим, приезжающим в Донбасс, видеть, что всё, разрушенное немцами, постепенно восстанавливается, отстраивается.
Я собирался уезжать, когда Мещеряков вдруг сказал, что было бы хорошо, если бы мою лекцию о задачах пятилетнего плана прослушала бригада врубмашиниста Андрея Легостаева. Зная страсть Мещерякова к "проценту охвата", я спросил, чего он добивается - большего "процента охвата" или у него на прицеле именно Легостаев и его бригада?
- И процент охвата, - сказал Тихон Ильич, - и Андрей Легостаев.
По его словам, Легостаев - это угрюмый шахтер, который работает хорошо, но с каким-то холодком; его надо расшевелить, пробудить в нем больший интерес к работе.
Я решил остаться на шахте, подождать, когда бригада поднимется на-гора. Времени у нас было еще много, и мы с Мещеряковым спустились в шахту. Наклонные стволы шахты глубоко врезались в угольный пласт. Сначала мы шли людским ходком - впереди Тихон. Ильич, а за ним я. Лампа в моей руке раскачивалась, и ее светлый луч выхватывал из тьмы то мокрую стену забоя, то полусогнутую спину парторга. Легостаев работал в первой лаве. Черной струей ползли глыбы угля. Осмотревшись, я увидел старика Герасима Ивановича, Приходько-отца, горного мастера шахты. Потом увидел Легостаева. Он стоял на корточках у врубмашины.
Кто-то подполз и поднял лампу, чтобы взглянуть на меня. Это был Степан Герасимович, наш второй секретарь райкома. Он удивился:
- Философия в забое!
Эти слова он произнес таким тоном, точно хотел сказать: "Да, дорогой штатпроп, это тебе не лекции читать…"
Наверх мы пошли людским ходком. Шли долго. Мне тяжело было дышать и стыдно было отстать от шедшего впереди Приходько. Я прижался к холодной стене и в свете шахтерской лампы смотрел на удаляющиеся полусогнувшиеся фигуры людей. Шедший сзади Легостаев поднял свою лампу вровень с моим лицом.
- Проклятая контузия, - сказал я, пытаясь улыбнуться.
- А вы сидайте, - сказал Легостаев просто и присел на корточки, подпирая меня своим плечом. Он протянул мне фляжку с водой. Я сделал несколько глотков и почувствовал себя лучше.
- Политрук? - спросил он коротко.
- ПНШ, - ответил я, - помощник начальника штаба полка.
- Пехота? - спросил он.
- Да, - сказал я. - 109-й стрелковый…
В бане мы сбросили брезентовые куртки. Но не дойдя до душа, Приходько о чем-то горячо заспорил с Легостаевым. Они легли на цементный пол, и Приходько мелом стал подсчитывать, насколько увеличится добыча угля, если Легостаев будет производить зарубку скоростным методом… Одержимый какой-то мыслью, он снова вцепился в Легостаева.
Тут Легостаев произнес слова, значение и смысл которых мне стали понятны только много позже.
- Дайте дорогу, - говорил он, и в голосе врубового машиниста звучала требовательная сила, - так дайте ж мне дорогу!..
В помещении шахтного партийного комитета я проводил свою беседу с врубмашинистом, его помощником и их товарищами.
Врубмашинист сидел ко мне боком у самых дверей. Я хочу видеть его лицо, его глаза, и пересаживаюсь таким образом, что он оказывается прямо против меня. Я еще не знаю, что я скажу, как я начну свою беседу. Одно я твердо знаю: тут нужно по-другому, не так, как перед многочисленной аудиторией в шахтерском клубе.
Я задумался. Вот они сидят передо мною - молодые и пожилые шахтеры. Где я найду такие слова, чтобы они встретили горячий отклик, чтобы моя беседа о путях выполнения и перевыполнения пятилетнего плана восстановления и развития народного хозяйства задела какие-то струны души.
Меня захватила мысль - показать связь бригады Легостаева с жизнью всего Донбасса, всей нашей страны, чтобы и врубмашинист и его помощник, старик Приходько, и начальник участка Страшко глубже и отчетливей увидели все то, что они сделали на своей шахте, и все, что им предстоит еще сделать.
Я вынул из своей полевой сумки конспект доклада. Вместе с конспектом из сумки выпала моя старая тетрадь в клеенчатом переплете, на первой странице которой было написано "Если хочешь - все достижимо".
На записях лежал далекий отсвет эпохи первых сталинских пятилеток. Многое в этих записях потускнело, многое трудно было разобрать, но даже если бы со мною не было тетради, все равно в моей памяти, в памяти моего поколения живет это время, время бурных темпов. Я помню год, когда строился Сталинградский тракторный, - это было на заре моей юности; еще лучше я помню строительство Челябинского тракторного - мой отец был прорабом и брал меня с собой на площадку. Юношей я видел, как вбивают колышки в землю, как размечают строительную площадку, как развертывают, словно свиток, синие кальки чертежей.
Прямо передо мною на стене висела карта с военной обстановкой весны сорок пятого года. Карандашные пометки, рисовавшие движение наступающей Красной Армии, уже выцвели.
Я воскрешаю в своей памяти прошлое - наше прекрасное прошлое, те корни жизни, от которых мы, молодое поколение, растем, и ключом к беседе я беру записи моей далекой юности.
- Вот перед нами страна, - говорю я, - Барбюс назвал ее страной сознания и долга. Вот она, с ее жаждой истины, с ее энтузиазмом, с ее весной. Она выделяется на карте мира не только тем, что нова, но и тем, что чиста.
Сумеют ли большевики решить эти великие задачи, которые они перед собой поставили. Хватит ли у них железа, энергии, смелости?
"Появление пятилетнего плана, - писал Барбюс в книге, посвященной Человеку, через которого виден новый мир, - со всем его богатством точных деталей вызвало (опять!) улыбку на лицах западных умников. Это еще что? Вся экономическая статистика говорит о слабости и отсталости этих людей, они плетутся в хвосте мирового хозяйства, - и вот они преподносят нам потрясающие цифры… но только переносят эти цифры в будущее! Они хотят ослепить нас размахом еще не начатых работ. Когда их спрашивают: "Как у вас дела в такой-то области промышленности?" - они отвечают: "Вот какова она будет через пять лет!"
- Вспомните, товарищи, это время!.. С какой злобой капиталистическая Европа и капиталистическая Америка смотрели на далекую Россию, охваченную строительными лесами. И как они злорадствовали, как улюлюкали, когда мы, молодые рабочие, молодые инженеры, вступили в период освоения высочайшей техники, ломали станки, переживали муки освоения.
Но как ни круты были намеченные пятилеткой планы работ, жизнь показала, что советские люди умеют выполнять и перевыполнять эти планы…
Я напоминаю своим товарищам слова Сталина из его речи к выпускникам академий Красной Армии. Сила и глубина сталинских мыслей все виднее становится нам с годами. Читая теперь, в парткоме шахты "Девятой" в дни послевоенной жизни, сталинские слова, я открываю в них для себя много нового, и они приобретали еще большую значимость, неся в себе великую правду жизни.
- "Вы знаете, - говорил Сталин, - что мы получили в наследство от старого времени отсталую технически и полунищую, разоренную страну. Разоренная четырьмя годами империалистической войны, повторно разоренная тремя годами гражданской войны, страна с полуграмотным населением, с низкой техникой, с отдельными оазисами промышленности, тонувшими среди моря мельчайших крестьянских хозяйств, - вот какую страну получили мы в наследство от прошлого. Задача состояла в том, чтобы эту страну перевести с рельс средневековья и темноты на рельсы современной индустрии и машинизированного сельского хозяйства. Задача, как видите, серьезная и трудная. Вопрос стоял так: либо мы эту задачу разрешим в кратчайший срок и укрепим в нашей стране социализм, либо мы ее не разрешим, и тогда наша страна - слабая технически и темная в культурном отношении - растеряет свою независимость в превратится в объект игры империалистических держав".
Партия пошла по стопам Ленина, памятуя, что в таком большом и трудном деле нельзя было ждать быстрых успехов. Надо было вооружиться крепкими нервами, большевистской выдержкой и упорным терпением, чтобы преодолеть первые неудачи и неуклонно идти вперед к великой цели, не допуская колебаний и неуверенности в своих рядах. Нашлись такие люди, которые испугались трудностей и стали звать партию к отступлению. Они говорили: "Создание индустрии при нашей отсталости, да еще первоклассной индустрии - опасная мечта". Партия выбрала план наступления и пошла вперед по ленинскому пути.
И спустя много лет, на новом этапе нашей жизни, намечая новые задачи, задачи послевоенной жизни, товарищ Сталин в речи перед избирателями напомнил народу итог его борьбы и труда, историю развития нашей Родины, которая превратилась из отсталой страны в передовую, из аграрной - в индустриальную.
- Да, это - история, но история живая, перекликающаяся с сегодняшними днями нашей жизни.
Наше государство, советские люди всегда во все времена строительства новых форм жизни полагались на свои собственные силы. В армии мы чаете говорили о том, что будет после войны, как мы будем жить на другой день после победы, - и чем ближе было окончание войны, тем больше мы об этом думали, и многое нам рисовалось в радужном свете. Мы не всегда представляли себе размер разрушений, масштаб работ, которые придется провести, чтобы залечить нанесенные немцами раны, чтобы не только восстановить хозяйство, но и двинуть это хозяйство вперед, к новым высотам. Фашисты сделали все - и это была их ставка, - чтобы отбросить нас назад. Они нанесли нам огромные потери в народном хозяйстве. Потерь этих много и в нашем районе. Но враги не учли потенциальную силу народа, ту творческую силу, которая способна свершить чудеса. За плечами нашего народа был огромный опыт революционного преобразования страны. К этому опыту трех довоенных пятилеток прибавился опыт военных лет.
Вспомнить только, что более 1300 крупных предприятий были подняты на колеса, перевезены за тысячи километров на восток, смонтированы на новых местах, и уже менее чем через полгода начали давать продукцию. Каждый человек, знакомый с производством, знает, что такое демонтировать, перевезти и смонтировать завод на новом, зачастую совершенно пустом месте. И наши люди оказались способны на это. И вместе с тем они увеличили этим свой опыт, они еще больше закалились в труде, еще более поверили в свои силы. Трудовой подвиг народа во время войны еще ждет своих поэтов, своих художников, своих исследователей!
Я посмотрел на старого Приходько, потом перевел взгляд на Легостаева - он слушал меня, о чем-то задумавшись. Он сидел, откинувшись, его коротко остриженная голова касалась карты с выцветшими флажками, рисовавшими движение Красной Армии.
Собственно говоря, ничего нового я им не сказал. Я только подвел итог пройденному и завоеванному. Они слишком близко стояли к своей шахте, и как это часто бывает, не всегда схватывали смысл и значение того, что они делают.
Я напомнил, какой была шахта до войны: она имела тридцать пять километров подземных выработок. Это был подземный завод, здесь вращалось одновременно триста моторов - от электросверла до подъемной машины. Немцы взорвали и сожгли двести домов поселка, они вырубили тенистый парк, который примыкал к населенному пункту.
Семь миллионов кубометров воды нужно было откачать из затопленной шахты. Подпочвенные воды затопили горные выработки. Дерево, которым крепятся выработки, балки, крепь, железо - все постепенно деформировалось и обрушилось. Ржавчина окислила механизмы, вода заполнила поры в породе, кровля стала оседать, в глухой тьме шла непрестанная разрушительная работа.
- Вода гребли рве, - сказал в этом месте моей беседы старый Приходько.
Я спрашиваю своих слушателей, кто из них воевал. Один за другим отвечают: Легостаев, Страшко, и еще один, и еще один - участники Великой Отечественной войны. Это облегчает мою задачу. Я чувствую, что они лучше поймут мою мысль.
- Помните, товарищи, как на фронте иногда видишь только свой рубеж, свой окоп. Как потом, постепенно, в процессе наступления, ты начинаешь лучше охватывать события, сначала в масштабе роты, потом полка, потом дивизии, а там, может быть, и в масштабе армии и фронта.
Я спрашиваю Страшко, что он увидел на шахте, когда вернулся из армии домой. Страшко ответил:
- Проходчики дошли до триста двадцать пятого горизонта.
Я спрашиваю Легостаева:
- А когда вы вернулись домой, что вы увидели?
Легостаев вернулся позже. Зимой сорок пятого.
Проходчики к этому времени дошли до пятисотого горизонта. И вот получается, что каждый, кто прибывал из армии, не приходил на голое место. Что-то уже было сделано. И человек впрягался в общую работу.
Я напомнил первые восстановительные работы, - те дни, когда старейшие шахтеры, Аполлон Гуренков и Герасим Приходько, спустились на сто двадцать пятый горизонт, откуда начали откачивать воду…
Услышав свое имя, Герасим Иванович смутился и быстро сказал;
- Активность нужна, общая активность.
Я подхватываю эти слова старого шахтера - активность нужна, всеобщая активность, и развиваю его мысль: да, товарищи, в этом залог успеха. Я хочу, чтобы они воображением своим охватили величие творения, которое является делом их рук - их родной шахтой. Чтобы они прониклись чувством гордости за себя, за своих товарищей, которые вернули к жизни взорванную немцами шахту.
Вот так от родной шахты я повел их по всему поселку, который строился и создавался заново, а потом вывел их за пределы этого поселка, в наш район.
А из района, расположенного в наиболее высокой точке Донецкого кряжа, из этого сурового шахтерского района, пересеченного холмами и серыми громадами терриконов, я повел их по всему Донбассу и еще дальше - по всей стране.
Я хотел, чтобы они измерили пройденный ими жизненный путь, чтобы они глубже оценили все то, что сделали они - обыкновенные советские люди. И я напомнил им слова товарища Сталина о том, что герои, творцы новой жизни - это рабочие, крестьяне, без шума и похвальбы строящие заводы и фабрики, шахты и железные дороги, колхозы и совхозы, создающие все блага жизни, кормящие и одевающие весь мир.
Большевики - люди, которые видят будущее.
Велики трудности восстановления Донбасса - нужно откачать миллионы кубометров воды, нужно пройти сотни километров горных выработок, нужно восстановить дома, школы. Но как ни велики трудности, связанные с решением восстановительных задач, люди Донбасса хотят видеть свой завтрашний день. И это одна из характернейших черт советского человека: жить не только сегодняшним днем, но думать и видеть грядущий день. Будущее нашей страны обрисовал товарищ Сталин: "партия намерена организовать новый мощный подъем народного хозяйства, который дал бы нам возможность поднять уровень нашей промышленности, например, втрое по сравнению с довоенным уровнем. Нам нужно добиться того, чтобы наша промышленность могла производить ежегодно до пятидесяти миллионов тонн чугуна, до шестидесяти миллионов тонн стали, до пятисот миллионов тонн угля, до шестидесяти миллионов тонн нефти". "На это, - сказал Иосиф Виссарионович, - уйдет, пожалуй, три новых пятилетки, если не больше. Но это дело можно сделать, и мы должны его сделать".
- Дорогу к будущему, - говорил я, следуя за этой мыслью, - мы готовим сейчас, в своей будничной работе.
Я увидел по лицам моих слушателей, что мои слова задели за живое, что между мною и ими установился "контакт", вспыхнула живая искра и осветила эту простую комнату партийного комитета "Девятой" шахты и нас - десяток обыкновенных советских людей, обдумывающих прошлое и будущее необъятной страны.
7
Я остался ночевать на шахте. Мещеряков поместил нас - Приходько (он был на моей беседе) и меня - в комнате парткома. Из поставленных рядом широких скамеек я устроил себе преотличную койку, а Приходько лег на скрипучий диван. Было душно, и я открыл окно. Где-то далеко-далеко на поселке пели песни, за окном поднимался темный силуэт террикона, на котором время от времени вспыхивал свет. И звезда на копре выделялась светлым пятном. Это был старый обычай, который возобновили на шахте после войны. Когда шахта выполняет суточную добычу, на копре зажигается электрическая звезда.
Степан Герасимович был в благодушном настроении.
- Хорошие люди старики-шахтеры, - вдруг сказал он, вероятно вспоминая своего отца.
Его глаза блеснули веселым огоньком. Он говорил с добродушной иронией:
- Вот так мы и живем, дорогой штатпроп, вот так и живем.
Я взглянул на Степана Герасимовича. Таким я его видел впервые.
- Вот так и живем, - сказал он, - вдали от шумных городов… Под нами пласт. Сначала Фоминский, а ниже Кащеевский. А над нами - звезда. Взгляните вверх: вот она горит, звезда, над нашей шахтой. Ее видно далеко вокруг; она светит ярким светом, и каждый горняк знает: "Девятая" - на подъеме, добыча угля растет. А когда звезда горит над шахтой и светит из ночи в ночь, тогда отчетливей видишь весь фронт работ. Горное дело - это фронт. Уголек, добыча его, требует от человека величайшей настойчивости и, если хотите, самоотверженного отношения к труду. А ведь вы видели наших шахтеров: это обыкновенные люди. Поговорите со стариками. Они не кичатся, не подчеркивают опасностей горняцкого дела. Возьмите моего старика, Герасима Ивановича. Дважды он уходил на пенсию и дважды возвращался на работу в шахту.
Степан Герасимович сидел на диване, обхватив руками колени.
- Мне было девять лет, - проговорил он, - когда отец позвал меня в шахту. Помню клеть: в ней мокро, грязно. Схватился я за отца, прижался к нему. Стволовой спрашивает;
- Герасим, с ветерком прокатить?..
- Потише, - говорит отец, - видишь, дитё везу, пускай поглядит, как уголек добывают.