Долго слышал я голос Герасима Ивановича за перегородкой; потом кто-то укрыл меня одеялом, и я уснул.
Проснулся я на рассвете.
В это утро я долго беседовал с Легостаевым. Меня интересовало, почему он работает рывками, от рекорда к рекорду.
- Товарищ политрук, - сказал он тихо, с какой-то сдержанной страстью, - разве ж так надо работать!
Я сказал ему, что служил на фронте помощником начальника штаба полка. Но он упорно продолжал называть меня политруком.
- Почему же вы не добиваетесь, чтобы вам дали хорошую дорогу в лаве?
- Один в поле не воин, товарищ политрук, - угрюмо сказал он. - Тут надо, чтобы все вот так работали. - И он с силой сцепил пальцы рук.
Когда я спросил его - какая обида тревожит его, Легостаев усмехнулся.
- Да, товарищ политрук, обида… Обидно, что у нас на шахте еще много мерзости, много неполадок, мешающих нам жить.
Он стал рассказывать мне о заведующем райкоммунхоза Малокуцко, который, по его словам, забывает о нуждах простых людей. Он, Легостаев, обратился к нему с просьбой помочь жене погибшего фронтовика, который до войны работал на "Девятой" шахте.
- Хороших людей нельзя забывать!
- Что же Малокуцко? - спросил я.
- А вот что, - сказал Легостаев и показал мне заявление, которое было написано его рукой. Он просил Малокуцко помочь семье фронтовика. Малокуцко написал на этом заявлении такую резолюцию: - "Обстановка не позволяет".
- Обстановка не позволяет, - с горечью сказал Легостаев. - Я понимаю, конечно, что не всегда можно всё и всех удовлетворить, что жилфонд у нас ограниченный. Но знаете, товарищ политрук, такие казенные резолюции раздражают и вызывают чувство обиды.
Для меня не совсем ясно было, в какой связи стоит вопрос о лучшей работе Андрея Легостаева в лаве с этой самой резолюцией "Обстановка не позволяет".
Я вспомнил ночную беседу старого агитатора Герасима Ивановича Приходько, в которой он связывал самые широкие вопросы жизни страны с мелочами вроде сошедшего с рельс электровоза, и попросил Легостаева дать мне заявление вдовы фронтовика с резолюцией "Обстановка не позволяет".
Разговор с Легостаевым надолго запомнился мне. Вот он сидит передо мной - решительное и спокойное лицо, коротко стриженая голова, крупные черты, чуть сдвинутые брови. Его большие и крепкие руки со сбитыми ногтями лежат на столе - они отдыхают. Рубец проходит по правой руке. Я спрашиваю Легостаева:
- Какое ранение?
Он молча берет мою руку и кладет на рубец. Я нащупываю что-то твердое - это осколок, кусочек металла.
Я спрашиваю - где его ранило.
- На Шпрее, - говорит Легостаев. - В уличном бою.
- На Шпрее, - машинально говорю я, все еще держа свою руку на его рубце. - В каком населенном пункте?
- Берлин, - говорит Легостаев.
И мы оба смеемся: вот так населенный пункт!
"Сержант Андрей Легостаев, - подумал я, - трудно поверить, что вы, прошедший полмира по дорогам войны, много испытавший в своей жизни, много видевший, что вы довольствуетесь тихой жизнью"…
На столе лежала наша районная газета. Там рассказывалось о том, что в Снежнянке Герасим Запорожец дал на врубовку свыше десяти тысяч тонн в месяц. Герасим Запорожец - восходящая звезда Донбасса. Я читаю заметку вслух и вдруг вижу, как сжались руки Легостаева; подняв голову, я увидел сдвинутые брови Андрея Легостаева.
- А какой у Запорожца пласт? - вдруг спросил он.
Хорошо, что кое-что из биографии кандидата в депутаты Верховного Совета УССР Герасима Запорожца я записал.
- Общая мощность пласта достигает 1,06 метра, полезная - 0,99 метра. Почва пласта - устойчивый песчаник…
И тут Легостаев вдруг перебивает меня:
- Песчанистый сланец, - говорит он, - а по мере уборки подрубленного угля они кровлю подкрепляют распилом по две стойки, оставляя свободной грудь забоя. А по мере подрубки ставят третью стойку у груди забоя.
Я улыбнулся. "Да ты, друг мой, лучше моего знаешь, как живет и работает Герасим Запорожец. Стало быть, ты интересуешься работой лучших передовых людей Донбасса".
Взяв из моих рук карандаш и развернув блокнот, он начертил схему движения своей врубовки в лаве. Вот так идет лава, вот так он заводит свою врубовую машину, вот так он ставит бар и идет снизу вверх, стараясь не искривить лаву, добиваясь полного вруба.
Я долго говорил с ним о том, что сержант Легостаев, прошедший по дорогам войны полмира, должен быть более активным в труде.
- Вы должны начать, должны сделать почин, товарищ Легостаев, и за вами потянутся остальные.
Он встал и быстрыми шагами молча прошелся по комнате. Ему, видимо, хотелось, чтобы я лучше понял его мысль: горное дело - это искусство, требующее от человека внимания, энергии, таланта.
Подойдя к столу, он решительным движением закрыл мой блокнот и сказал:
- Пойдем, товарищ политрук, в лаву.
И мы пошли на третий горизонт. В пятой лаве находилась врубовая машина. Присев на корточки, он стал осматривать все ее части - режущую, мотор, ведущую. На штреке включили ток, и вскоре врубовка пришла в движение. Стоя на коленях впереди машины и словно сливаясь с врубовкой, чувствуя, как она стальной режущей частью вгрызается в угольный пласт, он вел машину вверх по лаве. Казалось, он как бы увлекает ее за собою, ведет ее вперед и вперед. Свет лампы, прикрепленной к шахтерской каске, выхватывал из тьмы глухо работавшую врубовку, тускло блестевший уголь. Черный от угольной пыли пот струился по лицу и обнаженной груди машиниста.
К нам подполз Страшко и, посветив лампой, поздоровался со мной. Легостаев сказал ему, указывая на меня:
- Это мой помощник.
Когда мы поднялись на поверхность и отошли километра полтора от шахты, Легостаев вдруг остановился и сказал:
- Вот где мы с вами работали. В этом месте, на глубине трехсот метров… - И он улыбнулся.
Вечером того же дня я читал шахтерам доклад о текущем моменте, вернее, это было продолжение доклада, прерванного накануне бураном. Когда после я пришел в партком, Мещеряков, как всегда, вслух стал подсчитывать "процент охвата". Он даже хотел схитрить - вчерашнее начало доклада и сегодняшнее продолжение считать, как два доклада.
Я рассказал ему о своем разговоре с Легостаевым и спросил Тихона Ильича: как ему кажется, почему Легостаев, с которым я беседовал о работе лавы, связал вопрос о лаве с резолюцией Малокуцко. Тихон Ильич задумался.
- Связь тут имеется, - сказал он, - а Малокуцко… вы, может быть, думаете, что это какой-то отъявленный плут или закоренелый бюрократ. Я ведь его хорошо знаю - в одном полку служили - хороший был парень, смелый и храбрый. Но вот он пришел с войны. Поставили его на райкоммунхоз - этого Сеню Малокуцко. Но оказывается - не по Сеньке шапка…
Мы решили сходить в райкоммунхозотдел.
Малокуцко сразу принял нас. Он был в хорошо отглаженном военном костюме без погон.
- Послушай, сказал ему Тихон Ильич, - что сей тезис означает? И положил перед ним заявление Легостаева.
- Обстановка, - пробормотал Малокуцко.
Тихон Ильич продолжал допытываться: какая именно обстановка влияет на Малокуцко - международная или наша районная.
Я передал Малокуцко требование Легостаева - помнить о погибших фронтовиках, помогать их семьям.
Малокуцко вдруг сказал с какой-то беспечностью, видимо не вдумываясь в то, что он говорит:
- Эх, товарищ пропагандист, да если их всех слушать, так они вам такое наговорят…
- Кто это "они"? - спросил я, чувствуя, как кровь бросилась мне в лицо.
- Отдельные личности, - пробормотал Малокуцко и, видя, что со мной творится что-то неладное, вдруг переменил тон. Он стал ссылаться на свою загруженность - "крутишься, вертишься целый день" - и обещал сделать все, что просил Легостаев. Он думал, что этим разговор ограничится и что успокоенные его словами мы уйдем. Но Тихон Ильич, усмехнувшись, сказал;
- Точно на парад… - и тронул Малокуцко за рукав гимнастерки, как бы пробуя качество товара.
- ЧШ, - сказал Малокуцко. - Чистая шерсть!
- А ведь был хорошим парнем, - глядя на Малокуцко, проговорил Тихон Ильич, - помнишь, Сеничка, прорыв на Таганрогском направлении?
Малокуцко оживился:
- Как же это можно забыть?..
И все то лучшее, что жило в его душе, поднялось и отразилось в его глазах, которые сразу стали более осмысленными и, я бы сказал, более человечными.
- Откуда же это берется у наших людей, - продолжал говорить Тихон Ильич, все так же внимательно разглядывая Малокуцко, - при орденах, как на параде, и думает, что всего достиг… Культуры у них, что ли, маловато? - задумчиво спросил он.
Но Малокуцко с этим выводом Тихона Ильича не согласился.
- Лесоматериалов мало, - сказал он. И стал перечислять, каких строительных материалов не хватает райкоммунхозу. Счет он вел на тонны.
Тихон Ильич вздохнул и сказал:
- Все тонны да тонны, а имеется ли у тебя, товарищ Малокуцко, хотя бы грамм совести, простой большевистской совести? Ведь ты поставлен на ответственный пост. К тебе люди идут с бытовыми нуждами. Ты делаешь большую политику на этом посту.
Тихон Ильич говорил очень спокойно, обстоятельно. Малокуцко слушал и то краснел, то бледнел и, в конце концов, сказал, что ему действительно не хватает культуры - он это понимает, поедет на курсы и там подучится. Но Тихон Ильич покачал головой.
- Эх, товарищ Малокуцко, товарищ лейтенант! - сказал Мещеряков. - Еще нет на свете таких курсов и таких академий, чтобы учить людей чуткости. Имей в виду, товарищ Малокуцко, существует хороший тезис: руководители приходят и уходят. И если ты так будешь работать и так обращаться с людьми, то ведь и тебя могут "уйти".
11
Барометр все еще показывал бурю.
В течение дня люди поселка расчищали железнодорожные пути, дорогу к шахте, а за ночь вновь наметало сугробы.
На одно из очередных занятий политшколы при обсуждении темы - как жили рабочие и крестьяне в старое время - я пригласил Герасима Ивановича Приходько. Предварительно я договорился с ним о том, что он подготовится и своими словами расскажет нам об опыте своей жизни.
- Оце я можу, - охотно согласился Приходько, - я ж затвержденный райкомом, як не штатный агитатор на нашей шахте.
Занятия обычно я проводил после второй смены, вечером. Уже собрались все, уже можно было начинать, а Герасима Ивановича еще не было. Но вот в дальнем конце коридора послышался его ворчливый голос, он кого-то называл узурпатором: заглянув к нам в дверь, он сердито велел ждать его. Он был покрыт угольной пылью и держал в руке лампу - старик только что поднялся из шахты. Мы терпеливо ждали его. Вскоре он пришел из бани, розовый, умиротворенный, седые волосы его были тщательно приглажены.
Он долго раскладывал на столе какие-то листочки, потом стал медленно читать: "Жизнь при старом режиме полна отрицательных сторон…" Эти слова привели меня в смущение. Из какой книги он их вычитал? Но на наше счастье свету было мало в комнате и, отложив листки, он стал тем, кем был - веселым, хитрым стариком, который умел рассказывать своими словами о былой жизни. Он знал превеликое множество песен и стихов. Читая их нараспев, он вносил в песни и стихи какую-то свою интонацию. Вспоминая дни своей молодости, он сказал:
"Для мене, шахтарьского сына,
Що тут народывся и зрис,
Це - мила витчизна едина,
Близька и жадана до слиз".
Мальчиком он пришел на шахту, - того террикона, который сейчас высится, еще не было. Шахта только начинала жить. И, глядя на его темные, морщинистые руки, на обветренное, точно вырезанное на меди лицо, думалось: сколько угля вырубили эти руки, сколько породы выбрали они, сколько угольных полей прошли…
Его беседа о прошлом имела большой успех. О чем бы он ни говорил, его мысль, его душа устремлены были в будущее. Но была одна особенность в его речи, которая поразила меня. Он почему-то любил вводить в свою свободно текущую речь тяжелые бюрократические обороты, вроде: "в данном разрезе…", "на сегодняшний день…"
Я остался с ним один-на-один и спросил: - Откуда, Герасим Иванович, вы взяли эти никчемные слова? - Он удивился и даже обиделся.
- Ведь так говорит мой сын, так говорит Василий Степанович Егоров, так говорите и вы, товарищ Пантелеев.
Только на пятый день я вернулся в райком. Я пошел пешком. Большие сугробы лежали на полях. Машины с трудом пробивали себе дорогу.
Тихон Ильич проводил меня до самой дороги, которая начиналась от крайних домов поселка и вела к райкому. Я чувствовал, что он хотел мне что-то сказать, но долго не решался. И когда мы пожали друг другу руки, он вдруг сказал:
- Товарищ Пантелеев, а как вы смотрите на такой тезис - остаться работать у нас на шахте, заведывать парткабинетом? И штатная единица у нас имеется. Тут ведь настоящая жизнь, - сказал он и повел рукой вокруг, - тут, товарищ Пантелеев, проходит передний край.
Мне почему-то вспомнилось: мы в полку считали, что штаб дивизии это глубочайший тыл. Так и теперь - рисуя условия работы, Тихон Ильич говорил так, словно райком отстоял за десятки километров…
Я поблагодарил Тихона Ильича за доброе ко мне отношение и сказал, что я не думаю порывать связи с "Девятой" шахтой.
Егоров встретил меня радостно.
- А, пропащая душа! Где были, что делали? Рассказывайте. Контакт имеете?
Эти вечера в райкоме, когда с шахт съезжались товарищи, особенно нравились мне. Что-то дружеское было в этих вечерних встречах за столом у Василия Степановича. Точно большая семья собиралась вместе - обсудить дела, наметить, что делать завтра. Егоров умел придавать этим вечерним встречам простой, непринужденный характер. Он любил слушать товарищей, приехавших с шахт; любил задавать им вопросы. Он словно хотел видеть жизнь не только своими глазами, но и глазами инструкторов, пропагандистов, глазами Приходько, Иллариона Федоровича Панченко, Ольги Павловны, редактора районной газеты Рыбникова, глазами парторгов шахт, инженеров, шахтеров, учителей, домашних хозяек…
Я рассказал ему всё: свой разговор с Легостаевым, мечты Легостаева и даже о старике Приходько.
Листок с рисунком Легостаева он долго и внимательно разглядывал, словно изучал.
Когда я рассказывал ему о старике Приходько и о том, как Приходько пускал в ход "тяжелые" слова, подражая районным руководителям, Василий Степанович пришел в веселое настроение.
- Ах, черт возьми, - говорил он, смеясь от всей души, - стало быть, он учится у нас, руководящих работников района!
Он постучал в стенку, вызывая к себе Приходько, послал тетю Полю за Ольгой Павловной и инструкторами. Он позвонил Панченко, чтобы тот немедленно пришел, и когда все собрались заставил меня снова рассказать весь мой разговор с Приходько-отцом. Смеялся Егоров по-мальчишески звонко, то затихая, то заливаясь таким хохотом, что глядя на него смеялись все.
Он показывал поочередно то на Приходько-сына, то на Панченко, то на Ольгу Павловну, то на меня и говорил:
- У вас он учится… у вас.
- И у вас, Василий Степанович, - в тон ему сказала Ольга Павловна.
- И у меня, - согласился Егоров. - А верно он это подметил. Как часто приходится это наблюдать у многих работников. Хорошие люди, они могут с вами говорить живо, весело, просто - до заседания бюро, а как только начинается бюро, они меняют интонацию голоса, говорят сухо, казенно. Пристрастие к тяжелым, затасканным словам-булыжникам. "На сегодняшний день…" "В данном разрезе…" Почему это происходит, товарищи? Я думаю, это получается потому, что для того чтобы сказать свежее, яркое, доходчивое слово, нужно его поискать. Хорошее слово далеко лежит. А плоское - рядышком. Товарищ Панченко! Хотите я покажу, как вы разговариваете? Знаете, со стороны как-то лучше видно.
Панченко добродушно кивнул головой. Он думал, что Егоров все еще шутит. И действительно, Егоров как будто шутил. Он снял телефонную трубку с рычага аппарата и, подражая Панченко, стал басом распекать воображаемого Пятунина:
- Да я тебя… да ты смотри у меня, если к утру не дашь добычи…
И вдруг, положив трубку, он сказал своим обычным спокойным голосом и даже мягко улыбаясь:
- А что, собственно говоря, дает такой стиль? Ведь, глядя на вас, завшахтой орет на начальников участков, глядя на завшахтой, начальник участка орет на десятника… Криком нельзя заставить людей давать добычу! Иногда мне кажется, что человек, который любит брать горлом, как бы прячет свое бессилие. Знавал я до войны на одной шахте заведующего, который говорил тихо и спокойно. А между тем он не был мягким или добрым человеком. Это был инженер жесткий, требовательный, когда он отдавал какое-либо приказание, чувствовалось - он все продумал.
Панченко слушал его, все более и более хмурясь.
- Во-первых, - сказал он, - у меня бас, и менять его на тенор я не согласен; а во-вторых, шахта или угольный трест - это, товарищ Егоров, как вы сами понимаете, не институт для благородных девиц. Говорю как умею…
- Был я на-днях у Пятунина, - сказал Егоров, - и довелось мне послушать, как он разговаривал с начальником участка. Надо сказать, что в моем присутствии он, видимо, стеснялся отвести душу, и знаете, Пятунин буквально томился, лишенный привычных слов, которые он обычно обрушивает на головы подчиненных. Я думаю, что чем скорее мы переменим этот, с позволения сказать, стиль, тем лучше будет для всех нас. Как вы думаете, товарищ Панченко? И вот еще, - сказал он, беря в руку листок с рисунком Легостаева, и в голосе его послышались жесткие нотки, - врубмашинист Легостаев требует дороги. Дороги, Илларион Федорович!
В эти дни, когда бураны следовали один за другим и железнодорожные пути заносило снегом, когда каждая тонна погрузки угля давалась с величайшим трудом, расценивалась на вес золота, в эти январские дни почти все работники райкома партии были там, где решалась судьба угля, судьба битвы за уголь - в лавах, на эстакадах, на паровозах, возивших уголь, на дорогах, занесенных снегом, по которым прокладывались траншеи.
Я помню такую ночь. Я был дежурным по райкому партии. Егоров вернулся с одной из шахт, весь запорошенный снегом. Он сбросил с себя валенки и в носках прошелся по кабинету. Руки его посинели от холода. Но был он в каком-то веселом, возбужденном состоянии. "Подумать только, мы сегодня выполнили план погрузки на 100,9…"
- Как сосед справа? - первым долгом спросил он.
Соседом справа Егоров называл секретаря соседнего райкома партии. Наш район соревновался с соседним районом, и рабочее утро Егорова начиналось с этого вопроса: как сосед справа? Я показал ему сводку суточной добычи и погрузки угля у соседа. Егоров повеселел: сосед тоже справлялся с задачей. Он подошел к столу, на котором лежала кипа нечитанных за неделю газет, и сказал:
- Чем живет мир? - Взял в руки кружку горячего чаю, которую ему принесла тетя Поля, и, прихлебывая чай, стал читать иностранные телеграммы.
- В Англии угольный голод, - сказал он громко. - Лейбористы не могут справиться… А мы - мы зиму выиграли! - уверенно сказал он. И по всему видно было, что ему, советскому человеку, приятно сравнить две битвы этой зимы - у нас, в ожившем после немцев Донбассе, и битву там - за Ламаншем.