Стеша! Приходи в 7 часов на развилку дорог у зеленого луга. Я буду ждать тебя у того камня, где три года назад мы поймали гадюку. Помнишь? Мне нужно поговорить с тобой.
С а ш а
Это было начало тех тайных свиданий, о которых предупреждал Александр Александрович Людмилу Николаевну.
Стеша оглянулась и кивнула Саше.
С этой минуты Стеша жила ожиданием и уроки слушала невнимательно.
На уроке литературы Ксения Петровна раздавала домашние сочинения. Взяв тетрадь Листковой, подошла к ее парте. Стеша смущенно встала.
– Все вы писали о своих любимых книгах, – громко и четко сказала учительница. – Несколько лет я учу вас, как нужно анализировать литературные произведения, и все же вы этого не понимаете. Вот и поучимся на примере Стешиной работы.
Ксения Петровна не спеша прочитала сочинение Листковой. Ученица писала о произведении Пушкина "Барышня-крестьянка". Не закрывая тетради, учительница стала разбирать недостатки работы:
– Листкова, так же как и большинство учеников, упорно анализирует только социальную значимость произведения и совершенно не говорит о том, какими приемами достигнуто художественное мастерство… Вот ты, Стеша, и те, кого я называла, учтите мои замечания и снова перепишите сочинение. Сдадите через две недели.
Ксения Петровна закрыла тетрадь и подала ее Стеше.
"Вот не лень же ей проверять десять раз одно и то же сочинение!" – с досадой подумала Стеша.
Уроки кончились, и вечером снова оправдалась прозорливость Александра Александровича: вместе с тайными свиданиями появилась и ложь.
Пряча глаза и краснея, Стеша сказала мачехе, что идет на собрание по поводу подготовки к Всемирному фестивалю, который должен быть в Москве в следующем году. Она тщательно заплела толстую рыжеватую косу, закрутила на палец кончик ее и потом осторожно высвободила, чтоб получился локон, поправила на лбу разобранные на прямой ряд волосы. Она надела пестрое пальтишко, в котором ходила третий год. Наподобие большого воротника набросила только что подаренную отцом ярко-синюю косынку с цветами и сразу же стала нарядной.
Она не шла, а летела по улицам села, а потом по проселочной дороге. Глубокая осень не казалась ей неприятной и холодной, в пожелтевшей траве жалкие остатки цветов ласкали взгляд. На сердце было неспокойно от непривычной лжи, оттого, что она скрыла свидание с Сашей, и радостно оттого, что их чудесная дружба продолжалась. Ее волновало предстоящее свидание. Она так скучала по Саше все эти дни разлуки!
Стеша увидела Сашу много ближе назначенного места. Он тоже почти бежал ей навстречу. "Нет, он не может любить меня, – подумала Стеша, – он слишком красив, слишком умен и необыкновенен для такой обыкновенной девчонки, как я!" И ей стало грустно.
Черные глаза Саши были глубокими и блестящими; темные волосы лежали ровными волнами, точно колдовал над ними самый искусный парикмахер; умный лоб с задумчивой поперечной морщинкой украшали густые брови с небольшими изломами посередине; на щеках горел яркий румянец. Правильные, без единого изъяна черты его лица освещала изменчивая улыбка: она была то беспокойной, то застенчивой, то переходила в затаенную усмешку.
– Я боялся, что ты не придешь… Я так давно жду тебя!.. – говорил Саша, останавливаясь подле Стеши.
– Нет, сейчас не больше семи. Я не опоздала, – оправдывалась Стеша низким, грудным голосом, глядя в его лицо сияющими коричневыми глазами.
Они медленно шли по дороге мимо обнесенной низким зеленым тыном колхозной пасеки с разноцветными, словно игрушечными, домиками-ульями, мимо полей пожелтевшего клевера. Они дошли до большого камня, того самого, о котором говорил Саша в своей записке. Оба вспомнили, как несколько лет назад бегали сюда за цветами. Стеша босой ногой наступила тогда на хвост гадюки, та изогнулась, чтобы ужалить, но Саша палкой проворно прижал к земле ее голову. В один миг с оглушительным визгом Стеша оказалась на камне.
Сейчас они смеялись над этим воспоминанием и немного грустили о прошлом.
– Я вот зачем позвал тебя, Стеша, сюда, – наконец сказал Саша, хотя оба они знали, что позвал он ее только для того, чтобы увидеться наедине. – Миша сидел в шкафу и слышал весь педсовет.
– В шкафу? – Стеша рассмеялась. – Выдумал?
– Нет, кажется, правда.
Саша рассказал Стеше, как Миша попал в нишу и как, сидя в этом "плену", слышал нападки Алевтины Илларионовны на Александра Александровича.
– Миша говорил, что разговор был горячий и после него вряд ли Александр Александрович может остаться в школе. Алевтина прямо заявила, что, мол, нечего глаза закрывать и стараться быть излишне тактичными. Прежде всего деловая сторона. Не может глухой учитель дать ученикам математическое образование, и лучше Александру Александровичу уйти из школы.
– Так и сказала?! – ужаснулась Стеша. – Ведь все знают, что в школе нет учителя лучше Александра Александровича.
Они подошли к двум почерневшим от времени пенькам.
– Посидим? – предложила Стеша, опускаясь на пенек и снизу вверх глядя на Сашу.
Он приблизился, но не садился.
– Ты стала другой, Стеша…
– Почему? – не поняла она.
– Даже не знаю, как объяснить… Раньше было все просто, А теперь я иногда не решаюсь заговорить с тобой…
– Значит, ты другим стал, а не я…
Они помолчали. Саша сел было на пенек, но сразу же встал и опустился на траву возле Стеши. Она вспыхнула и потупилась. Со стороны могло показаться, что он стоит перед ней на коленях.
– Говорят, что на свете нет ничего невозможного, – неожиданно сказал Саша.
– Не знаю, – с сомнением ответила Стеша. – Об этом я никогда не думала.
– Значит, возможно сделать так, чтобы Александр Александрович остался в школе. Ты пойми, без школы в жизни ему делать нечего!
– Да я-то понимаю, Саша! – Стеша вздохнула. – Вот они не понимают. Может, стоит завтра после уроков собрать ребят и всем классом написать заявление директору?..
– Я уже думал об этом. Давайте попробуем.
Стеша вдруг вскочила, крикнула: "Догони!" – и в один миг исчезла за деревьями.
Саша секунду-другую от неожиданности помедлил и бросился за ней.
Стеша со смехом мчалась между прямыми стволами сосен, повертывала то вправо, то влево. Щеки ее разгорелись, прядки волос спустились на щеки, пальто было расстегнуто. Ее низкий, грудной смех доносился до Саши.
Сумерки сгущались. Горизонт просветлел и запылал заходящим солнцем. Красные отблески его окрашивали стволы деревьев, и те казались розовыми. Розовой была и Стеша, когда Саша поймал ее. Солнце горело в ее коричневых глазах, в рыжеватых волосах, на ее пламенных щеках. Саше она в этот миг показалась солнечной, волшебной, и он не удержался и чуть заметно коснулся губами ее щеки.
Они возвращались из леса уже в темноте, счастливые и взволнованные первым поцелуем, спрашивая себя, да был ли он на самом деле или им только почудилось. Может быть, это ветер коснулся разгоряченной Стешиной щеки.
Но так или иначе, сказке пора кончаться. Стеша торопилась домой, и последние минуты, проведенные с Сашей, были для нее уже отравлены мыслью, что отец и мачеха сейчас начнут спрашивать, почему она так долго задержалась в школе. А она станет лгать, краснеть и вывертываться.
Около Стешиного дома они несмело пожали друг другу руки, на секунду дольше, чем положено, задержались, в темноте отыскали глазами глаза друг друга и молча разошлись.
С бьющимся сердцем Стеша переступила порог своего дома. Из школы она никогда не приходила так поздно.
Отец сидел за столом, заваленным грязной посудой, обрезая нитки у обносившихся брюк. Людмила Николаевна, с распущенной косой, снимала с постели одеяло. Она подозрительно покосилась на Стешу, вспомнила предсказания Александра Александровича, вздохнула, но ничего не сказала.
– Наконец-то, доченька! – обрадовался Федор Тимофеевич. – Где так долго? – Он повесил брюки на спинку стула и, подняв на лоб очки, любовно поглядел на дочь.
– Я поглажу тебе их, папа, сквозь мокрую тряпку, – не отвечая на вопрос, сказала Стеша и неожиданно для себя вместо стыда за свою ложь почувствовала неприязнь к мачехе, которая не ухаживает за отцом и выдумывает какие-то свои, никому не нужные нормы поведения в семейной жизни.
Стеша наскоро, без желания, выпила остывший чай, вымыла посуду, включила электрический утюг. Быстро двигаясь по комнате, она рассказала отцу о том, что завуч намекает Александру Александровичу на уход из школы, но ученики не допустят этого и родители, наверное, тоже будут протестовать.
– Не думаю, чтобы до этого дошло, – задумчиво сказал Федор Тимофеевич. – В школе такой справедливый парторг – Алексей Петрович. Ксения Петровна тоже всегда смело защищает правду, да еще сколько найдется людей, которые в обиду Александра Александровича не дадут! Ну, а на всякий случай ты, Людмила, обойди наших близких знакомых, поговори насчет Александра Александровича. Или нет, есть же родительский комитет! Кто председатель-то?
– Коновалова! – зевая, ответила Людмила Николаевна.
– Мать Сашка́?
Яркая краска залила щеки и шею Стеши.
– Она самая, – сказала Людмила Николаевна. – Только я довольна буду, если Бахметьева все-таки уволят из школы. Взгляды у него слишком смелые, с такими взглядами только молодежь портить.
Стеша почти уронила утюг на подставку и с изумлением посмотрела на мачеху.
– Что вы, Людмила Николаевна! – возмущенно сказала она. – Зачем вы говорите такое?
– Правда, Люда, учитель что надо и человек правильный. Только… – Федор Тимофеевич замолчал на мгновение, стаскивая сапог, – глухой. Вот беда.
– Значит, не пойдете к родителям? – спросила Стеша мачеху.
– А ты ложись-ка спать, – миролюбиво ответила Людмила Николаевна. – Утро вечера мудренее. Завтра и поговорим.
Стеша аккуратно повесила брюки на спинку стула, отнесла в кухню утюг, убрала со стола зеленое с белыми полосками одеяло, на котором гладила, ушла в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Закрывала глаза, и сейчас же ей представлялись розовые стволы сосен, лицо Саши с его застенчивой улыбкой, а порой с затаенной усмешкой и осторожный, первый в жизни поцелуй.
Объяснение
Утром, как только Александр Александрович вошел в учительскую, девушка-секретарь сказала, что Алевтина Илларионовна ждет его в кабинете директора.
Александр Александрович знал, что не сегодня-завтра последует продолжение разговора на педагогическом совете, которого он толком не слышал и в подробностях узнал со слов своих приятелей учителей, предполагая, что в их передаче все неприятное было смягчено.
Он вошел в маленький, неуютный кабинет директора и сел на скамейку у стены, ожидая, когда Алевтина Илларионовна закончит разговор с колхозным бригадиром Дарьей Терентьевной.
Вскоре та ушла, и Александр Александрович пересел на стул рядом со столом завуча. Алевтина Илларионовна встала, подошла к двери и прикрыла ее покрепче.
– Слушаю вас, Алевтина Илларионовна.
– Я еще раз хочу напомнить вам о вашем безответственном поступке на поле. Непонятно, как мог учитель не заметить, что с поля ушли все мальчики! Непонятно, как можно было потом не принять никаких мер, чтобы наказать учеников!
– Мы же достаточно говорили об этом на педсовете. Больше мне сказать нечего, – устало ответил Александр Александрович.
Алевтина Илларионовна пожала плечами и продолжала с возмущением в голосе:
– А ваш ученик Ласкин в школу, видимо, не вернется. Он связался с подозрительными людьми, пьет, играет в карты, сквернословит…
– Наш ученик. Я ослышался? Мне показалось, вы сказали "ваш"?
– Да, я сказала "ваш"! Вы его классный руководитель. Как случилось, что вы не обратили внимание на этого ученика? – придирчиво спрашивала Алевтина Илларионовна.
Она сидела перед Александром Александровичем красная от негодования и смотрела на него светлыми злыми глазами. Когда она сердилась, у нее краснели веки и светлые ресницы казались совсем белыми. В душе Алевтина Илларионовна искренне считала, что глухой человек не может быть учителем, и была убеждена, что Нина Александровна поддерживает Бахметьева только из жалости, а сама с радостью избавилась бы от него.
– Все это объяснимо, Алевтина Илларионовна, – медленно заговорил Александр Александрович. – Вы же знаете, что представляет собой Коля Лаекин. Это человек от природы не умный, не способный, а родители своим нелепым воспитанием сделали его мрачным и озлобленным. Обстоятельства столкнули его с нехорошими людьми. Почва была готова. Вот так это и случилось, Алевтина Илларионовна. А я подобрать ключ к сердцу Ласкина, каюсь, не сумел, хотя и пытался. – Александр Александрович безнадежно развел руками.
– Еще одно, – сказала Алевтина Илларионовна таким тоном, будто отсчитывала провинности учителя. – У меня была мать Стефании Листковой…
– Мачеха, – поправил Александр Александрович.
Алевтина Илларионовна вскинула плечи, это означало: мать или мачеха – все равно.
– Листкова недовольна вами. Говорит, что вы поощряете роман Стефании с Коноваловым, не учитывая, что для романов не пришло время, что Коновалов стал хуже учиться из-за этого…
Алевтина Илларионовна встала. Она говорила уже не от имени мачехи Стеши Листковой. Она искренне возмущалась Александром Александровичем.
– Мы не раз спорили с вами на эту тему, Алевтина Илларионовна, – тоже вставая и повышая голос, сказал Александр Александрович. – Все свои доводы я уже излагал вам. По поводу Коновалова скажу одно: мачеха Листковой грубо вмешалась в его дружбу со Стешей, запретила ему бывать у них. А он в их доме почти вырос… И дружба у него со Стешей настоящая.
Александр Александрович нервно прошелся по комнате и снова остановился у стола.
– Меня удивляет только одно: почему вы, педагог, завуч, хотите уйти от жизни? Жизнь есть жизнь, и, как бы вы ее ни приспосабливали к своим теориям, она останется такой, какая есть. Мачеха Стеши Листковой не разрушит дружбы Стеши и Саши, она только научит свою падчерицу лгать и притворяться.
– Вас не переспорить! За пятьдесят лет жизни я не встречала такого спорщика! – раздраженно сказала Алевтина Илларионовна. (Александр Александрович знал, что ей не пятьдесят, а сорок лет и она прибавляет возраст со зла.) – Простите меня, вы в силу своего недуга отстаете от жизни и, естественно, не можете быть полноценным педагогом…
– Я давно понял вас, Алевтина Илларионовна, – перебил ее Александр Александрович, – вы вынуждаете меня уйти из школы. Я устал от ваших бесконечных выпадов. Ищите другого учителя! – И он стремительно вышел из комнаты.
Свидание
Всю жизнь Прасковья Семеновна вставала с рассветом. Желание понежиться в постели не было ей знакомо. На работу она уходила рано, успевая подоить корову, прибрать в доме, приготовить немудреный обед.
Чистоту двора поддерживал Саша, и мать требовала, чтобы поленницы березовых дров стояли в строгом порядке, чтобы всегда на месте, под навесом, были ведра, кадки и другие необходимые вещи. Летом, весной и осенью Саша ежедневно подметал двор, а зимой расчищал его от снега.
Было еще одно занятие у Саши, которое он любил страстно. На вышке дома жили два лесных голубя. Он принес голубят из тайги прошлым летом. Голубиное гнездо он выследил еще тогда, когда лежали в нем яички. В гнезде росли птенцы. Птенцы подросли, и Саша взял из гнезда двух голубят. Теперь они были взрослыми и совсем ручными.
Утром в воскресный день он прибрал двор и забрался на чердак к голубям. Покормил их, выпустил полетать. Стоя на лестнице, Саша следил, как в безоблачном небе они летели рядом все выше и выше.
Неожиданно он услышал громкий разговор. Слова доносились снизу, от ворот. На улице у ворот какая-то женщина в клетчатом полушалке на голове что-то быстро рассказывала, плакала и причитала. С ней стояла Сашина мать.
– Вчерась, милая, и отправили… – слезливо говорила женщина.
Саша узнал Пелагею Дмитриевну Ласкину и почти кубарем скатился с лестницы. Он выбежал за ворота и, забыв поздороваться, спросил:
– Что с Колей?
Пелагея Дмитриевна заплакала навзрыд, размазывая слезы рукавом стеганки.
Из ее бессвязных слов Саша понял, что Коля не захотел ни возвращаться в школу, ни идти работать на завод, и вот вчера по ходатайству школы и районного отдела народного образования Колю увезли в детскую колонию недалеко от села.
– Так вот и увезли!.. – рыдала Пелагея Дмитриевна.
В тот же день Александр Александрович попросил начальника колонии разрешить секретарю комсомольской организации школы Саше Коновалову повидать Колю Ласкина.
Свидание состоялось в кабинете начальника. Коля торопливо вошел, старательно закрыл дверь и, к величайшему изумлению, вместо начальника увидел Сашу. Он стоял у окна. Кроме него, в кабинете никого не было.
Саша шагнул навстречу Коле, протянул руку, но тот отшатнулся, опустил голову, исподлобья, неприязненно взглянул на школьного товарища.
Оба заметно волновались. Неловкое молчание нарушил Саша:
– Ты не думай, Пипин Короткий, что отношение ребят к тебе стало хуже. Ну, оступился, исправишься, со многими случается… Не каждый сразу на верный путь встает…
– Ты зачем пришел? Сострадание мне высказывать?! – хриплым голосом спросил Ласкин, поднимая голову. Он покраснел, зло сощурил глаза, губы его дрожали.
– Да, я жалею тебя. Очень жалею. И все ребята жалеют. Ты у нас лучший футболист, да и так ничего плохого не делал ребятам… Разве плохо жалеть товарища?
– Не надо мне вашей жалости!.. – еще более озлобленно сказал Коля. – Ты зачем пришел? И без тебя тошно!
– Ну и хорошо, что тошно, – спокойно сказал Саша, не двигаясь с места и не пугаясь угрожающих жестов Пипина Короткого. – Коли душа не на месте, значит, будешь искать лучшей доли. – Саша замолчал и со словами: "На вот, возьми!" – протянул Коле сверток.
– Что это? – немного мягче спросил тот.
– Сладкого принес.
– Ты бы лучше махорки…
– В следующий раз, – поспешно согласился Саша. – Ну, мне пора. На прощание еще вот что хочу сказать тебе. Жизнь у нас у всех впереди. Еще всего достигнуть можно. Ты не вздумай считать, что твоя песенка спета. Это будет хуже всего.
– Но, но, учитель нашелся! Не нуждаюсь!.. – запротестовал Ласкин, но в тоне его голоса уже не было зла, скорее – досада.
– Ну, прощай! – Саша протянул руку.
Коля помедлил и тоже протянул руку. Саша крепко сжал ее и выскочил за дверь.
Коля подошел к окну, посмотрел вслед товарищу. Саша обернулся и приветливо помахал рукой. Коле захотелось вернуть его, поговорить по-другому, без обидных выкриков и злобы, но он только вздохнул и привычным движением полез в карман за папиросами. Папирос не оказалось, да и закурить не удалось бы: вошел начальник.
В Погорюй Саша возвращался не по дороге. Он свернул на заросшую травой тропинку, ведущую к леспромхозу. Этот путь был в два раза короче. Деревья, стоявшие стеной, заслоняли от холодного ветра, и он буянил только наверху, шумел и раскачивал кроны. Зеленые, вечно молодые, поднимались здесь хвойные деревья и рядом с ними постаревшие за осенние месяцы голые осины и березы с кое-где уцелевшими пурпурными, желтыми и оранжевыми листьями.