Сквозь шум ветра донесся звук мотоцикла. Кто-то тоже сокращал путь и ехал через леспромхоз. Саша устало присел на пенек.
Вскоре на изогнутой тропинке, умело лавируя между деревьями, появился мотоциклист. Это был Алексей Петрович. Он неуклюже сидел на мотоцикле, сутулый и толстый, в коричневом плаще, в сапогах, в выцветшей коричневой шляпе, сдвинутой на затылок. Глаза его закрывали очки в кожаном ободке, и на руках были надеты большие кожаные рукавицы.
Алексей Петрович увидел Сашу, затормозил машину, опустил ноги на тропинку и сдвинул очки на лоб.
– Не Ласкина ли проведывал, а? – спросил он.
– Точно, Алексей Петрович.
– Молодцом! – отозвался учитель. – Ну и что, а?
– Вначале чуть ли не с кулаками на меня: зачем, мол, пришел, а под конец стал помягче. – Саша вспомнил прощальный взгляд Ласкина через окно кабинета начальника и удовлетворенно улыбнулся. – Только мне очень жаль его, Алексей Петрович. Может быть, он и так исправился бы. Зачем же в колонию? Это все равно что тюрьма. Ведь никакого преступления Ласкин не совершил.
– Нет, Саша, все сделано верно. Нельзя было не вмешаться в судьбу Ласкина, – сказал Алексей Петрович. – Я, Александр Александрович и Ксения Петровна много думали, советовались, спорили и пришли к выводу, что такого безвольного, как Ласкин, исправить может только детская колония. Сам он не поднимется.
Алексей Петрович снял рукавицу, достал платок, вытер заслезившиеся от ветра глаза и ненадолго задумался.
– Ты вот говоришь: что он сделал? – продолжал Алексей Петрович. – Бросил школу, ушел из дому, работать не желает, связался с подозрительными людьми, пьет, курит, играет в карты, ругается. А если вовремя не взяться за него, и на преступление пойдет. Нет, Саша, детская колония не тюрьма. Молодежь там учится, работает. Есть у них и кружки различные, и даже литературный конкурс сейчас проводится. И таких, как Ласкин, там немало.
– Трудно ему там будет, Алексей Петрович! – с жалостью сказал Саша.
– Не легко, – согласился Алексей Петрович. – Дисциплина там строгая! И все же я рад за Ласкина. Через два-три года из него человек выйдет.
Алексей Петрович приветливо кивнул Саше, опустил на глаза очки. Мотоцикл оглушительно затрещал и скрылся за соснами.
Заявление
Весть о том, что Александр Александрович уходит из школы, облетела всех учеников. Десятиклассники всполошились.
В десятом классе в последние дни вообще было тревожно. Некоторое время класс жил разговорами по поводу исчезнувшего из школы Пипина Короткого, затем слухами о том, что он сдружился с пьяницей и хулиганом Сенькой-воином, и, наконец, известием о его определении в трудовую колонию. Но конечно, самые горячие разговоры вызвала весть об уходе Александра Александровича. Ребята не могли представить другого классного руководителя, не могли примириться с мыслью, что кончатся их вечерние походы на поляну за село с фонарем и картой звездного неба, что не будет увлекательных математических конкурсов и, наконец, просто не будет Александра Александровича – справедливого, внимательного Александра Александровича.
По предложению Саши Коновалова и старосты Зины Зайцевой десятиклассники после уроков собрались на поляне за селом. Сидя и лежа на земле, ребята окружили Зину – самую старшую по возрасту – и требовали решительных мер. Обо всем говорили откровенно и горячо.
Маленькая и щупленькая, с нездоровым цветом лица, с носом-пуговкой и жидкими прямыми волосами, зачесанными кверху, Зина пользовалась абсолютным авторитетом среди школьников и за свои неизменные пятерки с первого класса, и, главное, за второй разряд по стрельбе. В августе этого года она ездила в Москву, на Спартакиаду народов СССР, и возвратилась с серебряной медалью. Эх, Зинка, Зинка! Сколько мальчишек мечтало иметь такое ружье, как у нее, и стрелять, как она! Известно было, что Зина твердо выбрала себе профессию охотника и никакие сомнения по поводу будущего ее не мучили. В этом тоже было ее преимущество перед ребятами.
Теперь Зина стояла в кругу одноклассников, в узкой юбке и мальчишеской вельветовой курточке, и властно потряхивала короткими волосами. Не было в ней ничего девичьего, и каждый, кто видел ее, не раз думал: "Зачем она не родилась мальчишкой?"
– Ну, Сашок, что ты скажешь? – предоставила Зина слово Саше Коновалову и размашистым, мальчишеским движением хлопнула его по плечу; затем она шмыгнула носом, провела над верхней губой большим пальцем и села на землю, сложив ноги крест-накрест, натягивая на колени узкую юбчонку.
От волнения на Сашиных щеках выступили красные пятна.
– Ребята! – сказал он. – Мы не можем допустить, чтобы такой учитель, как Александр: Александрович, ушел из школы! Он любит школу и своих учеников больше всего в жизни. Это мы все чувствуем. Верно, ребята? И конечно, он уходит не по своему желанию!
– Верно! Конечно, верно!
И Саша, вдохновленный поддержкой товарищей, продолжал горячо:
– У Александра Александровича нет семьи, как у Алевтины Илларионовны, или у директора, или у Алексея Петровича. У него ничего нет в жизни, даже самого необходимого для человека – слуха. И теперь его заставляют уйти из школы, потому что он глухой и будто бы плохой учитель. Но мы-то знаем, что это неправда! Давайте напишем заявление, что мы протестуем против ухода Александра Александровича, что мы будем жаловаться министру, если в школе совершится такое беззаконие. Напишем в облоно, а копию отдадим Алевтине.
– В "Правду"! – закричал кто-то.
– Нет, лучше самому министру!
– И еще, Саша, разреши мне добавить, – сказала Зина, как на уроке, протягивая руку и забывая, что председатель она. – Мы дадим честное комсомольское слово и об этом укажем в заявлении, что никогда не воспользуемся глухотой Александра Александровича.
– Как это? – наивно спросил Миша.
– А так, как это часто делаешь ты, – пояснила Зина, и все засмеялись.
– Да, дадим честное комсомольское слово! – сверкая глазами, почти кричал Саша. – Кто "за"?
– Постой, я же председатель! – засмеялась Зина, отталкивая Сашу.
Тот не удержался на ногах и сделал несколько шагов вперед по ровной поляне.
– Кто "за"? – спросила Зина. – Единодушно! Сразу видно, что класс дружный. – Она заметила, что Никита Воронов скорчил гримасу и недовольно повел плечом. – Ты, Воронов, что-то сказать хочешь? Или боишься, что слова не сдержишь?
– За себя я не боюсь, – ответил Никита, – а за Мишку и Сережку опасаюсь, как бы они класс не подвели.
– Сережа и Миша, – сурово сказала Зина, – вы поняли? Сделайте вывод… А теперь, Миша, на́ тетрадь, вот авторучка. Пиши все слово в слово, как здесь говорили. А вы не расходитесь, – обратилась она к ребятам, – подписи ставить будете.
Миша поудобнее уселся на связку учебников, разложил на пеньке тетрадь и принялся писать крупным, красивым почерком. Ребята с оживленным гулом рассыпались по поляне. Было у них хорошо на сердце. Казалось, подпишут они под заявлением свои фамилии – и все станет на свое место: не коснется Александра Александровича несправедливость, и ничто не изменится в жизни десятого класса. Хорошо же жить на белом свете в семнадцать лет!
Мальчики увлеченно играли в чехарду, девочки пели, бегали в горелки. Один за одним подходили они к пеньку и расписывались сразу на двух заявлениях: "на всякий случай", как сказал по поводу второго экземпляра заявления предусмотрительный Миша. Он последним поставил свою подпись и залюбовался.
Заявление выглядело внушительно.
На другой день Зина Зайцева, волнуясь, постучала в дверь с надписью "Директор". Получив разрешение войти, она нерешительно прошла по длинной комнате к столу директора. У нее было такое ощущение, что идет она неритмично и вот-вот за что-то зацепится.
Алевтина Илларионовна плечом придерживала около уха телефонную Трубку и быстро записывала что-то на клочке бумаги.
– Сколько? Сто восемьдесят? Так. Для каких классов? Для восьмых и девятых? Очень хорошо!
Речь шла, видимо, об учебниках.
Зина, стоя, ждала. Обеими руками она держала заявление десятого класса.
Алевтина Илларионовна, как всегда, была в коричневом платье с белым воротничком.
Она повесила трубку, что-то торопливо написала на бумажке и потом, строго посмотрев на Зину, спросила:
– Ну, что?
– Вот заявление вам от нашего класса, – неуверенно сказала Зина.
– Какое еще заявление? – удивилась Алевтина Илларионовна и взяла у Зины бумагу, коснувшись полной розовой рукой ее руки.
Она пробежала глазами исписанный лист бумаги, и лицо ее выразило изумление, плечи приподнялись, брови прыгнули.
– Десятый класс, грубо говоря, сует нос не в свое дело! – с раздражением сказала она, опуская заявление в приоткрытый ящик стола. – Педагогическую сторону работы школы решают не ученики, а администрация школы и педагогический совет!.. Кроме того, – подумав, добавила Алевтина Илларионовна, – Александр Александрович собирается уходить сам. Он человек умный и видит, что педагогический труд ему не по силам. Прошу передать это десятому классу.
– Можно идти? – спросила Зина.
– Можешь.
Зина вышла с пылающим лицом, размазывая по щекам слезы.
Бойкот
Александр Александрович писал на доске задачи. Он держал в левой руке тетрадь, в правой поскрипывал и крошился мел. Иногда на доске с чуть заметными, красными линейками для третьего класса мел писал лиловым цветом. Александр Александрович поворачивал его другой стороной и добродушно журил дежурных:
– Обмакнули в чернила. Не удержались. Без шалости ни шагу!
Класс настороженно следил за рукой учителя. Зина в это время думала: "Контрольную мы должны написать без двоек. Александр Александрович будет рад. Если Сережка Петров – худший ученик по математике – не решит задачу, которая написана сейчас на доске, то, значит, он форменный дурак. Но даже если он не решит задачу, то пример он решит обязательно. Сколько их перерешала я с Сережкой за последнюю неделю!" Зина смотрит на Сережку. Он, низко склонив черную кудрявую голову, что-то читает в учебнике… "Вот еще новости: занялся литературой на контрольной!" – возмутилась Зина и негромко окрикнула его:
– Сережка! Закрой книгу!
В классе поднялся шум. Зина повернулась к доске, и у нее вспыхнули уши.
Вторым вопросом контрольной был не пример, как она предполагала, а доказательство теоремы. Значит, у Сережки верная двойка. Значит, скажут, что у глухого учителя не может быть стопроцентной успеваемости.
Зина поворачивается и снова смотрит на Сережку. Он воровато закладывает бумажкой страницу в учебнике геометрии. Зина в негодовании отворачивается и встречает тревожный Стешин взгляд. "Двойка или честь?" – спрашивают ее золотисто-коричневые глаза.
– Честь! – шепчет Зина. – Конечно, честь! Убери, Сережка, геометрию, перестань списывать! – требовательно шипит она, и к ее голосу присоединяются другие.
Сережка удивленно смотрит на товарищей: "Что они, с ума сошли? Ведь у меня будет двойка". Но класс гудит, и Сережка с отчаянием прячет книгу.
Александр Александрович вытер платком мел с пальцев, задумчиво поглядел в окно. Он чувствует: класс сосредоточен, в классе тишина. Двадцать восемь голов склонились над раскрытыми тетрадями. Двадцать восемь разных людей. За пять лет Александр Александрович изучил их характеры, способности каждого. Он знает, что Митяя Звонкова нельзя внезапно вызвать к доске: растеряется. Его нужно предупредить, что будет отвечать через одного. Знает Александр Александрович безудержную фантазию Миши, целеустремленность Ивана, прямолинейность Зины, случайно родившейся девочкой, и бесхарактерность Сережки. Какие они выберут себе пути? Кому из них будет сопутствовать удача и кто станет пасынком жизни?
Все эти дни Александр Александрович был неспокоен, рассеян, раздражителен. После оскорбительного разговора с завучем он твердо решил уйти из школы. Уйти немедленно.
А может быть, он погорячился? Может, нужно было вступить в борьбу с Алевтиной Илларионовной за свое право остаться в школе и преподавать? Ведь можно пожаловаться и в высшие инстанции – и он был уверен, что его бы поддержали.
Но всего этого не хотел делать Александр Александрович. Где-то в глубине своего сердца он все время чувствовал неудовлетворенность собой как педагогом. Он чувствовал и, может быть, по привычной требовательности к себе преувеличивал то обстоятельство, что глухота действительно мешает ему стать таким педагогом, каким он хотел быть.
Александр Александрович дважды покупал в городе звуковые аппараты. Но они почти не уменьшали его глухоты и раздражали неудобным устройством. Все же Александр Александрович не терял надежды, что будет изобретен какой-то более совершенный аппарат и вот-вот поступит в продажу.
На контрольных уроках Александр Александрович дает себе право мысленно как бы уходить из класса. И он уходит – сначала в тайгу, с ружьем за плечами. Идет на лыжах по заснеженной охотничьей тропе, заметной только опытному глазу охотника. Он сворачивает в сторону по следу черно-бурой лисицы, разгадывая ее хитрость по петлям следов, и сам долго петляет за ней по тайге. Но вот гремит выстрел, и лисица лежит на снегу. Он умеет освежевать лисицу так, чтобы не испортить чудесной шкурки. Но кому же подарить этот дорогой подарок? Кати нет. О ней остались одни несбыточные мечты да письма и фотография, которую он ставит перед собой, когда думает о ней.
Александр Александрович оборачивается, смотрит на учеников. Все заняты работой. Пишут кто с волнением, кто уверенно, почти играючи.
И он снова мысленно уходит из класса. В его воображении звучит музыка. Он слышит увертюру из "Евгения Онегина": музыкальные фразы следуют одна за другой. Сегодня вечер он посвятит музыке. Его пианино, верно, расстроено, и он давно не играл. Кстати, эту увертюру он и сыграет на концерте самодеятельности в клубе…
Он снова поворачивается, смотрит на ребят. Саша Коновалов увлекся работой, низко склонив голову над тетрадью. Он мечтает стать летчиком.
Мало ли о чем мы мечтаем в юности! Иногда мечты сбываются, иногда остаются мечтами…
Зина решила задачу раньше всех и приступила к теореме. "Если пирамида пересечена плоскостью, параллельной основанию…" – написала она мелким красивым почерком и взглянула на Сережку. Тот сидел, угрюмо склонившись над чистой тетрадью. Зине стало жаль Сережку.
Время перешло на вторую половину урока. Уже сделали контрольную Зина Зайцева и Саша Коновалов. Они положили тетради на стол Александра Александровича и вышли из класса. Кончил писать и Миша Домбаев, но медлил уходить: рядом с ним в безнадежной позе погибал Сережка Петров. То и дело он глядел на Мишу умоляющими глазами.
– Ну, пошел сдавать! – со вздохом сказал Миша, как всегда, колеблясь между долгом комсомольца и жалостью к товарищу.
Он взял в руки тетрадь и собрался было вылезать из-за парты.
– А я, значит, погибай? Хоть бы намекнул! – отчаянно зашептал Сережка.
– Ну, давай условие. Не пропадать же… – безнадежно махнул рукой Миша.
Он быстро взглянул в тетрадь Сережки, и среди тишины класса, нарушаемой лишь шелестом бумаги, тихим шорохом движений и поскрипыванием перьев, раздался его шепот:
– Сережка, пиши: "Предположим, что ребро куба равняется а, тогда объем его будет равняться а. По условию известно, что длина диагонали основания равна восьми…"
На низком лбу Сережки выступили капли пота. Он быстро пробежал глазами по классу и начал писать.
Произошло страшное событие: на глазах всего класса Сережка и Миша нарушили комсомольское слово.
Александр Александрович продолжал стоять у стола, повернувшись к окну. Белая рука его с длинными пальцами лежала на журнале. Он ничего не слышал. Оy верил своим ученикам.
Многие в этот момент глядели на учителя, и им было за него больно.
– Прекратите! Немедленно прекратите! – гневно сказала Стеша, и с разных концов класса послышался возмущенный шепот.
Александр Александрович словно почувствовал беспокойство класса. Заложив за спину руки и поглядывая на ребят, он медленно прошел между рядами парт, задержался около Сережки.
– Так! Верно! Молодец! – довольно сказал он. – Только поторопись, а то не успеешь.
– Подлость какая! – ахнула Стеша на весь класс.
Но Мише уже было все равно. Он нарушил слово и знал, что придется перед товарищами держать ответ. Сначала жалость к Сережке толкнула его на это, а потом, когда со всех сторон послышался протест учеников, его охватило обычное упрямство. Дальше он уже представил себя мучеником за совершенное доброе дело и готов был нести свой крест.
Беспокойство класса нарастало.
Александр Александрович не мог понять, чем оно вызвано. Те, мимо кого он проходил, склонялись над тетрадями, те, с кем встречался глазами, отводили взгляд в сторону.
"Кто-нибудь списывает", – догадался учитель. Он пригляделся к слабым ученикам и подумал о Сереже Петрове.
Александр Александрович подошел к его парте. Петров кончал теорему.
– А ты, Михаил? – вполголоса спросил Александр Александрович Домбаева, глазами указывая на его закрытую тетрадь.
– Я кончил.
– Вижу, что кончил. Тогда положи тетрадь и марш из класса.
Миша Домбаев не ошибся: ему пришлось держать ответ перед классом. В тот же вечер мальчишки устроили ему и Сережке "темную", а класс объявил бойкот.
Нет ничего страшнее одиночества. Это испытали на себе Миша Домбаев и Сережка Петров. Школа стала им чужой, а товарищи – враждебны. Жизнь в эти дни казалась им неприветливой и суровой, Погорюй – тесным и надоевшим.
Сережка с Мишей стали теперь неразлучными, но что из этого? Вся школа, все жители Погорюя знали, что класс объявил им бойкот. Сверстники показывали на них пальцами и кричали вдогонку: "Эй, прокаженные!" Малыши, которые становятся опасными и несносными, когда могут чем-то подразнить старших, бегали за ними стайками и кричали: "С вами все молчат, с вами все молчат!" А взрослые сочувственно расспрашивали, что случилось.
Молчание товарищей было страшнее всего. Одноклассники не замечали Сережки и Миши.
Однажды на перемене дежурная десятиклассница обвела взглядом класс, из которого еще не вышли эти двое, и сказала:
– Ну, все ушли. Открываю! – и полезла на подоконник к форточке.
Никита Воронов составлял список желающих ехать в воскресенье в город на оперу "Аида". Он переписал всех по партам и пропустил ту парту, за которой сидели Миша и Сережка.
Даже на школьный воскресник они не были допущены.
Юноши и девушки мстили им за измену классу. И в своей мести класс был жесток.
Сережа переносил бойкот, в общем, спокойно. После школы, как всегда, он удалялся в свой выселок и остаток дня торчал на коневодческой ферме, около Урагана. А Мише деваться было некуда, и он совсем извелся.