Фекла Ивановна сидела в переднем ряду. Одета она была в новое сатиновое платье, коричневое в крапинку, которое надевала только по большим праздникам. Голова ее была повязана черным платком с разводами, на пальце сверкал до блеска начищенный медный перстень. Чувствовала она себя важным человеком: ведь главная артистка, да и половина остальных, – из интерната, ее "воспитанники". Чувство удовлетворения и гордости испытывал и Федор Алексеевич. Было приятно, что юные актеры увлечены своей работой.
Вартан Акопович участвовал в первом и последнем актах. Остальное время он провел за сценой, волнуясь за актеров. Минутами он задумывался: "Со стороны мое поведение кажется, наверно, странным. Веду себя как мальчишка". И становился степенным. Но вот за кулисами появлялся новый актер, и Вартан Акопович, забывая обо всем, бросался к нему с объятиями и снова становился таким же восторженным, как и его молодые коллеги.
Ваня и Вера сидели в третьем ряду, среди своих одноклассников. Обменивались репликами и веселыми замечаниями. Но и они замолкали, когда на сцене появлялась Саша в военной гимнастерке, в пилотке и сапогах, с охотничьим ружьем за спиной. Ее карие, подведенные глаза были незнакомы ни Ване, ни Вере. Обычно нежный, кругленький подбородок, всегда опущенный к шее, был сейчас волевым, приподнятым. Она ходила пружинистой мальчишеской походкой, решительно встряхивая головой. Движения ее были резкие и порывистые, а голос неузнаваемо низкий, глубокий. Большое впечатление оставила сцена, когда юная партизанка уходит в разведку. Вот она задерживается у костра. Здесь под гитару негромко поют бойцы.
– Дай, спою, – протягивает она руку к гитаре, садится на пенек. Долго, задумчиво перебирает струны, начинает петь:
Бьется в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза.
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…
Она поет первые куплеты песни, положив гитару на колени и склонясь над ней:
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой…
Потом встает, прижимая к боку гитару, подходит к краю сцены и, задумчиво глядя поверх голов – туда, где за рекой подпирают небо вечнозеленые великаны кедры, продолжает:
Ты сейчас далеко-далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти – четыре шага…
– Ах ты, боже ж мой! – со слезами в голосе, громко вздыхает Фекла Ивановна.
Саша отпускает гитару и стоит, задумчиво глядя вдаль, – выжидает тишины. И когда стихают аплодисменты, решительными мальчишескими шагами возвращается к костру, подает бойцу гитару:
– Ну, Федор, до скорой встречи!
И говорит так, что и бойцы, и зрители понимают – не будет ни скорого, ни далекого свидания. Жизнь свою эта девушка отдаст за Родину, за людей…
Кто-то из зрителей всхлипывает. "Механики" волнуются – не могут закрыть занавес: веревки заело. Не двигается и Саша. С грустной улыбкой переводит она взгляд с одного бойца на другого. Недвижимы бойцы. С состраданием смотрят они на уходящую девушку. Потом на их лицах появляется напряженное ожидание: когда же закроется сцена?.. Наконец занавес дрогнул и пополз… И вот снова дружные хлопки и восторженные крики несутся из зрительного зала.
Саша кидается к Вартану Акоповичу и говорит:
– Здорово как получилось, Вартан Акопович! А мы не могли финал придумать! Вот и надо кончить спектакль затянувшимся молчанием, живой картиной! Это как многоточие получается.
Вартан Акопович взволнованно обнимает Сашу, говорит торжественно:
– Хорошо, Сашенька, хорошо!
Он недоговаривает мысли. А мысль такая: "После школы пошлем учиться в Москву".
Спектакль окончен. Народ не расходится. Рабочим хочется пожать руки своим товарищам актерам. К сцене бегут школьники. Не уходят и те, кто не имеет отношения ни к заводу и ни к школе. Им любопытно поглядеть на актеров, доставивших зрителям столько радости.
Вера бросилась к подруге, молча поцеловала ее.
Саша беспокойно оглядывалась. Почему в этот необыкновенный момент ее жизни не было рядом Вани?
А он так и не поднялся по новой лестнице. Остановился в кругу школьников, постоял, рассеянно послушал их веселый, восторженный говорок и не торопясь, никем не замеченный, пошел к реке.
Река начиналась тут же, за "Театральной площадью". По берегу к самой воде подступала ровная широкая дорога со следами машин. Воды почти не было видно. От берега до берега, всюду, куда хватал глаз, плыли бревна. Вернее, не плыли, а лежали, тихо покачиваясь и чуть заметно подвигаясь вперед.
А за рекой лежала обширная зеленая долина, расцвеченная пестрыми июльскими цветами. Кое-где в заречной долине поднимались молодые березки. Стояли они на тонких белых ножках, словно газом, окутанные мелкой ярко-зеленой листвой, сквозь которую проглядывалась темная, грозовая тайга. Тайга на сотни километров: на восток, на запад, на юг и на север. Всюду тайга.
Ваню неудержимо потянуло туда. Вспомнилось детство, безрассудные игры.. Он подошел к берегу, шагнул на одно бревно, на второе и проворно побежал на другую сторону. Это было опасно, но ему хотелось острых ощущений. Наконец он благополучно добрался до высокого берега, ухватился рукой за кустарник, поднялся на яр. Постоял немного и пошел по полям, не замечая, что топчет ногами хрупкие желтые лилии. У тонкого изогнутого ствола молодой березки он бросился на траву. Одуряюще пахло мятой и белоголовником. Небо было синее, безоблачное. Горячо и ласково дышал ветер. В воздухе звучал низкий бархатный голос:
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
"Как хорошо она играла сегодня", – подумал Ваня. Но почему же вместе с радостью в его сердце поднялось беспокойство?
Трезвый взгляд всегда был присущ ему. Он умел глядеть вперед. И теперь ясно представлял то недалекое будущее, когда Саша уедет в Москву и, конечно, будет принята в театральное училище. Он останется в Сибири, поступит в сельскохозяйственный институт. Они будут писать друг другу письма, встречаться во время летних каникул. А потом пути их неизбежно разойдутся. Ее будущее – город, его – село. Она отмечена большим человеческим счастьем – талантом, он – обыкновенный человек, с самыми заурядными способностями…
Но сейчас ему не хотелось заглядывать так далеко. Надо жить настоящим. Захотелось сейчас же сказать Саше о своем большом чувстве. Он вскочил и по старой тропинке, заросшей подорожником, клевером и ромашкой, побежал к реке.
На "Театральной площади" никого уже не было. Зрители разошлись, унесли с собой стулья и табуретки. И только песчаный наст, заслеженный сотнями ног, говорил о том, что здесь были люди.
Ваня поднялся за кулисы. Трое молодых рабочих убирали декорации. Саши не было. Он торопливо пошел к школе, но у ворот замедлил шаги. Те же сомнения вновь начали обуревать его: "Разве ей до меня сегодня? Она, наверно, и думать обо мне забыла".
Он постоял у ворот и направился домой. Из раскрытых дверей услышал оживленный разговор Вартана Акоповича и Макаровны: тенорок приемного отца с мягким акцентом на шипящих буквах и короткие, сухие, как выстрелы, фразы Макаровны.
Он смутно припомнил, как одиннадцать лет назад в детский дом пришел Вартан Акопович.
Этот человек показался мальчику великаном. А когда воспитательница спросила, хочет ли он иметь такого папу, Ваня ответил убежденно: "Так это же и есть мой папа".
И сейчас, прислушиваясь к голосу Вартана Акоповича, Ваня понял, как он любит этого человека.
Темнело. От реки за огородом повеяло прохладой и чуть уловимым запахом рыбы. Синее небо разрисовали красные блики заката. Набежал свежий ветер.
Ваня думал о Саше, о себе, о любви. Он думал о том, почему из всех девушек Коршуна выбрал именно Сашу. Что за странность такая – любовь? Зачем существует она на свете, если людям приносит такие страдания?
А Саша в эти минуты обливала слезами подушку.
Радость, которую пережила она сегодня, не могла заглушить обиду, боль, недоумение, которые первый раз причинил ей Ваня. Почему в самый счастливый момент ее жизни его не было с ней? Куда он исчез?
13
Конец лета стоял сухой и знойный. По утрам на ясное небо всходило солнце и до заката нещадно палило Коршун и обширные поля вокруг него. Солнце сушило землю и реку. Только в тайгу не проникали его горячие лучи. Было здесь прохладно. Пахло грибами, пихтой, папоротником и кедром.
В городах в эту знойную пору ослабевает темп жизни. Город пустеет. Люди уходят в отпуск, отдыхают, уезжают ближе к природе. В сельской местности, наоборот, это время самое горячее: начинается уборка хлебов, приближается срок созревания овощей. И если земля родила отлично, у землеробов празднично-приподнятое настроение.
Вот и коршунцы в это знойное лето ходят веселые, гордо оглядывают роскошные массивы дозревающей пшеницы и ржи, низкорослую густую и сочную ботву картофеля, под которой зреют обильные плоды.
Летом сельские школьники заняты не меньше, чем зимой. Трудятся на полях, в колхозных бригадах. Только одна Вера в это лето отстала от своих одноклассников: работает она на лесозаводе токарем в механической мастерской.
В это памятное для нее утро она пришла на завод рано. В проходной будке постояла с тетей Лизой. Та спрашивала о Славке.
– В Брусничном он, тетя Лиза. Суд в сентябре. А мы в это время будем, наверно, в Италии…
За работой время летело быстро. Вера, как обычно, стояла у своего нового бесшумного станка и пела одну песню за другой. Не успела она перепеть всех песен, как на стене загорелась красная лампочка и послышался резкий звонок. Половина рабочего дня закончилась.
Вера пошла в умывальню; вымыла руки, сняла с головы платок, причесалась. Комбинезон ее был замасленный, но переодеваться на один час не хотелось. Так и пошла в столовую. У двери не без гордости взглянула на доску Почета, разыскала глазами свою фотографию – появилась здесь фотография вчера.
Веру наперебой звали к себе работницы из деревообделочного цеха. Но села она за стол к Марье Матвеевне – багорщице из бассейна.
И не успела прослушать новости бассейна, как в столовую вплыла пышная Ираида Семеновна – секретарь-машинистка. Она оглядела столики, и обедающие примолкли под ее строгим, ищущим взглядом.
– Вера Каменева! – вскричала она, точно уличая ее в чем-то. – К директору!
Вера вышла из столовой, миновала длинный коридор, чуть слышно стукнула в дверь кабинета директора и вошла.
Вартан Акопович стоял посередине комнаты и разговаривал с пожилым мужчиной. Незнакомец едва доходил до плеча директору. На нем был серый, выгоревший и помятый костюм, расстегнутая застиранная рубашка, на ногах пыльные, скособоченные брезентовые туфли.
Незнакомец производил неприятное впечатление всем своим обликом, особенно отекшим, небритым лицом с колючими бегающими глазками.
– Вот Вера Каменева, – сказал Вартан Акопович, недружелюбно взглянул на него и вышел из комнаты.
И по тому, как незнакомец вскинул на нее глаза, полные любопытства, затаенной надежды и даже мольбы, страшная догадка обожгла Веру.
– Я твой отец, Вера, – сказал незнакомец и прикоснулся к ее пальцам своей дрожащей влажной рукой.
Вера поспешно отстранилась от него и, задыхаясь от волнения, сказала:
– У меня нет отца!
– Вера, пожалей… Я инвалид. Я совсем один… – говорил он жалобным хриплым голосом, в чем-то оправдывался.
Но Вера не слушала его. Закрыв лицо руками, она выбежала из комнаты и с громким плачем промчалась мимо изумленной Ираиды Семеновны, задев плечом стоявшего в коридоре Вартана Акоповича.
Вартан Акопович все понял, возвратился в кабинет и грозно подступил к растерянному незнакомцу:
– Ну, что я вам говорил, милейший? Права отца вы навсегда утратили! А то вдруг вспомнили, что у вас есть дочь на белом свете! Старость подкатила, здоровья нет, с деньгами туговато – под крылышко дочери захотелось?.. Молчите?! Хорошо, что хоть молчите. Ну, а мне больше некогда заниматься вами.
Вартан Акопович подошел к двери и широко распахнул ее.
Всю жизнь Вере хотелось иметь отца – заботливого, достойного уважения, любви. Но она увидела его и поняла, что никогда не сможет простить и назвать отцом этого человека.
Вскоре после премьеры Саша поехала домой. На пароходе добралась до села Покровского. Несколько часов под палящим солнцем просидела у дороги, дожидаясь попутной машины, но так и не дождалась. Тогда она пошла пешком.
Идти надо было около десяти километров через кедрач, по проселочной дороге, изборожденной засохшими глинистыми колеями. Солнце сюда не проникало. От ветра защищали высокие стволы могучего сибирского царь-дерева. И стояла здесь особенная тишина – живая тишина тайги.
Было немного страшно. Вспомнился рассказ матери, как на этой дороге, когда она была молодой и работала учительницей в Покровском, зимним вечером мчалась в санях на обезумевшей от страха лошади и за ней бежали голодные волки… Вспомнилось, как отец однажды привёз на телеге тушу убитого медведя, с которым вступил в единоборство тоже на этой дороге…
А теперь вот ей пришлось идти одной по тайге. Без ружья и охотничьего ножа. Без друга-коня, который мог бы спасти от страшных таежных встреч.
Саша старалась думать о другом. Она вспомнила, как утром после премьеры в интернат пришел Ваня и все растерянно оглядывался. Взгляд у него был странный. В лице появилось что-то новое: то ли был он бледнее обычного, то ли в глазах залегло беспокойство. Саша не выдержала, спросила:
– Ты болен?.. Почему я не видела тебя после спектакля?
– Нет, не болен… А после спектакля я торопился туда… – уклончиво ответил он и неопределенно махнул рукой в сторону реки.
В их отношениях появилось что-то новое, непонятное, тревожное…
Саша стремительно шагала по дороге, не глядя по сторонам. Она знала здесь каждый поворот, каждый пенек, полянку.
Вот здесь, за этим отрезком дороги, сплошь заросшим деревьями, с переплетенными над головой ветвями черемухи, начнутся поля…
Как только на открытом взгорке яра появилась тоненькая фигурка девушки, освещенная заходящим солнцем, в доме Ивановых ее сразу заметили. За ворота выбежала Сашина мать – Валентина Петровна. Неторопливо вышел и остановился у калитки отец – Данила Семенович. Потягиваясь и сладко позевывая, выглянула на улицу Зорька – северная лайка цвета чайной розы. Узнав Сашу, она вильнула богатым, как у лисицы, хвостом и с визгом бросилась ей навстречу.
Саша торопливо обняла мать, потом отца и, счастливая, оживленная, оглядела знакомый с детства пейзаж: пустой, высокий берег, загораживающий почти половину широкой реки, за рекой зеленая полоска леса и беспредельный простор неба. Все это было бесконечно знакомое и родное.
…Валентина Петровна принялась проворно накрывать на стол.
Саша то и дело выбегала из дома. Ей доставляло удовольствие пройтись по двору, заглянуть под навес, где у стены строгими рядами стояли поленницы березовых дров, остановиться около невысокого плетня и заглянуть в огород на зеленеющие грядки, покрутить железную ручку колодца с повизгивающим барабаном и бренчащей цепью, на которой болталось старое, помятое, проржавевшее ведро.
Но вот Валентина Петровна принесла из кухни начищенный разговорчивый самовар, и все трое сели за стол.
И только тут Саша увидела, как безжалостно время. Мать, на которую Саша удивительно походила и коричневыми глазами, и нежным, круглым овалом лица, и женственностью своего облика, располнела, ее глаза и волосы уже не были такими яркими и блестящими, как прежде. Еще не появилось у нее седин и морщин, но видно было, что беспокойная молодость уступила место степенной зрелости. И с отцом произошло то же; правда, у него эти перемены были менее разительны.
На отца Саша не походила нисколько. Он был ширококостный, скуластый, с узковатыми, глубоко посаженными глазами, широким, чуть приплюснутым носом – явно выходец из малых сибирских народов.
За чаем не прерывался оживленный разговор. Всем было хорошо. Рыжий кот сидел за столом на табурете. Зорьку не гнали из дома, и она пристроилась возле Саши, поглядывая на нее просящими, преданными глазами. Сашино сердце было полно нежной любви к родителям, к Зорьке и Рыжику, к старому дому. Все, что окружало ее, беспрерывно удивляло милой, прежде не замечаемой красотой…
На другой день Саша и Валентина Петровна занялись шитьем. Валентине Петровне казалось невозможным отпускать дочь в далекую страну с тремя скромными летними платьями. Она купила в сельпо самую дорогую и красивую, как ей казалось, материю: синюю с букетами пестрых цветов. В первый же день приезда дочери достала из старинного сундука эту материю и с гордой улыбкой развернула ее.
– Вот сегодня и раскроим. Вместе шить будем, – сказала она.
Но Саше не понравилась яркая материя с немодным рисунком, напоминающая старинные платки. Обидеть мать не хотелось. Она сдержанно поблагодарила ее и беззаботно сказала:
– Хватит мне платьев. Когда-нибудь сошьем еще.
Мать поняла, что подарок ее не понравился. И так же, как дочь, скрыла свои чувства. "Девушкой стала, не девчонкой. Свой вкус имеет".
Новую материю положили в ящик и занялись переделкой старых нарядов. Коричневую шерстяную школьную форму перелицевали, из широкой юбки сделали узкую, из длинных рукавов с обшлагами смастерили самые модные рукава "три четверти". Потом перелицевали старый жакет Валентины Петровны, хранившийся в сундуке с давних времен. Добрались было и до ее венчального наряда, но Саша решительно запротестовала, хотя и оживилась при виде скромного матово-белого платья с белыми блестящими полосками.
Саша с нетерпением ждала сообщения из школы о поездке в Италию.
Еще стояло лето – сухое, жаркое, душное, с зарницами, со звоном кузнечиков. Но осень уже напоминала о себе желтоватым оттенком травы и то там, то здесь запутавшимся в зелени желтоватым или багровым листом. Она напоминала о себе и неизвестно почему в эту жаркую пору вдруг похолодавшей рекой.
Утром Саша, как всегда, спустилась под крутой яр к воде, разделась на лодке и опустила ноги в воду, но сейчас же зябко подобрала их. Тут только поняла она, что приближается осень. И небо уже не показалось ей таким ярким.
Она поглядела на противоположный берег и заметила, что он стал низким от скошенной пшеницы и совсем рыжим.
Знакомая грусть легла на сердце. И чтобы не упустить этого настроения, она поустойчивее встала в лодке и стала читать:
Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса…
Саша осталась довольна исполнением, весело взбежала на яр и здесь принялась сочинять какой-то танец, который мысленно назвала "Под небом Венеции".
Мать в то время выгоняла корову. Увидев Сашу, негромко засмеялась и молча прошла мимо. А Саша увлеченно напевала, изгибалась, встряхивала плечами, щелкала пальцами. Затем она остановилась, пытаясь локтями сделать какое-то замысловатое движение, но оно не удавалось. Настойчиво пробовала еще и еще, сердилась, ругала себя смешными старинными сибирскими словами, давно уже потерявшими всякое значение: