– Комуха окаянная!
К дому подошел отец с ружьем за плечами, в высоких, мокрых от росы броднях. За патронташ, опоясывавший потертую кожаную тужурку, были заткнуты четыре утки. Их перья переливались то коричневым, то зеленоватым цветом. И были они такие блестящие и живые, что, казалось, освободи из-под патронташа маленькие головки на длинных шеях – утки взмахнут крыльями и улетят назад на свое озеро, заросшее густым тростником и желтыми болотными лилиями.
– Думаю, какая это великовозрастная коза возле дома скачет? – насмешливо сказал Данила Семенович и с упрёком посмотрел на дочь.
У Саши пропало желание танцевать. Она вся так и погасла сразу.
Залезла на сеновал, зарылась в сено. От свежего, пряного запаха чуть-чуть кружилась голова, и запахи эти оживляли в памяти нежные лепестки цветов, резные замысловатые формы листьев, травы. Долго принюхивалась к этим запахам и незаметно заснула.
Есть хорошая поговорка: перед отъездом всегда не хватает дня. Уезжая в Италию, Федор Алексеевич чувствовал, что у него не хватает не только дня, а целого месяца. Дела подступали со всех сторон, и казалось, невозможно их переделать.
Больше всего он занимался Славкой Макаровым, суд над которым должен был состояться в недалеком будущем. Из Брусничного Федор Алексеевич самолетом улетел в областной город, побывал у председателя облисполкома. Игорь Сергеевич и слышать не хотел о Славке.
– Неужели ты действительно веришь этому воришке и не считаешь нужным направить его в исправительно-трудовую колонию?
– Был момент, когда я поколебался. А теперь верю. Парень переболел. Понимаешь, Игорь Сергеевич, переболел.
– А ты не допускаешь мысли, что ему захотелось в Италию и он испробовал все средства, чтоб тебя пронять?
Они стояли посредине большого кабинета с ковром во всю комнату, скрадывающим звуки шагов.
Федор Алексеевич молча вынул из кармана затасканный клочок бумаги и протянул собеседнику:
– Написано до того, как Рамоло Марчеллини пригласил нас в Италию. Славкина мать принесла мне это письмо много позже, нашла в его книгах… Дай-ка я сам прочту.
Федор Алексеевич, расправляя на ладони смятую бумагу, стал читать:
– Игорь Сергеевич! Я знаю, что от наказания не уйду, и не хочу уходить. Не за тем пишу Вам эти строки. Я пишу потому, чтобы Вы не заподозрили, что часы Ваши я украл с участием Вани Лебедева-Лабосяна, чтобы на него тень не упала. Он на такое не способен. Игорь Сергеевич, Ваши часы украл я.
И еще я пишу это письмо потому, что мне все время стыдно перед Вами. Вы тогда о нас, о незнакомых ребятах, так позаботились: и на ночь приютили, и в театр контрамарки достали, а я поступил так нечестно.
Когда-нибудь, только очень не скоро наверное, я куплю Вам точно такие же часы. Клянусь Вам в этом.
Ростислав Макаров.
Игорь Сергеевич протянул было руку за Славкиным письмом, но Федор Алексеевич не отдал его.
– Это нужно для суда, – сказал он. – Педагогический совет и общешкольное собрание решили просить суд взять его на поруки. Тогда он будет жить в интернате. Мне нужно знать твое мнение. Ты сам отец, видишь – парень запутался, но еще не погиб. Не погиб, я знаю это, меня не обманывает чутье педагога.
Игорь Сергеевич подошел к столу, сложил разбросанные бумаги, перелистнул календарь, взял ручку, словно собирался писать, затем бросил ее на стол.
– Ну что же, директор, давай вытягивать парня. Будем вытягивать! – повторил он даже как-то весело.
Вскоре суд состоялся. Приговор был вынесен, и подсудимого из зала суда перевели в ту же камеру предварительного заключения, где он пробыл уже два месяца. Отсюда его должны были отправить в колонию, в небольшой сибирский город неподалеку.
В камере с двумя окнами, выходившими во двор тюрьмы, закрытыми двойной решеткой – крупной и мелкой, – стоял сумрак. Кроме двух скамей, кроватей и стола, вцементированных в пол, здесь ничего не было. На кровати, облокотившись, лежал восемнадцатилетний парень Санька Кулаков, по кличке Паук. Славка просидел с ним уже больше месяца и запомнил его в одной и той же позе: лежа на животе, Паук целыми днями читал.
– Ну, как? Колония? – спросил Паук сиплым басом.
Славка кивнул, опустился на скамейку и заплакал.
Паук презрительно сплюнул сквозь зубы и снова принялся читать.
А у Славки сердце разрывалось от жалости к самому себе. Ему вспоминались рассказы ребят, сидевших в этой камере, о страшных "законах" колоний, установленных самими отбывающими срок. Он перебирал в памяти всех, кого встречал здесь, в тюрьме, и ни с кем не хотелось завязать дружбу. А ведь именно эти тюремные знакомцы станут его товарищами… Значит, он обречен на одиночество. Его посчитают гордецом, возненавидят, будут издеваться и мстить.
Он давно уже стал понимать, как прекрасна жизнь Ивана Ивановича, Саши, Веры по сравнению с жизнью Паука. Как он мог так глупо променять своих друзей на тех, с кем и дружить-то невозможно!
Славка плакал, не стесняясь Паука…
Неожиданно в камеру вошел надзиратель.
– Ростислав Макаров! С вещами!
Сегодня второй раз звучала эта фраза. Первый раз она была произнесена, когда Славку вызвали в суд.
Славка вскочил. Вещи были собраны. У дверей оглянулся, горько подумал: "Уж лучше колония, чем эта мрачная камера".
– До свиданья! – сказал он Пауку.
– Встретимся еще не раз, – лениво ответил тот и засмеялся.
Надзиратель долго вел Славку по тюремным коридорам и лестницам, и наконец они пришли в кабинет начальника тюрьмы.
В просторной комнате, такой же мрачной, как и вся тюрьма, начальник разговаривал с парторгом Коршунской школы – преподавателем истории Филиппом Павловичем.
Славка растерянно отступил назад, задержался у двери.
– Ну вот, – сердито сказал начальник тюрьмы – низкий и толстый человек в военной фуражке, сдвинутой на затылок, и с животом, туго перетянутым ремнем, словно разрезанным надвое, – отдаем тебя на поруки Коршунской школе. Смотри! Малейшая провинность – и в колонию! – Он выразительно присвистнул, изображая паровозный сигнал.
От неожиданности услышанного Славка так растерялся, что не поздоровался с учителем, не поблагодарил грозного начальника тюрьмы.
У крыльца стоял запряженный в знакомый ходок Трошка с мокрой от дождя спиной и приветливо косил на Славку добрым глазом.
Никогда еще Славка не замечал, что ненастье может быть так прекрасно. Точно отполированные, блестели и казались новыми крыши домов, водосточные трубы и крашеные уютные лавочки у заборов. В палисадниках с разноцветных листьев скатывались и падали на сырую землю крупные капли дождя. Канавы стали арыками, по ним с шумом неслись желтоватые, глинистые потоки воды, вздымая грязную пену. Расцвеченная лужами, блестела земля на дороге. Туман окутывал город, небо, горизонт.
– До чего же хорошо! – вслух сказал Славка, по привычке усаживаясь на козлы и подбирая в руки вожжи.
Филипп Павлович ничего не ответил и только понимающе улыбнулся в моржовые усы. Не хотелось ему читать мораль заблудившемуся молодому человеку, но все же не удержался от упрека:
– Вот, Макаров, а мог бы ты сейчас не под дождем из тюрьмы ехать, а гулять по Риму, под ясным небом Италии… Вот он, секрет жизни!
Славке в этот момент было не до Италии. Дорога от Брусничного до Коршуна казалась ему прекраснее и значительнее всех дорог мира. Жаль было одного – в Коршуне он не встретит Федора Алексеевича, не сможет сказать ему великое спасибо.
"Говорят, что на расстоянии можно передать свою мысль, если страстно захочешь этого", – подумал Славка и сосредоточил все свои мысли, все свои желания на одном: чтоб услышал его учитель. Сумасшедшая радость охватила его.
…И Федор Алексеевич почувствовал Славкины мысли.
В эту минуту поезд приближался к границе Италии.
– Знаешь, Леночка, – сказал Федор Алексеевич жене, нажимая кнопку и гася настольную лампу, – я думаю, что педагогический совет больше не будет заниматься Славкой Макаровым. В последнюю встречу с ним я почувствовал, что он станет другим…
Елена Николаевна с сомнением покачала головой, но возражать не стала.
14
Дальний путь был окончен. Поезд остановился. Сквозь окно можно было прочитать два светящихся итальянских слова: "Санта Лючия". Название вокзала.
С чемоданами в руках путешественники вышли из поезда. Беспокойно осмотрелись, поджидая встречающих. Перрон, не очень просторный и совсем малолюдный, заканчивался широкими ступенями, сбегавшими к воде, где, подобно черным лебедям с гордо закинутыми головами, колыхались гондолы. На противоположной стороне поднимался из воды освещенный огнями древний город – с куполами соборов, с легкими изогнутыми мостами над каналами.
К берегу причалила гондола. Она только что стремительно пересекла залив и сейчас чуть заметно колыхалась у белых ступеней. Из гондолы вышел Рамоло Марчеллини. Прихрамывая, он медленно поднимался по ступеням, не переставая улыбаться гостям. Рядом с ним шла молодая женщина, легкая и веселая, и тоже улыбалась.
Рамоло Марчеллини поцеловал руку Елене Николаевне, поздоровался с остальными и представил переводчицу. Носильщики в белых костюмах подхватили чемоданы приезжих, и все двинулись к воде.
Гондольер, старый загорелый итальянец в красной тельняшке и широкополой шляпе, подставлял плечо. Опираясь на него, в гондолу вошли и сели на мягкое бархатное сиденье Сибирцевы, Рамоло Марчеллини и переводчица Минна Грациани. Остальные заняли вторую гондолу. Ловко управляемые одним веслом, гондолы легко тронулись с места и понеслись вперед.
С нескрываемым любопытством сибиряки разглядывали Венецию, о которой так много читали, говорили, мечтали.
Город поднимался из воды все выше и выше. Вот уже гондолы вошли в каналы-улицы и поплыли мимо мрачных, стоящих на деревянных сваях средневековых каменных зданий с решетками на окнах нижних этажей. Сибиряки, привыкшие к свежим лесным просторам и быстротечным рекам, несмотря на полумрак, заметили, что вода в каналах грязная, и ощутили ее затхлость.
Когда гондолы проплывали под аркой-мостом, их осветила вспышка магния. Со встречной гондолы на колени Саши упала записка. Переводчица пояснила, что это адрес фотоателье, где они могут получить только что сделанную фотографию.
С этого маленького эпизода и началось все то необычное, что довелось увидеть нашим путешественникам в далекой Италии.
Приезжих поместили в гостинице "Европа", в трех номерах: в одном – чета Сибирцевых, в другом – девушки, а в третьем – один Ваня.
Не успели оглядеть комнаты, поудивляться на краны, регулирующие охлаждение воздуха, как явилась Минна Грациани и пригласила ужинать.
Ужинали в открытом ресторане на берегу канала. Было уже совсем темно. И небо и вода казались черными. За соседними столами звучала английская, французская, немецкая, испанская речь. Венеция и Капри – фешенебельные курорты мира, и в бархатный сезон сюда съезжается множество иностранных туристов.
Сначала вдалеке, потом все ближе и ближе послышались звуки гитары и мягкий мужской голос, поющий серенаду. И вот в глаза вдруг ударил свет, темный канал словно загорелся, и на середину его выплыла гондола, иллюминированная разноцветными лампочками. Она медленно шла вперед, со всех сторон окруженная темными гондолами.
Саша забыла о правилах поведения, которым Елена Николаевна старательно обучала в поезде своих учеников, быстро встала и осторожно проскользнула между столов к барьеру, огораживающему ресторан. Восторженным взглядом провожала она гондолу, любуясь разноцветными бликами, растекающимися по воде, и тихо постукивая кончиками пальцев в ритм мелодии.
Гондолы проплыли. Растаяла песня. Но очарование музыки, необычного города долго не покидало Сашу.
Несмотря на поздний час, решили взглянуть на площадь Святого Марка. Шли мрачными и темными переулками, где разойтись могли только двое, потом перешли мост. Улицы стали просторнее, светлее от витрин магазинов.
Неожиданно (точно этот удивительный город стоял не на воде) появилась огромная продолговатая площадь. Справа и слева вдоль нее протянулись трехэтажные торговые здания. Прямо на улице стояли столики, играл оркестр. Отсюда открывался вид на собор святого Марка с круглыми куполами и резными башнями. Рядом с собором – светлый, легкий, изящный, точно сделанный из кружев Дворец Дожей. А чуть правее уходила в небо остроконечная башня – самое высокое сооружение Венеции. На площади Святого Марка было шумно, людно и весело.
В гостиницу возвратились поздно.
Елена Николаевна поспешно сняла туфли, прилегла на узком диванчике. Федор Алексеевич сел в кресло возле нее.
– А все же мы с тобой, Леночка, счастливые люди, – сказал он. – Думала ли ты когда-нибудь оказаться в Италии, плавать в гондолах по каналам Венеции, любоваться площадью Святого Марка? А ребята? – продолжал Федор Алексеевич. – Вот уж повезло так повезло! Просто невероятно!
– Как и во всем, тут есть оборотная сторона. Они проехали почти всю нашу страну, побывали в Москве, из окна вагона видели Польшу, почти всю Австрию. И вот теперь в Италии… Не покажется ли после всего этого жизнь в Коршуне им скучной?..
Но Федор Алексеевич успокоил жену. Италия Италией, а Коршун Коршуном. Это все совершенно разное. Вера и Ваня вне Коршуна себя не представляют. Саша – другое дело. Она, наоборот, в будущем не представляет себя в Коршуне. Она и до этой поездки в мечтах всегда была горожанкой.
– И посмотри, Леночка, как она реагирует на все, что видит вокруг!..
Саша действительно воспринимала все острее своих товарищей. До глубокой ночи она не могла заснуть, вспоминала все путешествие, начиная с того момента, когда "Ермак" развернулся у пристани села Покровского и, нагоняя на берег пенистые волны и все увеличивая скорость, пошел вверх по течению.
Кровати девушек рядом. Вера уже спит, а Саша вертится с боку на бок. Перед ее глазами улица Варшавы с разрушенным бомбами каменным зданием – страшной памятью о второй мировой войне. Верхние этажи сметены. В нижних вместо окон и дверей зияющие провалы. Висят изогнутые трубы водопровода.
…Поезд мчится по австрийской земле. На скалистых вершинах Альп старинные замки. В горах бархатные пади, в зеленых берегах голубые озера…
И тотчас же в Сашином воображении поднимается зеленый сибирский яр. Удивительные цветы тянут к солнцу свои головки из травы. Серебром блестит полноводная Обь. Нет прекраснее неба, чем то, под которым ты вырос, нет луга ярче и красивее того, по которому ты бегал ребенком…
Не спит и Ваня. Он лежит на непривычно широкой кровати в просторной комнате и глядит в темное окно, прикрытое, как и в Сибири, с внешней стороны деревянными ставнями. Ставни устроены хитро – из мелких приподнятых планочек, которые создают тень, пропускают воздух и свет, но не солнечные лучи.
Спать не хотелось. Вспомнилось, как, проплывая в гондоле мимо высокого каменного дома, Минна сказала: "Здесь живет Марчеллини". "Ничего себе хоромы!" – подумал Ваня. В этот вечер он не заметил каких-либо других признаков капиталистического мира. Жили здесь люди приветливые и хмурые, веселые и сердитые, как и всюду; синело ясное, словно сибирское, небо. Казалось, в мире нет разлада. Живи и радуйся!..
Одна только Вера в эту ночь спала крепким сном, но и ей снились бескрайние просторы родной Сибири. И во сне она улыбалась.
Утром снова появилась Минна Грациани, веселая, общительная, с большими, черными, блестящими глазами и черными до синевы волосами – курчавыми и короткими, как у мальчишки. Она торопливо вошла в комнату Сибирцевых, попросила их спуститься в вестибюль, затем почти бегом поднялась на второй этаж – к Ване, потом уже к девушкам.
В вестибюле Минна засыпала девушек вопросами, пытаясь получше представить себе, как живут люди в этой необыкновенной стране, язык которой стал специальностью итальянской девушки. Минна говорила по-русски отлично, почти без акцента.
Но и гости не остались в долгу, наперебой спрашивали о ее жизни, есть ли у нее родные, бывала ли она в Советском Союзе.
– Я живу с мамой здесь, в Венеции, и родилась здесь. Ни в каких других странах я не бывала.
Ей так хотелось бы поехать в Советский Союз, ведь она изучала его историю, литературу, географию…
Отправились по вчерашнему маршруту, теми же узкими переулками, мимо маленьких магазинов с красочными, кричащими витринами.
Елена Николаевна захотела купить темные очки.
– Куанта коста? – спросила Минна в оптическом магазине.
– Вы русские? – с легким акцентом по-русски поинтересовался хозяин – пожилой итальянец, верткий и легкий, несмотря на свою тучность.
Сейчас же из-за перегородки выглянула пожилая женщина – его жена. Она с любопытством устремила на иностранцев взгляд таких же больших и выразительных, как у мужа, глаз. Следом за нею робко вышел мальчик лет тринадцати, с тонким, миловидным лицом. Он спрятал за спину руки, испачканные в краске, и, наклонив голову, исподлобья разглядывал покупателей.
– Мы русские, – сказал Федор Алексеевич.
– Какая город? – гордясь своим умением говорить по-русски, спросил хозяин.
– Мы из Сибири.
Хозяин повернулся к жене и перевел по-итальянски ответ Федора Алексеевича. Та даже присела от изумления и хлопнула себя руками по бедрам.
– Куанта коста? – повторила Минна, указывая на очки.
Хозяин назвал цену и попросил переводчицу сказать, что в первую мировую войну он был в России. Ему полюбилась эта страна. Полюбились русские люди, и поэтому очки он уступает дешевле.
Купля-продажа совершилась. Певуче нахваливая очки, хозяйка вложила их в футляр, завернула в бумагу и подала Елене Николаевне.
А мальчик, еще раз с любопытством взглянув на покупателей, исчез за перегородкой.
– Сын? – спросил хозяина Федор Алексеевич.
– Нет. Это наемный мальчик, – ответила Минна.
Когда вышли из магазина, Ваня невольно обернулся. На крыльце стоял "наемный мальчик" и глядел вслед русским.
Они опять очутились на площади Святого Марка и также, как вчера, остановились, пораженные ее красотой. Жаркое солнце щедро заливало площадь. Небо было ослепительно синее, и на фоне его блестели купола и башни собора.
– Смотрите! – вскричала Саша, останавливаясь.
В манерно-вызывающей позе, закинув голову, на площади стояла высокая девушка в белом платье. У ее стройных босых ног голуби клевали крупу. А один из них сидел на ладони протянутой вперед руки.
Девушка была тонкая, бледная, с правильными чертами лица и резко подведенными синим карандашом глазами. Ее светлые волосы, взбитые в высокую, пышную прическу, охватывал золоченый обруч. Не менее десяти фотоаппаратов нацелили на нее суетливые фотографы.
– Думаю, что это американка. Вероятно, кинозвезда, – спокойно пояснила Минна. И она и венецианцы, равнодушно проходившие мимо, привыкли к подобным зрелищам.
В дверях собора, расположенных в полукруглой арке, украшенной фресками, колоннами и красочными рисунками из библейской жизни, стоял пожилой итальянец, напоминающий актера, приготовившегося к выходу на сцену. Он был облачен в старинный наряд, со шпагой, в черных чулках, в туфлях с бантами. Внимательно оглядывая входивших в собор, он почтительно пропускал их. В собор ненадолго заходили молящиеся всех возрастов.