Он шел, то и дело оглядываясь. Черемуховые кусты скрыли Машу, и лишь сквозь зеленую листву проглядывала ослепительная белизна ее косынки.
В сельсовете Никиту Кирилловича давно уже ждали. В накуренной комнате дымили трубками Иван Иванович и председатель колхоза Семи Братьев Кузьма Капитонович. Тут же сидела Наседкина – председатель колхоза в Гречишном.
– Ну и надымили! – закрутил головой Никита Кириллович. – Ты тоже, Анна Алексеевна, помогаешь, – указал он на потухшую папиросу, зажатую в пальцах Наседкиной. – Тебе как-то и не подходит!
– Да я так, Никита Кириллович, балуюсь, – певучим голосом проговорила Наседкина.
Никита Кириллович с юности знал Наседкину. Несколько лет работала она секретарем райкома комсомола, а потом уехала учиться в сельскохозяйственный институт и после его окончания вернулась в свой район.
Наседкина была маленькая худенькая женщина с загорелым узким лицом и застенчивыми синими глазами. По внешнему облику она походила скорей на учительницу начальной школы. Но Никита Кириллович знал, что Наседкина только с виду такая тихая и робкая. По всему району шла молва: Наседкина человек крутого характера и за что возьмется – работа кипит у нее. Колхоз в Гречишном, в котором третий год председательствовала она, был лучшим в районе.
Никита Кириллович подал руку Наседкиной, и та крепко, по-мужски, сжала ее в своей руке.
"Ого, как стиснула! Недаром говорят, что руки у нее до всякого дела цепкие", – отметил про себя Никита Кириллович. Он сел рядом с Наседкиной, посмотрел на Ивана Ивановича и Кузьму Капитоновича и подумал: "Кому из них я потребовался? Уж не Наседкиной ли? С какой бы стати?"
– Сенокос у нас нынче по плану идет, Анна Алексеевна, – продолжал Кузьма Капитонович разговор, прерванный приходом Банщикова.
Полному, медлительному в движениях Кузьме Капитоновичу всегда было жарко. Он то и дело вытирал платком широкое красное лицо.
– В прошлом году скосил ты тоже вовремя, а со стогованием крепко задержался, – вставила Наседкина.
– Да ты вспомни, Анна Алексеевна, какое ненастье стояло! – с обидой в голосе воскликнул Кузьма Капитонович.
– Ну, а нынче как? Прогноз, Кузьма Капитонович, на вторую половину месяца – на дожди, – не унималась Наседкина.
– Нынче, хоть и ненастье прихватит, с кормами будем. Для сушки сена вешала и шатры соорудили. На Матвеевом лугу ремонтную базу оборудовали, – с самодовольной усмешкой рассказывал Кузьма Капитонович.
– У других все это давно есть, – сказала Наседкина.
– Чего, Анна Алексеевна, скромничать? Не у других, а у вас, – польстил Наседкиной Иван Иванович.
– А я ведь к тебе, Никита Кириллович, – пересаживаясь на стул, стоявший напротив Банщикова, сказала Наседкина. – Прослышали мы, что ты деревенское болото надумал затопить и рыб развести в новом озере. А у нас в новых водоемах большая нужда.
– Вот что, соседка, – посмеиваясь и ерзая на стуле, сказал Кузьма Капитонович, – давай так сговоримся: мы тебе все наши подсчеты откроем, покажем все, что твоя душа пожелает. А ты все же нам по-доброму отдай нынче излишки сенокосов. Девичьи луга твои почти у нашей деревни. Поставки ты с лихвой выполняешь. Этакие просторы вокруг тебя. А у нас тайга непролазная. Райисполком пойдет на это дело.
Иван Иванович лукаво подмигнул Никите Кирилловичу и перевел взгляд на Наседкину.
– А ты приезжай завтра, Кузьма Капитонович, в Гречишное, посоветуемся там с народом, подсчитаем излишки – и, в чем можем, пойдем навстречу, – сказала Наседкина и посмотрела на Банщикова.
– Ну, рассказывай, Никита Кириллович, не томи!
Никита Кириллович стал рассказывать о том, какие выгоды получит колхоз от затопления деревенского болота.
Наседкина слушала его внимательно, то и дело перебивала вопросами: "А во что это обойдется?", "А сколько на это потребуется трудодней?", "А какова стоимость стройматериалов?", "А какие породы рыб?".
"Ну и огонь! Сразу быка за рога старается поймать!" – думал Никита Кириллович о Наседкиной.
Выслушав его объяснения, Наседкина пожелала осмотреть местность, на которой развернулись работы.
Иван Иванович нарочно повел гостью мимо клуба, рассчитывая, что любопытная, дотошная соседка обязательно захочет заглянуть туда. Так и случилось. Наседкина окинула взглядом новый дом с вывеской "Клуб" и пожелала войти в него.
Они вошли в просторное помещение клуба. Наседкина с любопытством прошлась между рядами скамеек, заглянула на сцену, постояла у стола, на котором лежали еще не развязанные стопки книг, только что привезенные из города. Потом подошла к пианино и тронула пальцами клавиши.
– "Заседание клубного совета в пятницу, в семь часов вечера", – прочитала она вслух висящее на двери объявление. – Славно, хозяева, живете, – с завистью в голосе сказала она Ивану Ивановичу и Кузьме Капитоновичу.
Они вышли из клуба и направились по улице. Но вдруг Кузьма Капитонович решительно повернул назад.
– Там по переулку куда ближе! – сказал он.
Иван Иванович в недоумении развел руками, собираясь возражать, но взглянул на Кузьму Капитоновича и покорно зашагал за ним.
"Грехи скрывает Кузьма Капитонович, – пряча улыбку, подумал Никита Кириллович, припоминая, что в конце улицы, у поворота к реке, второй год стоит сломанная веялка. – Побаивается он Наседкину! Такой на язык попадешь – не обрадуешься!"
Без устали Наседкина ходила по изрытой канавами ложбине, с неистощимым интересом расспрашивала Никиту Кирилловича о всех мелочах его проекта. Подобрав подол простенького в крупных цветах платья, она легко перепрыгивала через ямы.
Иван Иванович и Кузьма Капитонович уже устали и с нетерпением ждали конца этого визита.
– Вот что, соседи, ведите меня к доктору, с ней еще желаю поговорить, – сказала Наседкина.
Иван Иванович и Кузьма Капитонович, ссылаясь на неотложные дела, оставили гостью на попечение Банщикова.
Он повел Наседкину в больницу. Никогда еще радость не захлестывала его с такой силой, как сейчас. Ему было радостно не только потому, что Наседкина похвалила его проект, но, главное, потому, что он шел к той, которую уже мысленно называл "моя Машенька".
Глава двадцать четвертая
Стояли последние дни августа. Начиналась золотая сибирская осень с тихими днями, уже не жаркими, но полными чарующего блеска, какого не бывает в летнее время.
Отцвели яркие, пышные цветы, их сменили скромные белые ромашки, ароматный белоголовник, темнолистые гирчи и поручейник. Однообразные осенние цветы кое-где оживляли желтый пикульник, куриная слепота да пурпуровая плакун-трава.
Как в волосах сорокалетнего человека запутается нежеланная седина, так в яркой зелени осин, берез, черемух и рябин нет-нет да и проглянет желтый осенний лист. Он нагонит мгновенную грусть, и снова скроется золотая осенняя седина в пышных россыпях золотой листвы.
В эти дни почти не бывает ни дождей, ни ветров. В тихом, торжественном покое сторожит земля зрелость природы.
Вечером Федя уезжал в город. Последний раз бродил он по лесам, все еще надеясь найти свет-траву. Но все травы, которые попадались на пути, уже были в его гербарии.
Несколько дней тому назад он проводил Игоря. Затем отправилась на стажировку в город Маша. А сегодня утром на руднике он простился с Саней.
Федя обогнул гору, поднялся на косогор и по чуть заметной тропе вышел на дорогу. Он прошел несколько шагов, остановился, повернулся к лесу, снял кепку и на прощание помахал ею зеленым просторам. Потом засмеялся над собой и быстро пошел к Семи Братьям.
У него не было ни разочарования, ни ощущения впустую потерянного лета. Он знал, что большое дело обязательно требует времени, сопряжено с неудачами и борьбой. Он глубоко верил, что свет-трава существует и он ее найдет.
Колхозная машина ждала Федю около сельсовета. До машины его провожали Степан Петрович, Наталья Родионовна и Банщиков.
Федя не захотел ехать в кабине. Он залез в пустой кузов. Оттуда видны были небо, лес и луга. На прощание крикнул:
– Летом опять приеду искать свет-траву!
Он махал кепкой до тех пор, пока не исчезли из глаз крайние в селе постройки механизированного тока и зернохранилища.
И снова началась горячая студенческая пора.
На втором занятии ботанического кружка Федя отчитался о командировке в Семь Братьев. Как и весной, собрание было бурным.
Алеша в эти дни болел, и Федя после занятий кружка поспешил к товарищу.
Алеша жил в студенческом общежитии, разместившемся в здании бывшей церкви, с усеченным куполом, широкой дверью и высокими, вверху овальными окнами. Почти ощупью он прошел темный коридор и постучал в дверь.
В просторной комнате стояли три наспех застланные кровати, шкаф для одежды, этажерка с аккуратными стопками книг, любовно подобранными по формату, четыре стула с кожаными спинками и сиденьями. Окна завешены пожелтевшими от солнца газетами, широкие подоконники уставлены батареями кастрюль, бутылок, чашек.
Стол, накрытый толстой синей бумагой, украшен букетом осенних ромашек в банке из-под консервов.
– Что я вижу! – закричал Федя еще в дверях. – Цветы! Живые цветы на столе служителя неживой природы, человека с каменным сердцем!
Алеша с книгой сидел у стола в белой рубашке и пиджаке, накинутом на плечи. Он усмехнулся:
– А я вижу, что в кружке все обошлось хорошо и настроение у тебя недурное.
Федя сел напротив Алеши, портфель положил на пол, у ног.
– Не угадал! – покачал он головой. – И настроение плохое, и в кружке не все благополучно.
Алеша сразу же стал серьезным. Он внимательно посмотрел на Федю. Взгляд его говорил: "Ну, рассказывай подробно, что произошло".
Собственно, на занятии ботанического кружка ничего неожиданного для Феди не произошло. Члены кружка явились в полном составе уже за несколько минут до восьми часов. Они сидели на прежних местах, и когда Федя встал за кафедру с конспектом и экспонатами гербария, ему показалось, что продолжается то бурное весеннее заседание кружка, которое положило начало поискам свет-травы.
Федя рассказал о сборе гербария и о том, что свет-травы не нашел.
Зинаида Крылова сидела в первом ряду. Она была коричневая от загара, в ее медно-рыжих волнистых волосах пробивались совсем светлые пряди, выцветшие на горячем солнце.
В тот момент, когда Федя говорил о свет-траве, она смеялась ему в лицо, обнажая мелкие острые зубы. И когда он замолчал, она громко сказала:
– То, что ты возвратишься без свет-травы, мы знали еще весной. Невозможно открыть несуществующее.
В прениях Зинаида выступила первой. Она повторила брошенную во время доклада реплику и заявила, что считает недопустимым разбазаривание средств впустую. На эту командировку кружок израсходовал свои последние деньги.
Но слова Зинаиды не задели Федю. Он объяснил их, как и раньше, неприязнью. Его расстроили выступления других студентов, которые называли его фантазером, мечтателем, ребенком, поверившим в бабушкины сказки. Обидно было ему, когда и в глазах тех, кто ничего не говорил, он читал скрытую насмешку.
Ему казалось странным, что эти студенты, будущие преподаватели и ученые, не понимали трудностей поисков свет-травы. Не один и не два года, а может быть, целую жизнь придется потратить на это.
Словом, у Феди осталось впечатление, что уже никто в кружке не верил в свет-траву, кроме Татьяны Филипповны, да и она, может быть, поддерживала его с педагогической целью.
Алеша по-детски подпер рукой щеку, приоткрыл губы и не спускал глаз с Фединого лица. Видно было, что он не только внимательно слушает товарища, но и всей душой сочувствует ему.
– Ну, а ты-то сам по-прежнему веришь в свет-траву? – откидываясь на стул и с гримасой боли вытягивая забинтованную ногу, спросил Алеша.
Федя вскочил и, горячо ударяя кулаком в грудь, воскликнул:
– Честное пионерское, Алеша, еще больше, чем прежде. Да и как может быть иначе! В руках у меня теперь слишком много фактов, подтверждающих существование свет-травы! Вспомни письмо Болотникова. А старики в Семи Братьях все до одного слышали о свет-траве. Вот только где запряталась она? А может, и не запряталась и существует во всех определителях, только под другим названием.
– Значит, веришь по-настоящему! – задумчиво и тихо, будто для себя, сказал Алеша. – А неудача очень тебя опечалила?
– Не очень. Я и не ждал, что в это лето найду свет-траву.
Федя подошел к окну и, приоткрыв крышку кастрюли, заглянул в нее.
– Это тебе на ужин? Кто принес?
– Товарищи не забывают.
– Правда, не забывают? А то я могу заняться этим, – заботливо сказал Федя, водворяя крышку на прежнее место.
– Нет надобности. Спасибо. Сыт, одет, обут, правда не очень красиво, – кивнул он на больную ногу. – Ну, да скоро принаряжусь, уже хожу по комнате.
Алеша помолчал и заговорил снова:
– Так, говоришь, и неудача не очень тебя опечалила?
Федя остановился посередине комнаты и развел руками, точно сам удивлялся себе:
– Не очень. Наоборот, с нетерпением жду лета, чтобы продолжить поиски.
– Ну и чудесно! – горячо сказал Алеша. – Придерживайся девиза Карла Маркса: "Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят что угодно". Пусть смеются, пусть не верят. Пусть даже мешают, а ты иди, иди, иди! Не надо забывать, что есть у нас такая неприятная категория студенчества, из них как раз и вырастают скептики. Они ни во что не верят, все критикуют, сами не способны на глубокие порывы, увлечение трудом. Собственно, зря государство и учит таких. Получат эти студенты специальность и полностью используют ее на собственные выгоды. Ради науки, ради народа, во имя которого растет эта наука, они вот настолько не обременят себя, – показал Алеша на кончик своего пальца. – Тебе, Власов, с ними не по пути. Татьяна Филипповна все это прекрасно понимает. Может быть, ты прав, что не верит она в свет-траву. Но в тебе она горячо поддерживает страсть к поискам, мечту. Она знает, что именно таким путем рождаются ученые, влюбленные в свое дело. Ты будешь, Власов, ученым скорее, чем, например, твой самовлюбленный Игорь станет писателем.
Алеша вошел в азарт и встал.
– Ты, Власов, счастливейший студент, – продолжал он. – Я, например, учусь ради той цели, которая еще как-то неярко, неопределенно маячит в воображении. А ведь я скоро кончаю университет! Ты же только начал учиться, а цель твоя у тебя в руках, осязаемая, вдохновляющая и такая прекрасная, что ради нее можно пойти на любые лишения. Нет, Власов, ты и не подозреваешь, что ты за счастливец! – почему-то с сожалением заключил Алеша.
Федя увлеченно слушал товарища. Щеки его горели, губы и глаза улыбались.
– В самом деле, ты убедил меня, Алеша, что я счастливейший из смертных! Сейчас я начну проявлять радость!
Федя схватил висящую на стене гитару, энергично заиграл плясовую и, не выпуская гитары из рук, начал выкидывать ногами замысловатые коленца.
– Ох ты! Ох ты! – выкрикивал он в такт движениям и музыке. Не останавливаясь, он повязал на голову под подбородком свой большой клетчатый платок.
Алеша хохотал до слез, навалившись на стол.
Они не услышали несколько раз повторяющегося стука. Дверь открылась, и в комнату вошла Николаева.
Тяжело дыша, Федя остановился и со смущенной улыбкой опустил гитару.
– Когда вы вместе, – засмеялась Николаева, – либо драка идет, либо пляска. Ну, что же вы, – обратилась она к Феде, – продолжайте! Здесь такое веселье, что, того и гляди, больной в пляс пойдет! Может, напрасно я проведать пришла?
– Нет, Татьяна Филипповна, не напрасно. Я еще только душой участвую в веселье, – сказал Алеша, пододвигая стул Николаевой.
Она села.
Федя хотел было повесить гитару на стену, но Алеша остановил его:
– Нет, Власов, рано. Ты сыграй Татьяне Филипповне свое новое сочинение.
– Пожалуйста! С удовольствием послушаю, – серьезно сказала Николаева.
Она не преувеличивала. Музыкальные способности Феди она ценила. Николаева сама не раз перед смотром художественной самодеятельности аккомпанировала Феде.
Знала она несколько Фединых сочинений и находила их очень своеобразными и талантливыми.
В прошлом году, перед студенческой олимпиадой, она уговаривала его выступить со своими произведениями. Но не только выступать, а даже говорить кому-либо о своем музыкальном творчестве он не хотел.
Федя сел на Алешину кровать и минуту-две перебирал струны. Затем взял несколько аккордов, убедился, что гитара в порядке, и заиграл.
Татьяна Филипповна подняла голову и посветлевшими глазами смотрела на Федю.
Ей почему-то вспомнилось прошлогоднее заседание ботанического кружка, волнение, с которым тогда рассказывал Федя о свет-траве.
Затем в воображении ее встала манящая зеленая даль. Легкий ветер перебирает густые листья деревьев, и они тихо шумят, точно шепчутся… Доносятся чуть слышные всплески реки. Кто-то идет босой по ее берегу, шуршит галька… Вот пискнула птичка и спряталась от кого-то; опасность миновала, и она вольно, во весь голос затрещала, запела в кустах или взвилась в небо… Где-то поет ручеек, звенит по камням, весело ему, он бежит и тихонько смеется…
И все эти мягкие лесные звуки заглушал сильный лейтмотив, своеобразный и красивый.
Что хотел сказать им Федя?
В нем была сила, страсть, молодая зовущая радость, которой нет границ.
Это была уже не ее, Татьяны Филипповны, радость. Это их радость: Власова и Лебедева.
Глава двадцать пятая
За последние два-три года село Семь Братьев стало совсем другим. Люди, несколько лет не бывавшие на родине, с трудом узнавали улицы.
Через Звонкую перекинулся новый мост, в центре села поднялась двухэтажная школа-десятилетка, а вокруг нее зазеленел сад. Выросло здание клуба. Там, где когда-то стояла покосившаяся изба инвалида Отечественной войны Василия Землякова, теперь белел новыми стенами дом с надписью: "Парикмахерская". А сам Василий Земляков в белом халате стриг и брил клиентов и даже завивал колхозных девушек на шесть месяцев.
Около правления колхоза открыли чайную. Здесь всегда было весело и людно. Стояли автомобили проезжих, мотоциклы и велосипеды жителей села. Колхозники усиленно обзаводились этим транспортом.
В субботний вечер Никита Кириллович пришел со стана. Он не был в Семи Братьях две недели и теперь мечтал помыться в жаркой бане, попариться хорошим березовым веником.
Никита Кириллович забежал ненадолго в чайную, стоя у прилавка, выпил бутылку пива, побалагурил с шоферами и направился в правление колхоза.
В темном коридорчике, где не догадались поставить стулья или унесли в зал для какого-то многолюдного собрания, у стены в ряд на корточках сидели колхозники и дымили так, что света не было видно. Никита Кириллович присел с ними и, узнав, что Кузьма Капитонович с прорабом уехали на строительство, пошел туда же.
В стороне от села, на просторном лугу, возле речки, строили молочнотоварную ферму.
Стук, шум, говор разносились далеко по лугу, заваленному бревнами, кирпичами, песком, только что привезенными частями для автопоилок.
Никита Кириллович еще издали приметил на крыше первого цеха размахивающего руками Кузьму Капитоновича.
– Эй, председатель, свалишься! – крикнул Банщиков. – Ищу тебя по всему селу, а ты, оказывается, с высоты свои владения оглядываешь.
– Сейчас слезу.