Минутой позже он уже спокойно говорит сам себе, что он, Игорь, собственно, и не мечтал о Маше. Ведь его легкое увлечение ею – это что-то мимолетное, навеянное литературой. Банщиков подходит к Игорю, и тот смотрит на него почти восторженно. Никита Кириллович заговаривает с ним, и Игорь с удивлением замечает его доброжелательное отношение к себе. Теперь-то Игорю понятна неприязнь, которую проявлял к нему Никита Кириллович. В самом деле, можно было возненавидеть Игоря, встречая его все время подле Маши. Но здесь, на воскреснике, эта неприязнь прошла. Никита Кириллович благодарен Игорю за участие в воскреснике. Он одобрительно смотрит на груду земляных комьев, перевитых корнями травы и подернутых зелеными побегами, на неровное песчаное углубление в земле у ног Игоря.
Игорь больше не подходит к Маше, но все время следит за ней. Он видит по взглядам, по движениям ее, как ощущает она присутствие Никиты Кирилловича даже на расстоянии.
Они вместе и на расстоянии. Это не только потому, что здесь, в зеленых просторах, сошлись их общие цели. Это оттого, что у них любовь.
…От реки до кустарника, от дороги до березовой рощи лежит живая равнина, пестрая от июльского разнообразия цветов и от такого скопления людей, которого она никогда не видела.
Люди выстроились цепью, почти плечом к плечу. И эта живая пестрая цепь начинается от реки, доходит почти до Белого ключа. Тяжелый звук кирки перекликается со звоном лопат. Все глубже и глубже вгрызаются они в землю.
– Товарищи! – вдруг говорит Лучинин и, многозначительно постучав лопатой о выступ большого камня, взглядом требует внимания. – Товарищи! А почему бы нам не заложить в землю порцию взрывчатого вещества, ну, на худой конец, аммонала? У нас он имеется.
Все дружным возгласом приветствуют эту мысль. Громче всех восторгаются школьники. И чувствуется, что радуются они не выдумке Лучинина. А радуются, суетятся и кричат от избытка молодости и счастья.
Старшеклассники окружают Лучинина, наперебой советуя, какое взрывчатое вещество использовать, как заложить его в землю.
Никита Кириллович садится на своего коня, небольшого, редкого по расцветке – черного с проседью, точно посеребренного, – и скачет в село за взрывчаткой.
…Удивительнее всего видеть рядом с Машей Саню. Поняла ли она свое заблуждение, простила ли Маше то, в чем считала ее виновною перед собой? Но Игорь видит, что она говорит с Машей, смеется и работает около нее.
Вслед за Саней с лопатами, кольями и топорами незаметно подвигаются вперед загорелые пионеры. Работа у них совмещается с игрой. Они в такт движениям выкрикивают несуразные, очевидно самими придуманные, слова считалки: "Сим, сим, сим, акаема, восемь, сома, акаема, сим!"
Ночью, сидя за столом, вспоминал Игорь зеленые просторы, где сегодня трудились люди. Еще два-три воскресника, и Белый ключ, тонкой струйкой пробирающийся то в мелких, чисто обмытых камешках, то в густой траве, соединится с Зеленым ручьем – шумным и местами широким.
А весной, мечтал Игорь, когда поднимутся полноводные реки, хлынет вода через вырытые канавы, через Белый ключ и Зеленый ручей, на большое пространство деревенского болота, затопит трясину и кочкарник.
…В новом озере резвятся рыбы. Солнце, месяц и звезды отражаются в прозрачной воде, проплывающие по небу облака скользят по озеру легкой тенью…
Это видение уже было во сне. Игорь сладко спал, положив голову на руки.
Глава двадцать первая
Вскоре после воскресника заболел Никита Кириллович. Маша постеснялась пойти к нему одна и позвала с собой Федю.
Банщиков жил в новом небольшом доме за рекой. Это место начали застраивать только с прошлого года, и стояли там четыре дома, отличные от всей деревни белизной бревен, отсутствием заборов, вытоптанной травой да невырубленным лесом вокруг.
Никита Кириллович лежал на кушетке. Он встал навстречу Маше и Феде. И по его осунувшемуся лицу с темными тенями вокруг глаз Маша увидела, что он не ждал ее и почти растерялся от неожиданности. Мгновенно притаились и замолчали в Машиной сердце любовь и тревога. Голос рассудка, долг врача заглушили другие чувства.
– В анкете вашей, которая хранится у нас в больнице, написана фраза, дорогая сердцу каждого врача: "Никогда не болел никакими болезнями". А теперь что же? Второй раз вы мой пациент! – улыбнулась Маша, опускаясь на стул напротив кушетки, на которую опять сел Никита Кириллович, и достала из сумки фонендоскоп с гибкими резиновыми трубочками и с круглой костяной пластинкой на их соединенных концах. – Так что же с вами? – серьезно спросила она.
Федя, ступая на носки и стараясь не скрипеть новыми сандалиями, отошел подальше и сел около окна.
– Я думаю, то, против чего мы с вами повели борьбу, – с улыбкой ответил Никита Кириллович.
– Малярия? – спокойно спросила Маша.
– По-моему, да. Озноб, жар, головные боли…
– Какая температура?
– Не мерил. У меня и термометра нет.
Привычным движением Маша взяла его за руку, нащупала пальцами пульс.
– Термометр должен быть в каждом доме, – чуть улыбаясь и все тем же тоном, не допускающим возражений, заметила она. – Снимите рубашку.
И когда она слушала его, он, большой и беспомощный, какими всегда становятся люди во время осмотра врача, лежал на диване и смущенно глядел в ее сосредоточенное лицо. "Нет, мне это только показалось. Я жестоко ошибся, – думал он, – не за что ей любить меня".
– Я думаю, что это грипп, – задумчиво сказала после осмотра Маша. – Селезенка не увеличена.
Она подошла к окну и, пока Никита Кириллович надевал рубашку, стояла к нему спиной и не спеша прятала в сумку фонендоскоп.
Никита Кириллович снова сел, опираясь о стену.
– Вы лучше ложитесь, – посоветовала ему Маша, – грипп тоже неприятное заболевание.
Она возвратилась на свое место напротив кушетки.
– Нет, мне совсем хорошо стало сразу же, как только вы пришли, – сказал он, в упор глядя на Машу.
– Это всегда так бывает с больными, как только приходит доктор, – наивно заметил Федя.
Но Маша поняла, что хотел сказать Никита Кириллович, и щеки ее вспыхнули.
И Маша и Федя заметили, что в доме все сияло особенной чистотой. Двери и окна были недавно покрашены, а стены побелены.
В большой комнате стоял письменный стол на двух тумбах. На столе лежали книги, а в центре в овальной коричневой рамке стоял портрет красивой молодой женщины. По ее большим глазам, глядящим с любопытством и радостью, по ее открытому лбу и полным, правильной формы губам можно было безошибочно догадаться, что это мать Никиты Кирилловича.
Между окнами стоял небольшой книжный шкаф.
Маша встала, подошла к нему, с интересом взглянула на книги. Здесь было в черном с золотом переплете Полное собрание сочинений Льва Толстого, синие с серебром книги Малой советской энциклопедии, тома Сочинений Ленина в желтых картонных папках, различные брошюры по сельскому хозяйству.
В комнате, кроме стульев да небольшого столика с радиоприемником, больше ничего не было.
– Кто же все это делает вам? – развела руками Маша, возвращаясь на прежнее место. По-видимому, она имела в виду домашнее хозяйство.
– А вам кто делает? – с улыбкой спросил ее Никита Кириллович.
– Странный вопрос, – пожала плечами Маша, – конечно, сама.
– Ну и я, конечно, сам. Чем я хуже вас?
– Совершенно верно, Никита Кириллович, – сказал Федя. – Я часто думаю: почему так – женщины могут заниматься и государственными делами и домашним хозяйством, а мы нет? – Он помолчал немного и добавил: – Но я решительно не понимаю, зачем одному такие хоромы!
– Ну, не всегда же я буду один, – ответил Никита Кириллович, не отрывая взгляда от лица Маши и чуть улыбаясь, будто радуясь ее смущению.
Маше казалось, что в этот день Никита Кириллович задался целью непрерывно заставлять ее краснеть и смущаться.
– Конечно, вы женитесь, и у вас будет семья, – просто сказал Федя.
– Я убежден в этом! Но вот до тридцати двух лет не встречал девушки, которая бы мне полюбилась.
– Ну, в сорок два встретится… – засмеялся Федя.
– Нет, в тридцать два я ее все-таки встретил, – перебил Федю Никита Кириллович.
– Ну так желаю, чтобы и вы ей полюбились, – еще веселее засмеялся Федя, но в душе он почувствовал какую-то неловкость от слишком откровенных слов Банщикова.
– Обязательно полюбит, – горячо ответил тот, и снова его сияющие глаза устремились на Машу.
Теперь Федя понял, что Никита Кириллович не шутит, а говорит о самом сокровенном.
Установилось долгое неловкое молчание. Его прервал Никита Кириллович.
– Мария Владимировна говорила мне, что вы увлеклись поисками свет-травы, – обратился он к Феде. – Интересно, что на это натолкнула вас легенда…
– Но пока эти поиски не увенчались успехом, – ответил Федя и рассказал о записях Саниного деда и о том, как все собранные травы были отвергнуты Савелием Пряхиным.
– У меня тоже хранится один интересный документ о свет-траве, – сказал Никита Кириллович.
– Даже документ? – изумился Федя.
– Сейчас я вам его покажу. Пожалуйста, выдвиньте ящик этого стола, – он головой показал на столик с коричневым радиоприемником.
Близился вечер, и больной чувствовал себя хуже. Он говорил вяло и тихо. И Маша беспокойно наблюдала за ним.
Федя поставил маленький легкий ящик на диван около Никиты Кирилловича. В ящике лежали аккуратные стопки бумаг и небольшие, склеенные из газеты и чем-то заполненные пакетики.
Никита Кириллович порылся в бумагах, достал конверт, извлек из него пожелтевшую бумагу. Казалось, что она лежала много лет под лучами палящего солнца.
– Это она от времени пожелтела, – сказал Банщиков, протягивая бумагу Феде. – Прочтите вслух.
Федя взял ее и сразу же узнал почерк Петра Яковлевича Кузнецова. Мелкие буквы, ровненько уложенные, тянулись по строчкам, как бисерные нитки.
– Милостивая государыня Арина Алексеевна! Не знаю, дойдет ли до вас это послание, – запинаясь, с трудом разбирал Федя. – Проживаю я, как известно вам, в далекой Сибири. Представлял себе оную совсем не такою. Оказывается же, везде те же люди, так же реки бегут и шумят такие же, как у нас, березы…
Маша задумчиво смотрела в открытое окно, где действительно так же, как и везде, и так же, как сто лет назад, перебирал ветер мелкую листву берез.
– Пишу вам с великою верою, что вы в отношениях ко мне прежняя и то, что именуют меня государственным преступником и ссыльным, не поколеблет вашей веры в меня.
О воле грущу, но и в неволе есть утешение. Пробую лечить той самой свет-травой, о коей писал вам неоднократно. Результаты хороши. Особливо поддаются излечению головные страдания.
Хотел бы поделиться знанием сей травы с коллегами. Но где тут! Нет веры ссыльному. Был здесь проездом медик не русский – видно, кое-что прослышал про свет-траву, так я умышленно ему ничего не рассказал. Любят на готовеньком величаться.
Молю вас – перешлите через Г. В. хоть несколько строк, написанных вашей рукою. Это очень утешит меня в моем одиночестве.
Преданный вам…
Подпись разобрать было невозможно.
Федя и Маша долго молчали. Их взволновали новые доказательства существования свет-травы и чувства, высказанные в старом, полуистлевшем письме.
– Кто эта Арина Алексеевна? – наконец спросила Маша.
– Не знаю, – сказал Никита Кириллович. – Я и о Кузнецове ничего не знаю, кроме того что написано в этом письме.
– Как же попал к вам этот документ? – спросил Федя, не отрывая глаз от письма, еще и еще перечитывая строки.
– Письмо это несколько лет тому назад передал мне учитель, ему принесли ребята, а где они его раскопали – не знаю.
– Значит, Кузнецов почему-то не отослал этого письма? – не то вопросительно, не то утверждающе сказала Маша.
Никита Кириллович пожал плечами. Что же можно было сказать о том, что было сотню лет назад?
– Должно быть, не отослал, – задумчиво сказал Федя. – Надо Игорю показать эту бумажку. Знаете, что значит для него подержать в руках письмо столетней давности, тем более это?
– Покажем и подержать дадим, – слабо улыбнулся Банщиков. Он взял письмо и, словно от холода передергивая плечами, вложил его в конверт.
Маша видела, что ему стало хуже. Она встала, отобрала у него конверт, положила в ящик стола.
– Это все мы завтра посмотрим, обо всем поговорим, – сказала она, – а теперь, Федя, ты иди домой. Загляни, пожалуйста, к моей хозяйке и скажи, чтобы она не ждала меня. Я останусь здесь.
Федя послушно вышел, не прощаясь. Никита Кириллович был словно в забытьи. Ни слова Маши, ни уход Феди не вывели его из этого состояния.
Глава двадцать вторая
Никита Кириллович спал.
В соседней комнате на кушетке сидела Маша. Бессонная ночь не вызывала утомления, она привыкла встречать рассвет у постели больных.
Она боялась пошевелиться и скрипом кушетки разбудить спящего. У дверей лежали еще с вечера сброшенные босоножки. Всю ночь она просидела в чулках, готовая в любую минуту неслышно подойти к больному. Но он спал спокойно, и Маша с удовлетворением прислушивалась к его ровному дыханию.
Это была самая короткая из всех ночей, которые она проводила без сна. До рассвета ей не хватило времени для размышлений. Думала она о себе, о Никите Кирилловиче, о своей любви. Она вспоминала себя подростком. Помнила, как одна подруга ее писала смешные письма мальчишке из соседнего двора, другая в пятнадцать лет целовалась с воспитанником ремесленного училища. А Маша до двадцати четырех лет не знала увлечений. Ее занимали не мальчишки, не юноши, а книги, учение, пионерская работа. Но вот пришла наконец любовь и, будто желая возместить потерянное время, захватила Машу с огромной силой.
Всегда увлеченная работой, Маша представляла себе любовь, рождающуюся только между людьми, связанными общим делом, общими интересами. Она думала, что полюбит обязательно врача, и в воображении ее вставал какой-то отвлеченный образ человека в белом халате.
Но случилось все по-другому. Влечение к Никите Кирилловичу она почувствовала, когда почти не знала его душевных качеств. А общее дело связало их гораздо позднее.
И Маша требовательно спрашивала себя в эту ночь: что же привлекло ее тогда к этому человеку? Неужели его физическая, мужская красота? И отвечала: "Нет. Не зная его, я угадала в нем человека большой души".
Ее вдруг охватила такая радость, что трудно было сдержать себя. Она могла признаться сейчас в своем чувстве самому Никите Кирилловичу или просто без всякого стеснения рассказать о нем Феде и даже Игорю.
Несколько раз Никита Кириллович стонал и вскрикивал, и Маша проворно вскакивала, бесшумно ступая на носки, подходила к дверям его комнаты.
На столе стояла лампа. Фитиль ее чуть горел, неровным светом освещая лицо спящего. Оно казалось строгим и чужим.
Как хотелось Маше, чтобы он проснулся сейчас, взглянул на нее, сказал бы ей что-нибудь… Но он спал. И она с глубокой нежностью глядела на него.
Она тихо отходила, осторожно садилась на скрипучую кушетку и снова начинала думать.
И хотелось ей сегодня же решить: или быть с ним, или уйти, не видеть его и обрести прежний покой.
Медленной, неслышной и вечной поступью своей пришел на землю и загорелся золотой летний день, стрелки стенных часов показывали половину девятого. Пора было отправляться на работу.
К Маше подошел Никита Кириллович – похудевший, обросший, но почти здоровый. Он порывисто взял ее маленькую руку в обе свои большие, и Маша, замирая от волнения, ждала, что сейчас он скажет ей то большое и важное, к чему подготовила она себя этой ночью. И в глазах, в подавшихся вперед плечах ее, во всем было это безмолвное ожидание.
Но он опустил ее руку и молча отступил. Сердце ее дрогнуло, она пошла к двери.
– Мария Владимировна! – позвал ее Никита Кириллович и, может быть неожиданно для себя, сказал: – Машенька!
Она остановилась в дверях и почувствовала, что ему почему-то трудно сказать ей о своей любви. Она подумала: "Это же условность, ждать признания от него первого".
Она оглянулась и увидела его сияющие глаза.
Потом она не могла вспомнить, что сказала ему. Он несмело обнял ее и неуверенно поцеловал. С этой минуты время в ее сознании остановилось. Но маленькая стрелка стенных часов со сказочной скоростью бежала к десяти. Маша со страхом смотрела на нее и… не могла уйти.
Глава двадцать третья
Второй день Банщиков был дома. На рыболовецком стане за него остался Пантелей Соркин.
Никита Кириллович работал над заданием, присланным институтом. С рассвета он сидел над учебниками у распахнутого окна, исписал несколько страниц тетради разборчивым, как у школьника, почерком.
К полудню он почувствовал, что устал, и начал ходить по комнате. Он думал о Маше, вспоминал разговоры и встречи с ней.
Первый раз он увидел ее в больнице у своей постели. Он обратил на нее внимание только как на врача. Потом он стал приглядываться к Маше, и она поразила его своей серьезностью и скромностью.
Теперь он постоянно думал о ней, вспоминал ее слова, движения, голос.
Кто-то стукнул дверью в сенях, и от неожиданности Никита Кириллович вздрогнул.
Вошла Катя, разносящая письма, завитая, в нарядном пестром платье, в новых туфлях.
– Здравствуйте, Никита Кириллович! – сказала она, игриво поглядывая на него.
– Здравствуйте, Катюша! – ответил Никита Кириллович. – С какими вестями пришла?
– Уж если почтарь, так обязательно с вестями? А может, просто так пришла?
– Ну, просто так ко мне ходить неинтересно. Человек я скучный. Времени на разговоры у меня нет.
Он сел и уткнулся в книгу.
– В самом деле, с вами не разговоришься! – Катя обидчиво скривила губы. – Иван Иванович звали вас. Из Гречишного представители приехали.
Катя помолчала.
– Еще Марию Владимировну звали, только они передать велели, что не могут из больницы отлучиться.
– Ты давно была у нее, Катя? – откладывая в сторону книгу и оживляясь, спросил Никита Кириллович.
– Только оттуда… Я пойду, Никита Кириллович, – все еще медлила уходить Катя. – Домой я на обед побежала, вот и зашла к вам.
Катя неохотно вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
– Сегодня в клубе танцы! Вы хоть бы раз заглянули! – с озорством крикнула она в окно.
Никите Кирилловичу не хотелось отрываться от работы, и он не спеша надел белую косоворотку и накинул на плечи пиджак.
Проходя мимо больницы, он через палисадник увидел Машу. Она стояла на крыльце с какой-то женщиной, взбалтывала бутылочку с лекарством и, прищурив глаза, рассматривала ее на свет.
Маша заметила Никиту Кирилловича, подняла руку и приветливо помахала ему. Никита Кириллович с большим трудом сдержал себя от желания подойти к ней.
– Да ведь работает, работает человек! – вслух сказал он сам себе.
Оттого, что он встретил Машу, ему стало радостно, и он подумал о ней с такой нежностью, на какую только был способен человек, полюбивший впервые и по-настоящему: "Солнышко! Свет от тебя и тепло!"