Машина промчалась мимо аэродрома, мелькнул березовый перелесок, за ним потянулись поля. Воздух наполнился гудением тракторов. Справа и слева от дороги они тащили по полям сцепки борон. На черные комья земли слетались громкоголосые жаворонки. Суетливо бегали они, деловито склоняли головки, что-то клевали, к чему-то приглядывались. Затем взвивались в небо, трещали, свистели и, как в плавном вальсе, кружились под собственное пение.
Возле Семи Братьев шофер затормозил, пропуская колхозное стадо. Впервые после скучного зимнего стояния в скотных дворах шли на луга коровы.
Маша улыбнулась. Все, что видела она, приближаясь к Семи Братьям – и колхозные стада и бескрайние поля, – было родное ей, близкими узами связанное с Никитой Кирилловичем. Но недаром говорится, что счастье и тревога родные сестры. В сердце Маши радость то и дело сменялась тревогой. Как они встретятся? Что будет дальше?
Вот и Семь Братьев. Машина замедлила ход, потому что из ворот на дорогу то и дело выскакивали ребятишки без пальто, но в зимних шапках, нахлобученных по самые глаза, или, не обращая внимания на сигналы, под самые колеса подбегали белые куры и петухи.
Позади остался механизированный ток – новая, еще не почерневшая постройка, похожая на длинный амбар с прилепившимися к ней тремя веселыми прирубами.
Машина остановилась около опрятного домика с белыми, недавно побеленными ставнями и двумя голыми рябинами, огороженными низким забором.
Здесь жила Маша. Шофер помог ей внести вещи.
Она вошла в свою комнату и огляделась. К ее приезду хозяйка побелила стены, выставила окна, повесила на двери шторы, а стол застлала новой скатертью.
Маша почувствовала сильную усталость и, не разбирая чемодана, даже не причесав растрепавшиеся в дороге волосы, опустилась на стул.
Мысленно она пробежала время своего отсутствия месяц за месяцем, начиная с момента отъезда из Семи Братьев.
В клинике она работала под руководством Аллы Максимовны. Много больных прошло через ее руки. Теперь Маша чувствовала себя смелее, увереннее. В душе ее поднималось горячее желание сегодня же пойти в больницу, приступить к работе, многое рассказать и кое о чем поспорить с Верой Павловной и Феклой Захаровной. Хотелось взглянуть на осуществленную мечту ее и Никиты Кирилловича. Дорогой шофер рассказал ей, что несколько дней назад хлынула вода через вырытые канавы, через Белый ключ и затопила деревенское болото.
Но больше всего хотелось Маше встретиться с Никитой Кирилловичем, прекратить досадный разлад между ними.
Не раз раскаивалась Маша в словах, сказанных Никите Кирилловичу перед отъездом из Семи Братьев. Он дал ей полную волю свыше полугода проверять свое чувство к нему. Дважды он приезжал в город, но оба раза приходил с Федей, намеренно избегая оставаться с нею наедине. Никита Кириллович уходил, а Маша до полуночи сидела в комнате, не зажигая огня и кусая уголки платка, чтобы сдержать слезы, и говорила вполголоса: "Упрямец, камень, а не человек".
И теперь сомнения заслоняли радость предстоящей встречи.
"Он знает, что сегодня я буду здесь. Почему же его нет?" – думала она, забывая, что приехала всего час назад и не мог же Никита Кириллович предвидеть время ее появления в Семи Братьях.
Она встала, переоделась, надела пальто, накинула на голову белый шарф и вышла на улицу.
Сердце подсказывало ей, что сейчас она встретит Никиту Кирилловича.
– Маша, калоши чего не надела? – крикнула вслед ей старуха хозяйка, разглядывая на ее ногах новые лаковые туфли.
– Пройду как-нибудь, – не оборачиваясь, отозвалась Маша, легко перескочила через грязь и вышла на улицу.
Сразу же она столкнулась с почтальоном Катей.
– Мария Владимировна, приехали! – бурно обрадовалась та и чуть не задушила Машу в объятиях.
От Кати пахло дешевыми духами, пудрой, земляничным мылом. Поправляя завитые волосы, прикрытые красным беретом, прищуривая круглые глаза, она сказала тоном заговорщицы:
– А Никита Кириллович на строительство теплиц пошел…
Маша вспыхнула и подумала: "Она тоже знает".
Они еще сказали друг другу несколько незначительных фраз и разошлись в разные стороны.
Маша направилась к теплицам. Катя забежала во двор и, хоронясь, выглядывала оттуда, чтобы видеть, куда пойдет Маша – в больницу или к тепличному комбинату.
Не было другого места в Семи Братьях, такого же поэтичного и влекущего к себе, как колхозные теплицы. Весна в Сибири капризная. Бывает, буянит метель, падает снег, а под рогожами, прикрывающими стеклянные рамы парников, живет молодая поросль. Сдвинешь рогожу, а там, под ней, крошечные зеленые стебельки, на которых еще и листьев-то нет, а так, какие-то зеленые узелки. Смотришь сквозь стекла рам, запотевшие от дыхания растения, и тебя охватывает чувство нежности, близкое к тому, которое появляется при виде совсем маленьких ребятишек.
За парниками – две старые теплицы, и в них буйная весна. Через стекла видны резные листья рассады помидоров, яркая зелень лука. Над стеллажами в ящиках – густая щетинка травы, выращиваемой для цыплят.
Через стекло тянулись к солнцу крупные листья и ярко-желтые цветы огурцов. На цветах то здесь, то там появлялись пчелы. Они то и дело скрывались в улей, который стоял тут же, в молодой зелени теплицы.
Но что все это по сравнению с новыми теплицами, к которым подходила Маша, стараясь не быть на виду у людей, точно она не имела права запросто прийти и посмотреть на новые постройки.
Ее поразила кирпичная котельная с высокой трубой и две просторные теплицы, поблескивающие на солнце стеклянными боками и крышами. В дальней теплице, склонившись над стеллажами, женщины сажали рассаду. Они сбросили верхнюю одежду. Сквозь стекла мелькали их пестрые платки и платья.
В другой теплице, около которой остановилась Маша, мужчины разравнивали лопатами земляной пол.
Маша сразу же увидела Никиту Кирилловича. Он стоял немного поодаль от всех. Вот он встряхнул головой, поправил волосы и, вытащив из кармана папиросы, направился к стоявшему здесь же учителю.
Маша не отрываясь глядела на Никиту Кирилловича.
Легкий весенний загар покрывал смуглую кожу его лица и рук. Вспотевший, с измазанным лбом, в старых сапогах, по щиколотку запачканных глиной, в выцветшей черной стежонке, он показался ей еще лучше, чем прежде. Она любовалась им всегда с затаенной болью. Он был красивее ее. На него заглядывались девушки. Но Никита Кириллович этого не замечал.
Однажды Маша сказала ему:
"Никита, какие красивые у тебя глаза. Иногда они дымчатые, без блеска, как далекие горы, а чаще блестящие и горячие, как огни".
Он искренне удивился: "Красивые? Что-то никто мне не говорил об этом".
Медленными шагами Маша подходила к раскрытым дверям теплицы. Ее заметил учитель.
– С приездом, Мария Владимировна! – закричал он.
Никита Кириллович обернулся. Маше показалось, что он сделал это медленно и равнодушно.
Она перешагнула порог и, замирая от волнения, ступила в теплицу.
Никита Кириллович ждал ее, не двигаясь навстречу, не спуская глаз с ее лица.
Они пожали друг другу руки, бегло встретились взглядом.
"Как чужие", – подумала Маша.
– Вот сколько вы понастроили без меня! – поспешно проговорила она и, чтобы не показать набегающие на глаза слезы, с преувеличенным вниманием стала оглядываться.
Для Никиты Кирилловича фраза эта прозвучала по-другому: "Вот как долго меня не было! Может быть, и чувство наше угасло за это время?"
– А озеро ты видела? – спросил он.
Она отрицательно покачала головой.
Он отвернул рукав стежонки, взглянул на часы и обратился к учителю:
– Перерыв на обед. Ухожу с Марией Владимировной на озеро.
У Маши отлегло от сердца. Она поняла, что Никита Кириллович стремился поговорить с нею наедине.
Но уйти вдвоем оказалось невозможным. Машу заметили. Бросая лопаты, подходили мужчины, из соседней теплицы бежали женщины. Они обступили ее, рассказывали о новостях в Семи Братьях. Так, разговаривая, все вместе и вышли за деревню, к новому озеру.
Никита Кириллович и Маша, как весной прошлого года, снова стояли на взгорке. В этот день им так и не удалось остаться вдвоем, но они то и дело встречались глазами, вели выразительный немой разговор влюбленных и уже знали, что по-прежнему любят друг друга.
Маша смотрела вокруг и не верила собственным глазам. Там, где год назад торчали чахлые кусты голубицы и жимолости, где из мутной, подернутой тиной воды между голыми кочками, поросшими мохом, поднимались стройные камыши да разлетались оттуда по деревне, по полям, по лесам полчища комаров и мошек, лежало спокойное озеро.
Было оно еще до странности чужим среди изгибов реки, холмов и низин, к которым из года в год, из десятилетия в десятилетие привыкали деревенские жители.
Своими руками рыли сельчане землю, забивали сваи, строили плотины и возили гравий, но все же теперь, стоя на взгорке, искренне удивлялись они, что по их собственной воле раскинулся за деревней водный массив.
Маша остановилась рядом с Никитой Кирилловичем, не скрываясь от людей, взяла его под руку и снизу вверх заглянула ему в лицо взволнованными, любящими глазами. Брови Никиты Кирилловича вздрогнули, но он не оторвал взгляда от озера, а только движением, чуть ощутимым для Маши, прижал к себе ее руку.
Глава двадцать восьмая
В конце июля в Семь Братьев приехали Федя и Игорь. До этого почти месяц провел Федя на практике в районе Зеленого озера. Игорь не собирался на каникулы приезжать в Сибирь, но в середине лета "свалился как снег на голову" в родной город. Он побыл двадцать дней с родителями, и опять его потянуло в Семь Братьев.
Саня тоже находилась в отпуске и ежедневно бывала в Семи Братьях.
Второй год Федя и Саня все свободное время проводили вместе. Зимой по воскресеньям Саня приезжала в город. Часами они занимались в библиотеке. Радостно было от сознания, что они вместе, рядом.
Зимой они катались на коньках. По горам рудника ходили на лыжах.
На коньках и на лыжах Саня каталась лучше Феди.
Легко и быстро скользила она по льду в белой шапочке и пушистом белом джемпере. В свете огней и блеске снега Саня казалась Феде снежной королевой из сказки.
Ей доставляло удовольствие все время ускользать от Феди. Убегала она от него и в лесу. И он мчался по ее лыжне взволнованный и счастливый, спускался в овражки, падал и терял лыжи. А на горе звонко разливался по лесу Санин смех.
Федя гонялся за ней между стволами заиндевевших деревьев, и они осыпали его снегом. А впереди скрипели лыжи и мелькала снежная королева в белом джемпере, в белой шапочке, с яркими, как пламя, щеками и зелеными звездами глаз.
Иногда Саня с Федей ходили в театр. Брали билеты на второй или третий ярус. В темном зале они боялись коснуться друг друга плечами или рукой и молча смотрели спектакль.
Они расстались в июле. Федя уехал на практику. Они скучали друг о друге и каждый день писали длинные ласковые письма, которые постороннему могли бы показаться смешными.
Встретились они уже в разгар знойного лета в Семи Братьях.
Снова ожил старый дом на пасеке. До полуночи светились щели оконных ставен, на террасе слышались оживленные голоса, смех, песни, музыка.
Старики с удовольствием проводили время вместе с молодежью: принимали участие в разговоре, пели песни. А Наталья Родионовна, случалось, разойдется, таки спляшет под Федину залихватскую музыку.
Лес был заветным местом для Феди с раннего детства. Как только обступали его зеленые холмы, усеянные пестрыми цветами, как только доходило до его слуха мелодичное пение реки Звонкой, все тревоги, волнения затихали и сердце наполнялось радостью.
Он начинал петь. Шел и пел. Стоял и пел. Работал и пел. Иногда он доставал из кармана тетрадь, наскоро набрасывал на листе пять дрожащих линеек и записывал рожденный мотив. Часами он мог стоять над рекой и слушать ее звонкий голос. Он прижимался к стволам деревьев, сдерживая дыхание, пересвистывался с птицами.
"Мне хорошо! – свистела птичка. – Видишь, какой простор вокруг!"
– Мне тоже хорошо, – отвечал ей Федя, – это не только твой, но и мой простор!
На зеленых лужайках, на отлогих песчаных берегах он ложился на спину, закидывал за голову руки и смотрел в ясное небо, чуть зеленоватое, как Санины глаза. Оно улыбалось ему холодной вечной улыбкой и куда-то манило.
В лесу Федя мог находиться по целым дням. Он забывал о еде, не замечая усталости, с утра до вечера ходил и ходил по холмам, далеким извилистым берегам, с трудом пробирался в густой чащобе.
Однажды он вышел на поляну, заросшую такой массой отцветающих жарков, что она, казалось, горела огнями. Был ясный безветренный полдень. Федя осторожно положил на траву пресс с заткнутой за его веревки остро отточенной стамеской, рядом бросил потрепанный определитель, снял ботинки и с наслаждением вытянулся.
Вокруг стояла высокая некошеная трава с круглыми и продолговатыми листьями с такими замысловатыми вырезами, что невозможно было оторвать от них глаза.
Густая трава расступалась, над ней приподнимались небольшие холмики. Дальше возвышались пестрые стволы тонких берез и заросли папоротника. Там снова начинался лес.
На ближайшем холмике росла мохнатая травка с мелкими белыми цветами. В Федином гербарии ее не было. Федя протянул руку и сорвал травку. "Какое же у нее название?" – подумал Федя, поднялся и стамеской осторожно выкопал растение, отряхнув землю. Корень оказался маленьким, с незначительными боковыми ответвлениями.
Через лупу Федя долго, внимательно изучал растение. Крошечные, почти бесформенные цветки теперь казались большими. В изящном белом венчике, окаймленном зеленой чашечкой, заметны стали мохнатые тычинки с желтой пыльцой.
Федя раскрыл определитель, перелистал его с начала и до конца. Травы этой в определителе не было.
– Ох и неполные же наши определители! – вслух вздохнул он. – Такой чепухи, как эта травка, и то нет!
Он закрыл книгу, положил на нее листок, вырванный из записной книжки, и написал:
"Цветы собраны ближе к верху в мутовки. Цветочки белые. Цветок неправильный. Листочки сидячие, продолговатые. Стебель прямостоящий, пушистый. Граней нет. Высота 10 сантиметров. Выкопаны на всхолмленном месте. Запаха нет. Предполагаю, что из семейства губоцветных".
Он поставил дату. Не спеша развязал веревки, открыл пресс, осторожно расправляя листья, цветы и корень, завернул в газетную бумагу новый экспонат и туда же вложил этикетку. Затем затянул веревками пресс и снова улегся на траву, положив голову на холмик, как на подушку.
– Гей, дружище, будь весел! – вдруг раздался голос Игоря. – Вот как ты работаешь в лесном уединении! Думаю: дай-ка посмотрю, кто на солнце нежится в горячую пору. Не помешаю?
И, не дождавшись ответа, он растянулся на траве рядом с Федей.
– Замерз. Часа полтора из реки не вылезал. Вода – мировая. – Игорь с удовольствием подставлял горячему солнцу спину, босые ноги, мокрую голову. – Ну, сегодня нашел что-нибудь выдающееся?
Федя покачал головой:
– Ничего особенного.
– А я, брат, двадцать страниц из Гегеля на крыше проштудировал. Здорово?
– Не одобряю, – ответил Федя. – Этим ты займешься зимой, в Москве. А сейчас лучше бы ты жизнь изучал.
– Жизнь?! – Игорь засмеялся. – Пусть жизнь изучают люди без полета, а мне ее с крыши видно с Гегелем в руках.
– Ну, не ври! – рассердился Федя.
Другой бы обиделся на товарища, но Игорь спокойно сказал:
– Подумаешь, колхоз! Тут изучать нечего. Вот Вселенную изучить – это сложно…
Федя приподнялся на локтях и, не слушая Игоря, заговорил медленно, четко, как на сцене:
– Приезжаешь ты в Москву, встречаешься с академиком Мышкиным. "А! Игорь Пересветов! Будущий гениальный писатель!" – приветствует тебя ученый.
Федя вскочил, шаркнул по траве босыми ногами, сделал жест рукой, будто снимал шляпу.
– "Что-то давно не видно вас нигде?" – Затем он удачно изобразил Игоря: засунул руки в карманы, отбросил немного назад голову, прошелся взад-вперед широкими шагами и сказал глуховатым голосом: – "Жил в сибирском колхозе, в Семи Братьях". – "О! Это очень интересно! Крайне интересно! Для будущего писателя это просто клад! Скажите, уважаемый, большой колхоз в этих Десяти Братьях?"
Федя изобразил, как ученый, ожидая ответа, с любопытством вытянул шею и приоткрыл рот.
– "Большой! Вот такой!" – Федя важно отставил ногу и выбросил руки в стороны, как бы пытаясь охватить огромное пространство. – "Гм!" – разочарованно сказал академик, – и Федя сделал жест рукой, будто он поправлял очки. – "А какой доход государству дает этот колхоз?" – Федя недоуменно развел руками: – "Еще… еще не подсчитали…" Академик удивлен, даже возмущен. Его брови взлетели вверх. Он спрашивает уже придирчиво, как отстающего ученика: "Скажите, молодой человек, какие новые методы применяются в колхозе по выращиванию молодняка? Меня это крайне интересует. А вы, конечно, не раз бывали на фермах?" – Федя выхватил из кармана платок, наспех вытер лоб, нос, шею и, заикаясь, сказал: – "Простите, Иван Борисович, я опаздываю на лекцию". Вот так ты видишь жизнь с крыши с Гегелем в руках!
Игорь от души посмеялся над Фединым представлением, а потом замолчал и задумался. Феде показалось, что не зря он разыгрывал в лицах диалог академика с Игорем.
Показывая на холмик, на котором лежал Федя, Игорь сказал:
– Эх ты, ученый-практик, всю богородскую траву помял!
Федя взглянул на траву с белыми цветами, образец которой он недавно положил в пресс.
– Это не богородская трава. У богородской травы цветы розовато-сиреневые, она много меньше и очень ароматная, а это ничем не пахнет.
Он сорвал травку и снова стал разглядывать ее.
– А в самом деле походит, очень походит на богородскую!
И вдруг он вспомнил слова Савелия Пряхина, сказанные им однажды, что свет-трава походит на богородскую, только выше ее, без запаха и цветет белым и розовым цветом.
Он наклонился к холмику и увидел, что некоторые стебли этой травы были покрыты не белыми, а бледно-розовыми цветами.
У него задрожали руки, дыхание стало осторожным, как будто он боялся кого-то спугнуть. На лбу и на носу выступили мелкие капельки пота.
– Что с тобой? – спросил Игорь, беспокойно приглядываясь к товарищу. – Заболел?
– Нет, Игорь, не заболел. Мне кажется, что это свет-трава.
Игорь вскочил на колени и закричал:
– Давай скорее лупу!
Федя растерянно сунул ему в руки лупу, словно Игорь мог установить, подлинно ли это свет-трава.
Игорь положил траву на ладонь и долго разглядывал ее через лупу, пожимая плечами и вздыхая от собственного бессилия.
– Ну, Федька, надо же что-то делать! Я чувствую, что это самая настоящая свет-трава, безо всякой подделки! Может быть, выкопаем весь этот холмик и унесем с собой?
– Чудак! – улыбнулся Федя. – Да ее везде полно! Нет, не то ты говоришь. Надо немедленно ехать к старику Пряхину.