Глава двадцать девятая
В любое время дня все привыкли видеть Савелия Пряхина во дворе, под навесом. Он обычно сидел на низкой скамье, собирал новые, пахнущие свежим кедром кадушки или же надевал обручи, кое-где прихваченные рыжей ржавчиной, на старые, почерневшие в хозяйстве ушаты.
Теперь в беспорядке лежали под навесом недоделанные кадки, валялись обручи и гладко обстроганные доски, заготовленные для днищ. Сиротливо стояла пустая скамья, а Савелий Пряхин лежал на столе, возле окон, торжественный и строгий, с выпростанной из-под белой простыни длинной седой бородой и сложенными поверх нее худыми руками.
Он давно пережил и детей своих и товарищей. Смерть старика не была неожиданной, и все же внуки и правнуки, соседи и просто знакомые встретили ее с глубокой печалью.
Поддаваясь общему настроению, у изголовья умершего плакала и Саня. Думала она в этот момент о том, что Савелий Пряхин знал ее прапрадеда. А для нее, как в далеком сне вспоминающей отца и мать, это было очень дорого.
Рядом с Саней часто сморкался в большой клетчатый платок Федя. Он жалел жизнелюбивого старика Савелия.
Вспоминалась первая встреча с Савелием, когда под влиянием его слов Федя поверил в существование свет-травы. Вспоминалась душистая темная ночь на сеновале без сна, та ночь, когда Федя твердо выбрал профессию… И в этом тоже была доля участия старика.
Игорь стоял в стороне и с обычным спокойствием, которое сейчас раздражало Федю и казалось ему неуместным и даже неприличным, смотрел то на мертвого, то на присутствующих.
Еще вчера старик был здоров и бодр. Саня, Игорь и Федя вечером пришли к нему с пучком вновь собранных растений.
Что-то похожее не то на радость, не то на тревогу промелькнуло на спокойном лице Савелия Пряхина, когда пальцы его худых рук коснулись причудливо изрезанных продолговатых листьев пушистой травы, усыпанной мельчайшими белыми цветочками-колокольчиками. Так же тщательно ощупал старик и корень. Очевидно, с этой травой были связаны воспоминания молодых лет, они вереницей проносились в воображении, и Савелий боялся спугнуть их.
– Эта! Эта! – сказал он тихо. – И корешок, и цветочки, и листья ее. Разве за эти годы другая похожая народилась? – с сомнением развел он руками. Он понюхал траву и улыбнулся. – Свет-трава!
– Эта? – сдерживая дыхание, спросил Федя и осторожно, будто дотрагивался до чего-то хрупкого, сделанного из тончайшего бьющегося материала, положил на ладонь свет-траву.
"Да та ли это трава? Не ошибся ли старик?" – вдруг подумал Федя, и его охватило беспокойство.
"Неужели это та самая свет-трава, которую вот так же, как Федя, держал на ладонях мой прадед?" – думала Саня.
– Смотрите, да она совсем на вид скромная и незаметная. Чертополох какой-нибудь куда виднее! Вот и у людей так: другой красив, говорлив, а пуст, – вытягивая шею из-за плеча Сани, сказал Игорь.
Они ночевали на сеновале во дворе Пряхиных и не спали всю ночь: были слишком взволнованы прожитым днем.
Под утро старик Савелий умер.
Перед смертью он разбудил внучку-старушку, велел достать из сундука давно припасенное белье и поднять всех домочадцев.
Он оделся. Сел в передний угол, в кресло, сделанное его же руками, и спросил, сколько времени.
Было без двадцати минут четыре.
– Ну, детушки, помираю, – просто сказал он, так же, как говорил ежедневно за ужином: "Ну, детушки, сегодня хорошо поработал".
Трясущимися руками он бессильно опирался о ручки кресла. Повернулся к окну, в последний раз уставился незрячими глазами навстречу свету нового, загорающегося утра и медленно откинул голову.
Игорь, Федя и Саня услышали в доме беготню, плач и опрометью бросились с сеновала. Но Савелия они уже в живых не застали.
Происшествия последних дней произвели на Саню огромное впечатление, она жила теперь только тем, что было связано со свет-травой. Даже ее любимое дело, которым всегда занималась она с удовольствием, поблекло, потерялось по сравнению с теми событиями, которые разыгрались в Семи Братьях.
Саня не умела, как Игорь, одновременно увлекаться несколькими делами, оставлять до завтра недочитанной одну книгу, а пока браться за другую. Даже дружить с несколькими подругами сразу она не могла, тем более теперь, когда в мыслях у нее был только Федя.
В свободные часы Саня часто перечитывала родовой дневник Кузнецовых. Старая тетрадь как бы ожила, все, что было написано в ней, стало яснее, ближе, дороже.
После похорон Савелия Пряхина Саня всю ночь просидела над дневником. Она подшила к нему несколько страниц чистой бумаги и, подражая записи отца, написала:
Я, Александра Кузнецова, продолжаю дневник моих предков.
"О чем же писать дальше?" – подумала Саня.
Хотелось ей на страницах родового дневника написать о том, что потерянная свет-трава снова найдена. Хотелось рассказать о себе.
Может быть, еще через сотню лет какая-то Кузнецова будет вот так же, с волнением, держать в руках этот родовой дневник и читать пожелтевшие страницы, исписанные Саней.
Саня обмакнула перо в белую фарфоровую чернильницу и долго сидела в глубокой задумчивости, облокотившись на стол и зажав в пальцах тонкую ученическую ручку. Потом она встрепенулась, снова опустила перо в чернильницу.
Так же, как дед мой и отец, я второй год работаю на слюдяном руднике, в цехе рудоразборки. С этого месяца я назначена мастером цеха. Работу свою люблю и ни разу не пожалела, что пошла на рудник.
Еще в детстве меня поражало то, как человек, маленький, смертный, шаг за шагом покоряет могучую, вечную природу. Еще тогда мне хотелось взяться своими слабыми детскими руками за лопату или кирку, чтобы скорее добыть из недр земли ее сокровища.
Старый слюдянщик, род которого также из поколения в поколение работал на руднике, рассказывал мне о том, как их предок еще при Петре Первом ходил с обозом от нашего рудника до Москвы, поставляя слюду для России и для торговли с заграницей. Тогда еще не было стекла, и слюда заменяла его в оконных рамах. Сколько интересных историй и сказаний из жизни рудника рассказал мне этот старик!
Вот одно сказание.
Было это очень давно. На берегу Зеленого озера, в деревне Еловке, жил молодой мужик Севастьян с женой Анфисой и тремя малыми ребятишками. Была Анфиса чудо-красавицей. Черные пламенные глаза с поволокой. Ресницы как бархатные крылья бабочки. Лицо белоснежное. Кудрявые волосы цвета пепла от костра. Под стать ей был и Севастьян. Мужик на загляденье – рослый, черноволосый.
Деревня Еловка – глухая, в стороне от дорог, окружена мрачными каменистыми гольцами да глубокими падями. Молва людская горы те наградила богатыми залежами слюды, что лежит будто бы в них мертвым капиталом.
До тридцати лет спокойно хозяйствовал Севастьян на своей земле. А на тридцать первом году охватила его страсть к поискам слюды. Жизнь поставил на карту – пан или пропал. Бросил семью, хозяйство. Голодный и оборванный, с отросшей бородой бродил по горам, отыскивая слюдяную жилу. Анфиса в ногах у него валялась, умоляла бросить эту затею. А Севастьян свое твердил: "Слюду найду – богачом сделаюсь".
И не в добрый час осуществилась мечта Севастъяна. Нашел он богатую слюдяную жилу. Скрытые от людских взглядов крепкими скалами с древних времен преобразования земной коры, крупнейшие кристаллы слюды вросли в зеленоватую диопсидовую породу.
На радостях всю неделю кутил Севастьян. Продал единственную корову, заложил дом. Зачем ему, завтрашнему богачу, нужна была эта старая халупа?!
А тем временем предприимчивый молодой купец, неотступно следивший за Севастьяновыми поисками, уже привел рабочих из города и приступил к разработке Севастьяновой жилы.
Кто богат, тот и прав. Как ни бился Севастьян – остался ни с чем. В отчаянии ринулся он опять в горы на поиски новой жилы. Да так и не вернулся. Говорили в народе, что сам купец его в горах топором порешил.
Не сладкая Анфисина жизнь еще горше стала. Ни кола ни двора, и муж сгинул. Затосковала Анфиса, тронулась разумом. День и ночь мерещился ей свет в горах. В безотчетном страхе пряталась она по кладовым и амбарам, а потом утопилась в Зеленом озере. Пошли по миру ее ребятишки да старый отец.
А по окрестным деревням слух прошел, что Севастьянова Анфиса обратилась в русалку. Ночами выходит из воды в прозрачном слюдяном наряде, с распущенными косами. Бродит по горам, серебристая от лунного сияния, ищет Севастьяна и вора-купца проклинает.
На купца она горе все же накликала. Вскоре изобрели стекло, и слюда на долгое время стала ненужной. Электротехники, для которой главным образом идет теперь слюда, тогда еще не было. Пришлось купцу прекратить свою воровскую наживу. Красноватыми ржавыми пятнами покрылись обвалившиеся купцовы забои, поросли травой. Еще надежнее прикрыли скалы Севастьянову слюдяную жилу. И лежит она где-то в недрах гольцов, таит от человека свои богатства.
Часто смотрю я на гольцы, окружающие рудник, и вспоминаю это сказание. Может быть, и не жили никогда на земле ни Севастьян, ни Анфиса. Не было и вора-купца. Но все это походит на правду. Где же, где залегла эта богатейшая Севастьянова жила? Как хотелось бы побродить в горах с поисковыми партиями. Но для этого еще мало у меня и опыта и знаний.
Мечтаю хорошо познакомиться со слюдяным производством, заочно окончить маркшейдерский факультет и тогда все силы и знания положить на то, чтобы сдвинуть с места отсталую технику добычи и обработки слюды.
Глава тридцатая
Не было нужды искать взгорок, на котором сто лет назад ссыльный доктор посеял свет-траву. Теперь, когда Федя знал каждый оттенок цвета крошечных колокольчиков, каждый изгиб темно-зеленых листьев, свет-травы оказалось много повсюду, и он удивлялся, почему раньше, не замечая, проходил мимо нее.
Она росла под солнцем на открытых местах взгорья, пряталась в густой тени деревьев, пробивалась в высокой траве, цеплялась своим прямым корешком за песчаную почву обрывистых берегов, ютилась у плетней огородов, у черных бревенчатых стен деревенских бань. Даже на пасеке у дедушки, на поляне, засеянной душистым белым клевером, росло несколько кустов неприхотливой свет-травы, и около них на дню по нескольку раз сидел Федя, дотрагиваясь до нее руками.
В таком виде и застал его Игорь. Федя с многозначительной улыбкой поманил его пальцем, заставил присесть рядом с собой и, показывая на пушистую траву, сказал:
– Это свет-трава. Смотри, уже опадают цветы. Через день ее трудно будет узнать. Без цветов ее можно спутать вот с этой травой. – Федя осторожно притронулся пальцами к продолговатым зеленым листьям другой, очень похожей травы.
Игорю было понятно состояние Феди. После первой радости тот ощущал сейчас в себе ноющее беспокойство, а временами даже незнакомую пустоту. Не надо было больше ходить по лесам, по полям, приглядываться к зеленому покрову земли. Теперь надвинулись новые тревоги: "А точно ли это свет-трава? А как ссыльный доктор лечил ею людей? В чем скрыты ее лечебные свойства? Да и обнаружатся ли они? Не пойдет ли вся работа по поискам насмарку?"
Они поднялись, принялись ходить взад-вперед по дорожке. Потом подошли к скамейке, и Игорь сел на ее край.
Федя стоял около, широко расставив ноги, коренастый, крепкий, по привычке немного наклонив вперед голову. И поза и фигура говорили об упрямой настойчивости и выносливости. Игорь в этот момент залюбовался им.
– Что же дальше? – спросил Игорь.
Федя и сам не раз спрашивал себя об этом.
– Думаю и отвергаю вариант за вариантом, – ответил он и, осторожно вздергивая на коленях отглаженные брюки, сел около Игоря.
У них завязался горячий, задушевный разговор, который возникает только между людьми, близкими по взглядам и заинтересованными в делах друг друга.
– Я допускаю даже самое худшее, – говорил Игорь, расстегивая ворот гимнастерки и вытирая платком вспотевший лоб. – Допустим, медицина не признает свет-травы и легенда останется легендой. Даже при таком положении поиски свет-травы не были напрасны. Ты собрал гербарий растительности целого района. Это большая ценность!
Солнечные пятна прорвались сквозь ветви деревьев и, нещадно припекая, улеглись на лицо, шею, грудь Игоря. Он встал и, спасаясь от полуденного зноя, пересел на другой край скамейки.
– Да ты что, утешать меня, что ли, вздумал на случай провала свет-травы? Я верю в удачу! – упрямо сказал Федя.
– Я тоже! – поддержал его Игорь.
– Мария Владимировна получила сегодня вызов в город, – помолчав, сказал Федя, – пробудет там десять дней. Я думаю попросить ее довести дело со свет-травой до конца. Пусть произведут там нужные анализы.
– А ты?
– Я? Я буду изучать места расселенности свет-травы.
– О славе мечтаешь?
– Даже и не подумал ни разу. – Федя пытался скрыть улыбку, и его полные яркие губы дрожали.
– Новый препарат будет называться "власовскими порошками"? – пошутил Игорь. – Давай, давай, прославляйся! Когда мы соберемся в школьном саду и откопаем бутылку, пусть хоть ты будешь мировой известностью!
– Знаешь, Игорь, – задумчиво сказал Федя, – а интересно все-таки жить на белом свете.
Игорь помолчал и неожиданно запел:
Что мечталось и хотелось, то сбывается,
Прямо к солнцу наша смелость пробивается.
Все разбудим, будим, будим!
Все добудем, будем, будем!
Словно колос наша радость наливается!
Игорь сбивался с ритма и путал мотив.
Федя вскочил, морщась, словно от физической боли, привычным жестом правой руки остановил Игоря и, мягко дирижируя левой рукой, бровями, головой, запел чистым тенором:
В пляске ноги ходят сами, сами просятся,
И над нами соловьями песни носятся!
Эй, подруга, выходи-ка
И на друга погляди-ка,
Чтобы шуткою веселой переброситься!
Он оборвал песню, положил руку на плечо Игоря и потянул его за собой.
– Пойдем, я покажу тебе необыкновенный оркестр.
Они прошли по главной улице села, свернули в переулок, поросший густой травой, и остановились у небольшого дома.
На крыльце сидела девушка в белом халате и очищала яйца, сваренные вкрутую, от скорлупы.
– Феня, можно войти? – спросил Федя, поднимаясь на крыльцо.
Но девушка заупрямилась:
– Сколько раз говорила вам, что посторонним вход воспрещен!
– Послушай, Фенечка, товарищ мой из Москвы приехал, изучает колхоз, хочет твой оркестр послушать. Будь добра, пропусти на секундочку, – уговаривал Федя.
У Фени было обыкновенное девичье сердце, а не камень, и она сжалилась над друзьями.
Они прошли маленькие сени, натыкаясь на стоящие там пустые ящики.
Федя открыл дверь. Игорь с удивлением прислушался к тонкому, мелодичному, немного бестолковому звону. Казалось, что кто-то настраивал необычный, нежный инструмент. Звон этот наполнял большую светлую комнату.
Ничего подобного Игорь не ожидал увидеть. Помещение было сплошь заставлено высокими шкафами с небольшими круглыми отверстиями. Из отверстий выглядывали тысячи цыплячьих головок цвета чайной розы. Цыплята пили воду, клевали корм из желобков, приделанных ниже отверстий, и пищали, наполняя комнату удивительным, мелодичным звоном.
– Ну, как Фенин оркестр? – спросил Федя, когда они вышли на улицу.
– Отличный, и, главное, без дирижера как спелись! У Фени, вероятно, к вечеру голова кругом идет от этой музыки. Но в общем интересно.
– Интересно, – подтвердил Федя и неожиданно засмеялся. – Вот теперь ты хоть частично ответишь на вопросы академика Мышкина о том, какие новые методы применяет колхоз в выращивании молодняка.
Игорь пожал плечами и спросил нарочно пренебрежительно:
– Это отверстия-то с цыплячьими головами?
Федя всегда мирился с недостатками характера Игоря, относился к ним так же, как взрослый относится к детским капризам и причудам, считая, что ребенок вырастет и поумнеет. Но на этот раз терпение его иссякло. Федя рассердился:
– Таких, как ты, Игорь, после школы надо было в обязательном порядке отправлять на производство, а к вузам и близко не подпускать.
– За что такая немилость? – спокойно спросил Игорь, вслед за Федей перелезая через жерди огорода.
– Чтобы научиться уважать чужой труд, чужие мысли; чтобы, наконец, с жизнью столкнуться; чтобы барчуки не росли в советское время! Понял?
– Понял! – равнодушно ответил Игорь. – Может, свернем к речке, искупаемся или просто посидим на берегу?
Федя молча пошел между грядами в ту сторону, где в зеленых берегах блестела река.
"Как с гуся вода, – думал он, – и это тоже потому, что на мнение других ему наплевать. Хоть бы ответил что-нибудь, а то молчит как рыба".
Они подошли к Звонкой. Река серебрилась, нежилась под солнцем, будто радушно приглашая окунуться, поплавать, почувствовать телом, разгоряченным августовским зноем, ее ни с чем не сравнимую прохладу.
Игорь скинул одежду и с разбега бросился в воду головой вниз. На мгновение он скрылся под водой, потом вынырнул, отфыркиваясь и потряхивая головой.
Федя не мог усидеть на берегу. Он тоже разделся, прыгнул в реку и поплыл, широкими взмахами рук рассекая воду.
Они выбежали на берег и улеглись рядом на траву.
Долго лежали молча.
– Скоро ты возвратишься в Москву… Чем же ты будешь заниматься еще, кроме учения?
– Я у тебя сегодня вроде подсудимого, – усмехнулся Игорь. Он сорвал осоку, зажал ее между пальцами, прижал к губам и дунул. Раздался резкий писк.
Федя поморщился.
– Приеду и буду продолжать писать повесть, – отбрасывая травку, сказал Игорь. – Ты не думай, Федька, что я никаких выводов для себя не сделал из всего, что видел здесь за два лета. О многом я еще крепко подумаю. Может быть, даже приду к выводу, что ты меня кое за что верно критикуешь. Но не радуйся, не за все.
– Во-первых, придешь к этому выводу, – сказал Федя, – а во-вторых, сама жизнь тебя прибьет за неверное отношение к ней. Словом, подрастешь – поумнеешь.
Федя засмеялся. "Люблю этого черта, несмотря на все его вывихи", – подумал он, ласково поглядывая на товарища.
Глава тридцать первая
Весной Игорь отнес в редакцию одного литературного журнала свой рассказ. Уезжая в Сибирь, он просил товарищей по общежитию, если будет ответ из редакции, немедленно переслать ему.
Увесистый пакет из Москвы прибыл на квартиру Пересветовых. Родители поволновались, поделились своими догадками о том, радость или печаль для сына таится за этими круглыми продолговатыми почтовыми печатями, и отправили пакет в Семь Братьев.
Теперь он лежал на столе в тени мелких деревьев и кустов пасеки, а Игорь сидел возле стола на плетеном стуле и не решался распечатать пакет.
Стоял томительный зной, какой бывает перед ненастьем. Безветренное, горячее дыхание солнца нещадно палило землю. Птички ленились петь. Не было слышно трепета листьев. Только неутомимые труженицы пчелы работали так же, как в обычный ясный день.
То и дело Игорь вытирал лицо, и оно сейчас же покрывалось мелкими капельками пота, не только от жары, но и от волнения.