9
В своей каморке под лестницей Ясовей проворочался до полуночи. Как же теперь жить? Отец потерялся... Где его найдешь? Неужели придется остаться навсегда тут у барыни, слушаться, слушаться, слушаться без конца? От тоски умрешь, пожалуй. А на улицу выйдешь - дома, дома кругом, никакого простора. То ли дело в тундре! Вольно, просторно. И глаза рады и сердцу свобода. Хочу в тундру. Уйду, все равно уйду... А как уйдешь? Как вырвешься из барыниного дома? Кормят, поят... Слушаться надо.
Длинный переливчатый звонок разбудил Ясовея. Проспал, хозяйка сердится. Наскоро одевшись, он побежал. Барыня - верно - была недовольна.
- Где ты пропадал? Не слышишь, что ли, звонка?
- Я не пропадал, а спал.
- Ночи тебе недостает.
- Недостало, видишь ли. Мало спал, всё думал.
- О чем это?
- Обо всем. Об отце наперво. О тундре. О тебе, барыня.
- Даже обо мне? Любопытно, что же ты думал обо мне?
- Разное. Как ты, барыня, живешь, чудно мне, - простодушно сказал Ясовей. - Барин твой оленей не пасет, рыбу не ловит, а добра вон сколько. Где берется?
Надежда Дмитриевна захохотала.
- Где берется? Ветер надувает. Ты что же, на добро наше заришься?
- И не зарюсь вовсе. На что мне оно. Только так неправильно.
- Что неправильно?
- Ты не работаешь, а ешь, чего хочешь. Другие не отдохнут, а сидят голодом. Вот и неправильно.
У Надежды Дмитриевны поднялись брови.
- Кто тебя научил такому?
Ясовей хотел сказать, что Николай научил, да вовремя спохватился. Раз барыня сердится, значит неладно что-то, лучше не говорить.
- Сам научился маленько-то, - ответил он. - На железного ученого посмотрел и сам научился.
У хозяйки округлились глаза.
- Час от часу не легче! Что еще за железный ученый?
- Будто не знаешь! Железный, черный такой. В маличную рубаху завернулся и у крылатого парня балалайку просит. Тут возле белого дома с высокими столбами...
Надежда Дмитриевна с трудом сообразила, о чём идет речь, а когда поняла, залилась безудержным смехом.
- Железный... балалайку... Уморил окончательно...
Ясовей смотрел на неё с хитрецой в глазах.
Когда Ясовей рассказал об этом разговоре со своей барыней Николаю Шурыгину, и тот ухватился за бока.
- Нет, ты далеко пойдешь, Ясовей. Глядите, барыню-сударыню начал просвещать, о смысле жизни разговор с ней завел. Настоящий философ. Далеко пойдешь...
- Нет, далеко не уйти, тобоки изорвались, - вздохнул Ясовей.
Они долго толковали о жизни. Как мог, понятно рассказал Николай своему любознательному слушателю о классах и классовой борьбе, о капиталистах, угнетающих трудовой народ, о революционерах, борющихся против капитализма и царского строя.
- Вот так и получается, Ясовей, одни работают, а другие пользуются результатами их труда. Понял?
- Понял маленько-то, - ответил мальчик, задумываясь, и вдруг весь встрепенулся. - Да ведь и в тундре так!
Внезапное открытие поразило его.
- Так ведь и в тундре. У кого олени, возы пушнины, лари мяса. Золота целые кошели. Дома со складами и лавками, как у Саулова в Оськине. А у других еды нет, иди корку хлеба просить...
10
Прошла зима. С открытием навигации шумнее стал город. Приехал бродячий зверинец. На пустыре около бани появились карусели - веселая отрада не только детей, но и взрослых.
Однажды Галя позвала Ясовея кататься на карусели. Друзья рядышком уселись на облучок за ярко размалеванной лошадкой. Заиграла музыка, закружились, побежали соседние березки, в одну линию слились лица толпы, ветерок засвистел в ушах. Чувство легкости, быстроты, стремления вперед наполнило сердце. Ясовею казалось, что он мчится по родной тундре на легконогой оленьей упряжке. Он невольно привстал, испустив гортанный крик.
Галя придержала его рукой.
- Что ты, упадешь, сиди...
Он схватил её руку и крепко сжал.
Карусельные лошадки остановились, музыка замолкла. Друзья пошли домой.
- Ясовей, - сказала Галя, - тебе нравится у нас?
- У вас-то как не нравится, - ответил он, подумав немного, и продолжал: - В городе весело, узнать всё можно... Только в тундру хочется.
- Уедешь в свою тундру?
- Уеду, Галя. Там у нас хорошо, широта. Посмотришь кругом, глаз не хватает, чтобы увидеть край тундры. Везде бело-бело. Около солнца радужные круги. Из-за сопки движется стадо оленей. И рога переплелись, будто прутья яры. Знаешь, такой кустарник есть, яра. Будто сорвался кустарник с места и идет по тундре. А от копыт такой шум, кажется - море в скалы бьет. Ты слыхала, как шумит море?
- Нет, не слыхала.
- У нас море неспокойное, сердитое. Всё стучит и стучит в каменный берег. Ты стоишь на скале, а брызги так тебя всего и обдают. Хорошо у нас.
- Да, хорошо, - соглашается Галя и вдруг спохватывается: - А как же... ты уедешь и к нам больше не будешь ходить?
- Как не буду! К вам я буду ходить, - решительно возражает Ясовей и останавливается, сделав смешной жест рукой. - Глупость сказал: уеду и ходить буду. Ну, ничего, я тебе письмо напишу.
11
Долго не бывал Ясовей у Шурыгиных. Как только удалось вырваться, он к ним. Открыв дверь знакомой квартиры, Ясовей в изумлении остановился. Все в комнате перевернуто вверх дном. Мебель раскидана в беспорядке, словно здесь проходило побоище. На полу валяется распоротый матрац, рядом с ним подушка, из которой выбился пух. Кругом какие-то порванные и измятые бумаги, книги, вывороченные из переплетов. Наталья Степановна всхлипывает, утираясь передником. Галя сидит хмурая на голой кровати с подобранными под себя ногами. Василий Карпович шагает по комнате, наступая без разбора на раскиданные предметы.
Ясовей сообразил, что тут случилось несчастье, но какое, понять не мог. Он уже хотел повернуть обратно, думая, что произошла семейная ссора, в которую не надо вмешиваться. Но Василий Карпович заметил его.
- Заходи, Ясовей, ничего. Проходи, сынок...
Он хотел, кажется, еще что-то сказать, но повернулся и стал смотреть в окно. Наталья Степановна заплакала громче. Словно выйдя из оцепенения, Галя резко спрыгнула с кровати.
- Не надо, мамочка, успокойся, - сказала она, ласково трогая мать за плечо, сама готовая разреветься.
Ясовею хотелось спросить, что же случилось, но он чувствовал, что не надо спрашивать, и молчал. Наконец Галя, успокоив немножко мать, подняла стул, смахнула с него тряпкой пыль и подвинула его Ясовею.
- Присаживайся. Извини за беспорядок. Ишь, что натворили, - вяло улыбнулась она. - Жандармы были в гостях... Колю увели...
Нижняя губа у Гали запрыгала, и она прикусила её.
Ясовей понял. Жандармы увели Николая. Это те, в голубых мундирах, с шашками в обшарпанных ножнах, с красными мясистыми руками, при виде которых ему всегда становилось не по себе. Эти руки тут всё и разворошили. Они грубо схватили Николая... "За что?" Произнес он эти слова или Галя угадала вопрос по глазам - ответила:
- В забастовке участвовал, вот и взяли...
Василий Карпович медленно отошел от окна, будто нехотя поднял с полу распоротую подушку. Это вывело из оцепенения и Наталью Степановну. Она стала помогать мужу прибирать комнату.
Забастовка. Что это такое, Ясовей не знал, а переспросить не решился. Видно, дело важное, раз в нем участвовал Николай. А почему же это не понравилось жандармам? Ясовею ясно: Николай, его родители, Галя - люди хорошие. Жандармы - плохие. Они сцапали Николая, его надо спасать.
- Василий Карпович, пойдем, - сказал он решительно.
- Куда же это?
- К жандармам. Отнимем Николая. Пойдем скорее...
- Милый друг, - ответил Василий Карпович с доброй и грустной улыбкой, - нам вдвоем ничего не поделать с ними. У них сила, у них власть...
- А если они уморят Николая... Мы тоже будем сидеть? Так?
- Нет, не так, Ясовей, не так, славный ты мальчик, - задумчиво посмотрел на него Василий Карпович, барабаня пальцами по столу.
12
Галя пошла проводить Ясовея. Уже смеркалось. На Троицком зажигались фонари. Изредка громыхали тяжелые трамваи. С реки доносился хриплый гудок морского парохода. Они шли, взявшись за руки. Говорили мало. Оба думали о своем. Вышли к Немецкой слободе. Из переулка навстречу им появился жандарм, усатый, широченный в плечах, словно квадратный. На мундире тускло блестели медные пуговицы. Шашка при ходьбе ударялась о начищенную голяшку сапога.
Ясовей остановился, уставившись на жандарма.
- Ты что? - потянула его Галя за рукав.
- Постой, Галя. Мы не туда идем...
Он резко повернулся.
- Пошли.
- Да куда ты?
- К жандармам. Они тут, недалеко. Я знаю.
- Зачем нам к ним?
- Как зачем? Николая найдем. Скажем: нельзя человека силой держать. Он не собака. Собака и та на вязке скулит. Отпустят.
Галя колебалась. Но слова Ясовея были горячи и уж очень убедительны, на неё подействовала решительность мальчика
- В самом деле, - не очень уверенно произнесла она. - почему бы не попробовать...
- Идем.
В коридоре полицейского участка пахло затхлостью, сапожной мазью, винным перегаром. С облупленной штукатуркой стены сходились сводом над головой. Казалось, что входишь в могильный склеп.
У двери сидел рыжий полицейский и лупил грязными пальцами колбасу. Морщась, прихлебывал что-то из жестяной кружки и закусывал, смачно чавкая.
- Вы куда? - прохрипел он.
- К главному жандарму, - учтиво сказала Галя.
- Самый главный я, - сообщил рыжий и с великим усердием налег на колбасу. Посетители молчали. - Чего вам? - не переставая чавкать, спросил полицейский.
- Сегодня арестовали моего брата, - стараясь быть спокойной и вежливой, проговорила Галя. - Его арестовали напрасно. Мы хотим похлопотать за него.
Полицейский отхлебнул очередной глоток, закашлялся, замотал головой, потом вынул из кармана огромный грязный плат, вытер усы.
- Проваливайте, - сказал он, икнув, - нечего вам тут делать.
- Но почему?
- Я вам покажу почему! - вдруг рассвирепел рыжий. - Марш, живо!
Галя толкнула Ясовея к двери, потянула на улицу.
- Мы с тобой дураки, Ясовей, - сказала она, сойдя с крыльца на тротуар. - Разве с жандармами можно по-человечески разговаривать...
13
Надежда Дмитриевна капризничает. Она загоняла прислугу. И то ей неладно и другое. Всё в комнатах вверх дном. Сядет за рояль, проведет небрежно пальцами по клавишам, захлопнет крышку. Задумает примерить новое платье, повертится перед зеркалом, бросится на оттоманку. Надоело, надоело! И гости надоели, и балы надоели, и муж надоел, и жизнь тоже надоела. Комнаты кажутся пустыми и неуютными, в коридорах пыль, в кухне грязь. Горничная плачет, кухарка хлопает глазами, лакей носится как угорелый. Барыня кричит, требует воды.
- Ясовей, где ты запропастился! Принеси стакан.
Ясовей, глядя исподлобья поставил стакан на столик.
- Ты что такой кислый, мальчик? Тебе скучно одному? - спросила Надежда Дмитриевна.
- Не скучно, барыня.
- Почему барыня? Я просила называть меня по имени.
- Верно, просила, - соглашается Ясовей.
- Что же ты стоишь? Садись.
Ясовей садится на край стула.
- А мне вот скучно, Ясовей, - вздыхает барыня.
- Я веселить не умею.
- Какой ты, Ясовей, всё-таки невежа. Я тебя воспитываю, обучаю хорошему тону, а ты...
Надежда Дмитриевна лениво протягивает руку к столику, берет стакан с водой, чуть смачивает губы, ставит его обратно. Пододвигает серебряный бокал.
- Налей мне, дружок, пожалуйста, вон из той бутылки.
Ясовей наливает. Надежда Дмитриевна поднимает бокал, щурится на него и, помедлив, ставит на столик.
- Нет, не хочу. - Она не отнимает руки от бокала. - Выпей со мной ты, давай чокнемся.
Парню забавно: ничего у неё просто не получается, всё с загогулинами. Барыня, так барыня и есть. Выпью, раз просит. Ничего не сделается. Он берет другой бокал и наливает до краев. Надежда Дмитриевна смеется.
- Ого, да ты храбрый!
Вино Ясовею понравилось - дух захватывает и приятное. Он оживляется, смуглые щеки его темнеют. Барыня с улыбкой наблюдает за ним. И вдруг он снова берет бутылку, наливает.
- Давай, барыня, выпьем ещё. Хорошее питье, очень жгучее.
Надежде Дмитриевне весело.
- Жгучее, жгучее... Великолепно сказано!
Они чокаются. Надежда Дмитриевна тянет медленно, маленькими глоточками, сквозь опущенные ресницы смотрит на Ясовея. Тот выпивает быстро, рывком, наливает еще.
- Что ты, мальчик мой, разве так можно!
- Можно, - говорит Ясовей и опрокидывает бокал. Он с изумлением смотрит на барыню, которая почему-то начинает покачиваться вместе с оттоманкой. Ему становится смешно и он говорит:
- Ты меня, барыня, больше не воспитывай. Не надо. Ты кружись, а я пойду.
Нетвердыми ногами он шагает к выходу. Слышит, как барыня кричит:
- Куда ты? Не смей уходить!
Он машет ей рукой.
- Я не собака, чтобы меня привязывать на ремешок... Ты смешная, барыня... Твое питье жгучее... Пей одна...
14
Сам того не сознавая, он пришел к домику Шурыгиных. Смотрел на покосившийся палисадник, на тонкую березку у калитки, на крутые ступеньки крыльца и недоумевал, почему он оказался здесь, что ему тут понадобилось. И домик, и калитка, и это крылечко казались странно знакомыми. Пошатываясь, он ходил около, остановился, прислонясь к щербатому столбу ворот. Березка грустно покачивала мокрыми прутиками.
- Да ведь здесь Галя живет! - Мысль эта ошеломила Ясовея. - Тут Галя, а я такой... А?.. Уйти, пока не заметили...
Шаткой походкой он пошел прочь. Оглянулся. Вот оно, Галино окошко. Темное, пустое... Гали нет...
- Ой, кто это?
Из-за угла вышла Галя. Она хотела обойти пьяного и вдруг узнала его.
- Ясовей?
Он молчал.
- Ясовей, что же ты не отвечаешь? - Галя подошла поближе. - Почему... Боже мой, почему ты пьян?
- Меня нет, Галя... Ты меня не видела... Лакомбой, прощай, - произнес он непослушным языком, пытаясь отойти.
- Постой, Ясовей. Куда же ты? Что такое с тобой?
Она попыталась взять его под руку. Он неловко отстранился.
- Нет, я пойду. Ты меня извини, Озерная Рыбка... Я, видишь ли, сегодня... Пойду...
- Что мне с ним делать? Вот положение. Надо позвать папу...
Она быстро побежала домой. Когда через минуту вышла на крыльцо с отцом, в переулке никого не было. Бросились к трамвайной остановке. Трамвай только что отошел.
Глава третья
Тот, кто нигде не живет
1
От широких рукавов Северной Двины до самого Уральского Камня шумит лохматая тайбола денно и нощно. Привольно в ней лесным зверям, до чьих берлог и нор нелегко добраться человеку. Исстари стремится он проникнуть в тёмное, страшное трущобное царство. Ещё древние поморы упрямо врубались в черные суземы, прокладывали зыбкую гать через болота, понастроили в таежной глухомани кущников, пробили ездовую тропу через вековые заросли замшелого ельника до самой тундры. Настойчиво и упрямо стремились они в тот сказочный край, где забытая ныне гремела некогда богатствами Мангазея, в страну вечной ночи, драгоценной пушной рухляди, несметных рыбных запасов. Искрещены закрайки тайболы охотничьими тропами. Не занимать стать северным промысловикам ни силы, ни смелости, ни упорства, но и они в лесные глубины пробиться не могли. Там не бывала человеческая нога. И хоть по древнему, умятому полозьями зимнику скрипят, пробираясь сквозь тайболу, груженые обозы, катятся почтовые розвальни с дребезжащим колокольчиком под дугой, но древние ели, обросшие кухтой, будто старцы сивыми бородами, стоят спокойно и невозмутимо. И звон почтового колокольчика робко замирает в придорожных чащобах, не смеет проникнуть в заповедный звериный край.
Едет тайболой почтовый чиновник, дрожит в своей подбитой ветром шинелишке, старается глубже закопаться в сенную труху на днище саней. Ямщик, бородатый, как все наши северные ямщики, дремлет на облучке да изредка хлопает длинными рукавами тулупа, чтобы согреть коченеющие руки. Лошадка привычно семенит ногами, будто и не шагом идет, да уж и не рысью бежит. Внезапно она шарахнулась в сторону, запуталась в сугробе. Седоки враз поднялись. Что там такое? Уж не лютый ли зверь? На обочине что-то чернеет в снегу. Чиновник вытащил тяжелую пищаль, ямщик, спрыгнув с облучка, ухватил лошадь под уздцы.
- Свят, свят, не лешой ли там...
Чиновник осторожно подходит, трогает черное носком валенка.
- Захар, да тут, брат, живое. Подсоби-ка...
Свернувшись калачиком, на снегу мирно спит мальчишка в малице. Путники разбудили его, посадили на сани, стали тормошить да расспрашивать: "Откуда, да куда, да как тут, в гнилой тайболе, один оказался?". Парень спросонья таращит глаза, на расспросы не отвечает, а только одно твердит: Ясовей. Имя, что ли, такое?
Ямщик всматривается в смуглое скуластое лицо парня, прищелкивает языком.
- Да ты, выходит, самоедское дите. В тундре, стало быть, живешь? Неуж заблудился да столь далеко утопал?
Довезли Ясовея почтовые розвальни до ближайшего кущника. Хозяин заезжей избы покачал головой.
- Чего уж... Куда его денешь, пущай живет.
Ясовей остался. Потянулись дни, однообразные, похожие один на другой. Парень колол дрова для очага, кипятил воду в ведерных чугунах, чистил двор после отъезда ночлежников. Косматый седой Пармен отвел парню место для сна в закутке рядом с мучным ларем, кормил без оговору, по вечерам учил мастерить кулемы для ловли пушных зверей. Но Ясовея тяготило лесное житье, ему хотелось простора, мечталось о тундровом раздолье.
- Неба-то у вас тут сколько? Не больше шкурки неблюя. Глазам тесно, ушам глухо, - говорил он, вызывая изумление Пармена.
- У нас-то ушам тесно? Ты, малец, в уме ли, экое говоришь! Лесу нашему, тайболе, конца краю нет. А навостри-ка уши свои, прислушайся к лесному гуденью - век не оторвешься. Чу, как он дышит, лес-батюшка, будто богатырь во сне. Вот погоди, поживешь - станешь различать и суземный язык. А! Слышишь? Сушинка заскрипела, трель кругом пошла. А это что, знаешь? Это дятел долбежку начал, жучков добывает из дерева, пищу себе ищет, трудится. Ну-ка, подними наушник-то повыше, поведи ухом. Что за цокотня? Так это ж белочка. Уселась вон, гляди-ка, на сосновом суку, шишку шелушит, глазёнками посверкивает... Стоп-стоп, прислушайся! Уж не серый ли разбойник там, в глухих суземах, затянул песню? И-у-оу-оу-у... Эк его разбирает! Вот, брат, мы с тобой за одну минуту столько услышали лесных голосов. А натореешь, так будешь и шорох каждой ветки различать, голос не то что пичужки, а и букашки услышишь... Лес-то, мил мой, - что те целый мир. А ваша тундра кака така рядом с ним? Пустота, голынь.
Ясовей задет за живое.
- Ты, дедушка, тундру не тронь. Она вся открыта, вся сверкает, вся звенит - вот она какая у нас! Поглядишь в любую сторону - и нигде конца не увидишь. Твой лес давит, жмет со всех сторон, а наша тундра зовёт: иди, везде тебе дорога без всяких дорог. Во, какая она! А живности, думаешь, меньше там, чем в лесу? Эге, угадал. Может, столько же, а может, и два столька. Летом-то что делается! Куропти в траве копошатся, рябчики свистят, утки на озерах крякают, гуси гогочут, лебеди трубят на зорьке. В лесу вашем есть ли они?