Он не почувствовал жалости к Голованову, который так неправильно, по его мнению, жил, и не возмутился в эту первую минуту. Но арест Голованова - это было что-то в высшей степени нелепое, несообразное, противоречившее логике...
- Походим лучше, - сказала Даша. - Действительно, надо обсудить. Но я не могу сидеть.
Виктор внимательно на нее посмотрел... И ревнивая мысль родилась у него: а если б с ним самим случилось что-либо подобное, волновалась бы за него Даша?
12
Белозеров был странно, ожесточенно весел. И сидя в кабинете у начальника торга, вызвавшего Белозерова к себе, и слушая разговор начальника с ревизором, он непонятно-насмешливо поглядывал на обоих, точно акт ревизии, который они обсуждали, не имел к нему никакого отношения. "Что вы там копаетесь, возитесь? С меня взятки гладки", - говорило выражение его широкого остроскулого лица; последние двое суток он много пил, глаза у него припухли, и смуглая кожа на лице слиняла, посерела... А между тем из акта ревизии со всей определенностью следовало, что он, Белозеров, директор гастрономического магазина, вкупе с заведующим фруктово-овощной секцией Бояровым и со старшим бухгалтером того же магазина Калошиным, повинен в хищении девяти тысяч девяноста двух рублей и восьмидесяти четырех копеек; сумма была выведена в результате тщательной проверки документов за последние полтора года. И оправдываться Белозерову не приходилось; его участие в преступлении подтверждалось тем, что, зная о воровстве Боярова, он не только не изобличил своевременно вора, но, наоборот, помог ему, как установила ревизия, уйти от ответственности... Казалось, однако, что в данную минуту Белозеров волновался много меньше, чем ревизор, раскрывший эту фруктово-овощную "панаму", - маленькая серебряно-седая женщина в потертом шевиотовом жакетике и в белой кофточке, заколотой на шее старомодной брошью - розой, выточенной из кости. Женщина непрерывно курила тоненькие дешевые "гвоздики", папиросы "Север", и явно избегала встречаться глазами с Белозеровым - человеком, которого она посылала на скамью подсудимых.
Начальник торга Дмитрий Ефремович Степовой - тучный, с изжелта-коричневым "печеночным" лицом, лет шестидесяти, - тоже был неспокоен, расстроен. И ему не удавалось, - впрочем, он и не особенно старался, - скрыть ту неприязнь, что он испытывал к ревизору, именно к ревизору, дававшему ему пояснения. Задавая вопросы, Степовой как бы даже стремился поймать своего слишком уж дотошного работника на ошибке, на предвзятости, на необоснованном выводе.
- Убыль товара учитывали, Софья Павловна, убыль при продаже? - хмуро допрашивал он. - Тут у вас много ягоды проходит: клубника, еще клубника.
Женщина, прежде чем ответить, длинно, с усилием затягивалась, и ее щеки глубоко западали, отчего лицо принимало жалобный, голодный вид.
- К акту приложены таблицы естественной убыли, - тихо отвечала она и приподнималась со стула. - Я покажу, Дмитрий Ефремович.
- Не надо, сидите, - бросал он. - Акты на порчу товара учли?
- Учла, Дмитрий Ефремович!
Она и не замечала как будто, что начальник был недоволен, раздражен, поглощенная одним желанием представить свою работу в наилучшем порядке.
И Степовой замолкал и вновь перелистывал от конца к началу и от начала в конец многостраничный "акт". Он сидел не за своим письменным столом, а за столом для заседаний, спиной к окну, и солнце, проникшее сюда в кабинет, пронизывало его мясистые, ставшие полупрозрачными, алые уши.
- Д-да... Не пожалели себя, Софья Павловна! На совесть потрудились. - В басистом голосе Степового прозвучал упрек.
Начальник торга вовсе не склонен был покрывать расхитителей и ротозеев - ни в какой мере! Но вместе с тем он - порядочный человек, известная и почтенная в сфере своей деятельности личность - не мог не думать и о том, что крупное воровство в одном из его магазинов означало большие неприятности и для него самого; во всяком случае, прогрессивку за квартал он уже не получит. И особенно досадно было, что эта уголовная история выплыла наружу как раз в тот момент, когда подошел его шестидесятилетний юбилей и он - один из старейшин московской торговли, начинавший полвека назад мальчиком-подручным в гастрономическом дворце Елисеева, - справедливо рассчитывал на нечто большее, чем простая благодарность в приказе по главку. Теперь могло не случиться даже благодарности... А ведь сколько за эти пятьдесят лет - помилуй, господи! - сколько всего было: трудов, тревог, бессонных ночей, опасностей, утрат...
- Я спрашиваю: акты на порчу учитывали? - вновь, словно бы надеясь на иной ответ, задавал он один и тот же вопрос.
- Учитывала, Дмитрий Ефремович, - терпеливо отвечала Софья Павловна.
И Белозеров забавлялся, слушая их, он отлично видел, что начальник торга не в своей тарелке, и это вызывало у него веселое злорадство: "Вот как разобрало тебя! Почешешься, попотеешь..." Впрочем, и о своей собственной судьбе он думал теперь с той же недоброй усмешкой: суетился, мол, хлопотал, чего-то добивался, и вот как все кончилось. Его судьба была уже решена, и этому старому дураку Дмитрию Ефремовичу, и этой смиренной Софье Павловне только мерещилось, что они держат ее в своих руках.
- Когда в последний раз производилась в магазине инвентаризация? - спросил Степовой. - Где вы тут о ней пишете?
- Около полугода прошло уже, - поспешно ответила Софья Павловна.
- Около, около, - не сдержался Степовой.
- В акте указано точно. Разрешите, Дмитрий Ефремович. - Она встала, чтобы показать.
- Ладно, сидите, я нашел, - сказал Степовой.
Он почесал свое алое ухо и погрузился в чтение; Софья Павловна, опустившись на краешек стула, не отрывала от него озабоченного взгляда. Вздохнув и покачав головой, Степовой посмотрел на Белозерова.
- Как дважды два четыре, - сказал он, все продолжая кивать, - приписка плюс укрывательство.
Белозеров жестко, не разжимая губ, улыбнулся и тоже кивнул, соглашаясь.
- Радуешься! Чему ты радуешься? - закричал Степовой. - Да ты что! Ведь это десять тысяч из государственной кассы!.. И не докажешь ты никому, что сам не крал...
Белозеров все улыбался, но почему-то закрыл глаза.
- А тебе за это десять лет верных! - бушевал Степовой. - И еще поблагодаришь за снисхождение. Да ты что?!
- Не шуми ты! - сказал Белозеров. - Шуметь-то зачем?..
- Шуметь есть чего... Про этого дружка твоего, Боярова, так ничего и не слышно?.. Никаких следов?..
- Какой он мне дружок? - сказал Белозеров.
- Это тебе виднее... Розыск ничего не дал, спрашиваю?
Белозеров только повертел отрицательно головой.
- И ведь ты сам назначил инвентаризацию!.. Вот чего я не пойму. Был бы теперь кум королю, если б ума хватило, - негодовал Степовой.
Белозеров опять промолчал, - можно было и не напоминать ему об этой полугодовой давности инвентаризации, проведенной по его же распоряжению, - тогда-то и открылась сравнительно небольшая, на полторы тысячи, нехватка товара: компота, орехов, сушеных грибов. Заведующий секцией Бояров и старший бухгалтер умолили его тогда пощадить их и скрыть недостачу, поклявшись всем святым внести в кассу деньги. Калошин, бухгалтер, плакал в его кабинете, говорил о больной жене, о сыновьях-студентах; Бояров пришел к нему с медалью "За боевые заслуги" на груди и с двумя нашивками за ранения - тоже воевал когда-то, ветеран! - он спокойно, в подробностях объяснил недостачу тем, что его подвели продавцы. И Белозеров не устоял, согласился на приписку в акте инвентаризации... Про себя он, впрочем, знал и то, что не одни слезы Калошина и медаль Боярова толкнули его на это - с Бояровым у него как-то незаметно сложились на работе короткие отношения: вместе, случалось, выпивали, вместе ездили на футбол, Бояров приходил к нему в гости. Это был, казалось, опытный, умный работник, а главное - тактичный, приятный человек: умел и промолчать, и вовремя сказать доброе слово; в компании он был незаменим: мог пропеть всю "Сильву" от начала до конца. И Белозеров почувствовал себя обязанным - по-солдатски - прийти на помощь человеку, с которым - что там ни говори! - они провели не один хороший час. Так и началось его крушение... Недостача осталась невозмещенной, а воровство продолжалось во все больших размерах, и он, директор магазина, сделавшись укрывателем воров, оказался бессильным перед ними... Сейчас у него не было гнева даже на этих обманувших и предавших его людей, - он устал и от бесполезных проклятий, и от позднего раскаяния. Да и не имело больше смысла ни проклинать, ни сожалеть - он погибал, оставшись единственным ответчиком за преступление. Калошин был уже вне досягаемости правосудия, месяц назад его похоронили - умер он, надо сказать, внезапно, говорили, что от инфаркта; а Бояров тотчас после смерти бухгалтера исчез и где-то скрывался; выяснилось также, что он жил по чужим документам; было возможно - Белозеров допускал сейчас и это, - что он как-то способствовал скоропостижной кончине Калошина. И попадись Бояров сейчас Белозерову, он, пожалуй, кончил бы, как Калошин... Но его не успели взять, Бояров ускользнул. И начальник торга был, конечно, прав: суд едва ли поверил бы теперь в невольное, по доброте характера, участие директора магазина в этой уголовной компании. Однако и сознание своего бесчестия, такое недавно острое у Белозерова, благодетельно сегодня притупилось. Видимо, как и всякое страдание, оно тоже имело свой предел, за которым наступал как бы душевный шок...
В ту ночь, после неудачи в подвале, Белозеров, придя с Головановым домой, не заснул и на полчаса: рано утром вернулась жена, и он вскоре потащился на работу; вместе с ним ушел и этот незадачливый поэт, и они расстались на остановке троллейбуса; с поэта он взял слово, что тот будет звонить ему вечером относительно работы. А приехав поздно из магазина, Белозеров тут же свалился, как подкошенный, и проспал каменным сном до рассвета. В следующий вечер жена повела его - невозможно было отказаться - на именины к своей матери, там он очень сильно напился. И сегодня, только он проснулся, его охватило это диковатое возбуждение; он отказывался наотрез от всяких горестных раздумий и жалоб, помня одно: у него не осталось больше времени, каждый день за ним могли теперь прийти. А значит, сегодня же - что бы там ни стряслось! - сегодня ночью он должен был все кончить...
Степовой перечитал еще какую-то страницу "акта" и, словно бы отыскав наконец ошибку в нем, уставился сердито на Софью Павловну.
- Вы тут отметили недостачу по абрикосам, - сказал он, - излишек по сливе - так?
- Да, да, довольно большую, мы перевесили остатки до одного килограмма. - Женщина опять приподнялась. - И обратите внимание, Дмитрий Ефремович, нестандартные абрикосы были проданы по цене высшего сорта!
- Пересортица - вижу... - Степовой отмахнулся толстой рукой с обручальным, вдавившимся в палец кольцом. - Я не о ней. Слушайте, что я вам скажу! Почему вы не перекрыли абрикосы сливой?
Софья Павловна закуривала новую папиросу, и ему пришлось подождать, пока папироса не задымилась.
- Но это невозможно, Дмитрий Ефремович, - послышался наконец из табачного облачка слабый голос.
- Почему невозможно, я спрашиваю?
- Потому что слива... это слива, - просто сказала женщина.
- Без вас знаю, что слива не абрикос! - Степовой уже едва сдерживался. - Что вам мешает, спрашиваю, перекрыть одно другим, вы же не первый день на работе, опытный человек.
- Вот именно, Дмитрий Ефремович, я не первый день... - И она опять длинно затянулась: вялые щеки ее то опадали, то наполнялись.
Степовой даже отвернулся, чтобы не видеть этого.
- Что вам мешает? - томясь, сорвался он на крик.
- Ничего... - выдохнув дым, сказала она.
- Ну, вот видите, - сказал Степовой, - а вы...
Софья Павловна, как бы застеснявшись, проговорила:
- То есть, я хотела сказать... ничего, кроме закона.
- Что? - переспросил Степовой. - Какого закона?
- Закон разрешает перекрывать только одноименными товарами, - сказала она. - А слива - это...
И Белозеров захохотал - громко, тупо, недобро - и шлепнул себя по колену.
- Слива - не банан. Верно, Софья Павловна! - выкрикнул он между двумя раскатами хохота.
Начальник торга поглядел с ошалело-свирепым видом - эти люди, сидевшие в его кабинете, посходили с ума.
- Слива - не банан, банан - не груша, груша - не яблоко, - бессмысленно веселился Белозеров. - Все правильно, Софья Павловна! Слива - не банан, - это дорогого стоит!
Она, однако, и теперь не подняла на него глаз, точно и не слышала его смеха. Но самая ее поза - это сидение на краешке стула, опущенная голова, вздрагивающие старушечьи пальчики, сжимающие папироску, - все говорило, что она до крайности напряжена.
Противоположные чувства боролись в Софье Павловне: ей и сердечно жалко было человека, которого она уличила в преступлении, - достойного человека, героя войны, вероятно, даже не преступника, а жертву, и вместе с тем она готова была отстаивать каждую строчку и каждую цифру в своем образцовом "акте". Она понимала и начальника торга, и в общем сочувствовала ему: в самом деле, эта уголовщина, раскрытая ею, не могла и для него пройти бесследно. Но Софья Павловна была стойка - стойка даже в борьбе со своим добрым сердцем, и стойкость ее питалась всем трудным опытом, всем укладом, всеми ограничениями ее собственной жизни. Она-то лучше, чем кто-либо, знала цену килограмму слив и килограмму абрикосов, потому что никогда не покупала сама - сперва детям, потом внукам - больше трехсот - пятисот граммов. И она не могла - ну, никак не могла - простить ни одной копейки, украденной у тех, кто, как и она, всю жизнь рассчитывали эту самую копейку.
"Славная старушенция, - глядя на нее, неожиданно подумал Белозеров, - такую не переломишь... До высшей меры тебя доведет, сама обрыдается, но не отступит... Алмаз!"
Степовой закрыл папку с "актами", поднял ее, подержал, как бы проверяя, сколько она весит, и отложил, вернее, отбросил в сторону.
- Добро, Софья Павловна! Спасибо, что глубоко вникли. Разобрались. Помогли нам, - отрубал он фразу за фразой. - Будем передавать дело прокурору. - И он вопросительно посмотрел на Белозерова. "Ну, как ты себя чувствуешь?" - было в его взгляде.
Софья Павловна потупилась: она одержала победу, но в эту минуту торжества ей хотелось оплакивать побежденного. И ей подумалось, что все же ей не следовало идти в ревизоры, тут требовались люди более сурового, по ее мнению, характера.
- Я свободна, Дмитрий Ефремович? - спросила она, рассовывая по карманам жакетика папиросы и спички.
- Да, конечно... Что же? Конечно... - сказал Степовой. - Хотя есть у меня еще два слова...
Он повернулся к Белозерову и, подавшись всем туловищем, навалился грудью на край стола.
- Ругать тебя поздно уже, - тяжело задышав, начал он. - Поздно... И не маленький, чего тебя ругать, толку все равно не будет. - Его прозрачные красные уши, густо обросшие золотым пухом, были похожи на какие-то перезрелые плоды. - Я ставлю вопрос по-деловому: сможешь вернуть в кассу деньги, десять тысяч? На сберкнижке найдутся?.. А может, в кубышке?
Белозеров с любопытством рассматривал его уши. "Отчего это к старости на ушах вырастает мох? Загадка природы", - пришло ему вдруг в голову.
- Я тебя губить не хочу, - сдавленным голосом продолжал Степовой. - Покроешь недостачу - помилуем. Из системы нашей уйдешь, конечно, ну и по партийной линии строгачом, пожалуй, не отделаешься. Но дело закроем...
"Вот как разволновался! Поторговаться, что ли?" - позабавила Белозерова мысль... Десяти тысяч у него не было, не было и половины этой суммы, он не наскреб бы у себя сейчас и тысячи.
Начальник торга выпрямился, откинулся на спинку стула и с облегчением, полной грудью вздохнул.
- Короче: клади в кассу деньги и ступай с богом. Нам тоже мало удовольствия топить тебя. А, Софья Павловна?
Маленькая женщина вновь укрылась в дымном волокнистом облачке и не проронила ни слова. Но без участия ревизора трудно было проделать ту финансовую операцию, что для спасения Белозерова предложил Степовой.
- Государству тоже не в убыток будет... Помилуем Героя, а, Софья Павловна? - поторопил он.
- Но разве... Простите, Дмитрий Ефремович!.. - упавшим голосом отозвалась она. - Разве у нас есть на это право?
- Ох! - стоном вырвалось у Степового. - Софья Павловна, Софья Павловна! Вы же прекрасно видите, старый же работник!.. Видите: человека обдурили, обвели вокруг пальца. Его вина - это его дурость.
- Мне кажется, следствие и суд определяют характер вины, - еле слышно сказала она, - согласно закону.
- Да кто же спорит! Но можем же мы по-человечески...
- Это и будет по-человечески, если по закону, - сказала она.
Степовой взглянул на нее зло, но неуверенно: он точно раздумывал, разъяриться ему, раскричаться или еще потерпеть. Потом проговорил:
- Крови жаждете, товарищ Симеонова? Откуда это у вас?
- Вы так... - Софья Павловна растерялась. - Не должны так со мной! - Она подождала немного, чтобы успокоиться. - Я отметаю ваши слова. Надо до конца разобраться в деле... И это могут сделать только следствие и суд. Десять тысяч - большие деньги, очень большие деньги. И я обращаю ваше внимание - я отметила это в акте: истинные размеры хищения, вероятно, значительно больше... Установить их не представляется сейчас возможным: отчетность за прошлые годы находится в хаотическом состоянии, многие документы отсутствуют. И нельзя допустить, чтобы люди, совершившие преступление, могли и дальше... Нет, я не могу с вами согласиться - дело должно пойти к прокурору.
Степовой оглянулся на окно - ему захотелось открыть его и впустить свежий воздух. Но окно было распахнуто, и низкое солнце ударило ему прямо в глаза, - он зажмурился и отклонился... Видимо, один он и сохранял еще здесь способность рассуждать трезво и по-человечески: эта старушонка Симеонова, эта законница со сторублевым окладом, в лоснящемся на обшлагах жакетике, курившая вонючие "гвоздики", обезумела от своей свирепости. А ведь легко было порешить дело к общему благополучию: Белозеров внес бы в кассу деньги (правда, немалые, но это как будто не пугало его), Симеонова переписала бы "акт", и он, Степовой, отделавшись некоторыми хлопотами, получил бы заслуженную юбилейную награду, а сама Симеонова - премию в размере двухнедельного заработка. Но все разбивалось о ее тупое, злое упрямство, прятавшееся за притворной кротостью. Он, Степовой, и раньше не жаловал ее своим расположением, и было, конечно, непростительным промахом посылать ее ревизовать Белозерова.
- Вы когда на пенсию уходите, а, товарищ Симеонова? - Степовой в упор смотрел на нее.
- Я - на пенсию? - Она не сразу поняла.
- Вы, вы, а кто же еще? Я с вами разговариваю.
- В будущем году, в декабре, - сказала она. - Но какое это имеет отношение?..