- А вы подумайте, пошевелите шариками, - Степовой в отместку выбирал выражения погрубее, - не так уж легко найти новое место, когда до пенсии год остался. Кому охота возиться с завтрашним пенсионером, кому вы будете нужны, когда уволитесь от нас? И вообще, молодежи надо давать дорогу... Согласны, товарищ Симеонова?
- Согласна. Но если вы ставите это в связь с моим нежеланием замять дело...
Софья Павловна поправила на блузке свой костяной цветок и стиснула его в сухих пальчиках, как талисман... Начальник торга прямо грозил ей увольнением, и теперь, после тридцати пяти лет службы, увольнение было бы жесточайшим оскорблением, прежде всего оскорблением, - работу она в конце концов нашла бы себе... Она мигнула раз-другой, и было видно, что ей огромного труда стоило не расплакаться, но оскорбленное чувство и поддержало ее в эту минуту. Случалось, что и раньше, на протяжении тридцати пяти лет, которые она просидела над товарными накладными, захватанными множеством рук, грязными от жирных пятен, от фиолетовых следов копировальной бумаги, - случалось, что ее оскорбляли и посильнее, совали ей в сумку свертки с шоколадом, с черной икрой, с шампанским, уговаривали взять деньги, много денег; бывало, что ей тоже грозили - не увольнением, ножом, - и она держалась, держалась, минуя все соблазны, превозмогая все самые реальные страхи. Ее честность была естественной и каждодневной, как умывание, а все же Софья Павловна слегка про себя тщеславилась ею, самую малость, но гордилась. В сущности, она и была тем единственным, что вознаграждало ее, что подбадривало, что украшало ее однообразные годы, - ее честность. И чем опаснее она становилась для нее, тем казалась дороже, красивее, и тем тверже, тем неуступчивее становилась Софья Павловна.
- Поступайте, как хотите, Дмитрий Ефремович, - сказала она, совсем как будто успокоившись, но не выпуская из кулачка своей брошки. - Вы не заставите меня переписать акт.
- А я... А вас никто не заставляет, товарищ Симеонова! Что это вы бредите? Или не выспались сегодня? Ваше право выбирать, что вам больше подходит.
- Да, мое право, - подтвердила она.
- Ну, а у меня мое...
- У вас, конечно, ваше... - И даже оттенок презрения появился у нее в голосе. - Акт я оставляю вам. Я могу идти?
- Можете, можете идти... - Степовой опять оглянулся на раскрытое окно. - Можете и не возвращаться. Вам не у нас работать, Софья Павловна, вам бы в прокуроры по особо важным делам! Только вот устарели уже... Но походите, потолкайтесь, авось возьмут. - Он уже и сам плохо соображал, что говорил.
Софья Павловна встала и машинально провела по карману жакетки - там ли папиросы?
- Это я выслушивать уже не обязана, - сказала она и добавила: - Вам не стыдно, Дмитрий Ефремович?
Она повернулась и пошла к выходу, шаркая тяжелыми полуботинками на низком каблуке, надетыми на тонкие, старушечьи ноги...
Белозеров проводил ее светлым взглядом; он прямо-таки восхитился своим погубителем, этим седеньким Робеспьером, - таким слабеньким, что, кажется, дунешь - и тот повалится.
Степовой, глядя на закрывшуюся дверь, скверно выругался, но словно бы по обязанности, неискренне. У него было решительно испоганено настроение, и он подумал, что награда к юбилею - это в общем-то пустяки и не важно, получит он ее или не получит. А действительно важным было то, что у него все сильнее побаливает печень - и после еды, и натощак, и по ночам, и что врачи как-то неопределенно говорят с ним о его болезни.
- Вот баба-яга костяная нога, - пробормотал он тоскливо.
- Нам бы такую в дивизию, в интендантство, - весело сказал Белозеров, - это же смерть всем кладовщикам, бойцы молились бы на нее.
- Ладно, мы с тобой договорились, - повернулся к нему Степовой, - обойдемся и без этой ведьмы. Мой главный бухгалтер сделает все, как полагается, ты его знаешь. Вноси деньги, и будь здоров. Еще две недели я подожду с передачей акта - хватит тебе двух недель?
Белозеров мысленно прикинул: две недели! - на фронте одна неделя перерыва между боями представлялась вечностью... И его охватило позабытое фронтовое ощущение этого отпуска из ада на целых четырнадцать дней! - он и не мечтал о такой отсрочке! Судьба, некогда милостивая к нему, побаловала его в последний раз.
- Есть, товарищ начальник! - отчеканил он и встал со стула. - Мне вполне достаточно. Благодарю.
- Ну, гляди...
И Степовой оборвал, глаза его стали невидящими, устремленными внутрь. Он устрашился вдруг того неведомого, что происходило в его теле; полный тоски, он закричал:
- Я ее укорочу, эту старуху чертову!.. Пиковую даму чертову! Она у меня не уживется, законница!
Белозеров нагнулся к нему через стол, точно хотел сообщить что-то секретное и важное:
- Упаси тебя боже - ни-ни! - Он улыбался, поводя пальцем перед самым носом Степового. - Старушенцию не трогай, это я тебе тоже по-деловому. Чтоб ни один ее седой волосок... Уяснил, товарищ начальник? А не то... Я хоть и дурак, да не совсем круглый.
Степовой, прижавшись к спинке стула, беспомощно на него взирал. И Белозеров, твердо ступая по натертому полу, зашагал к двери; у самого выхода он обернулся: его остроскулое лицо, на котором резко выделялись почти белые глаза, было рассеянно-довольным, как будто хмельным.
- Ни-ни, - повторил он. - И думать об этом оставь... Ничего ты ей не сделаешь. Ты ей премию дай - пиковой даме!
...Возвращаясь из торга к себе на работу, Белозеров в толпе, выходившей из дверей магазина, увидел своих недавних не совсем обычных знакомцев: Дашу, Виктора и Артура; точнее, они первые углядели его и окликнули, чрезвычайно обрадовавшись. Оказалось, они приходили к нему - депутату, чтобы просить о срочной помощи их товарищу: Даша тут же у витрины, уставленной пирамидами апельсинов, принялась рассказывать о беде, постигшей Голованова. И Белозеров тоже обрадовался этой встрече: ему больше всего хотелось сейчас повернуть от своего магазина и не появляться там больше. Не дослушав ребят, он объявил: "Поехали!", точно ничто другое его уже не занимало. Да так оно, собственно, и было - ведь он сделался совершенно свободным, свободным даже от заботы о самом себе! И почему бы ему и вправду было не помочь этим ребятам и их невезучему соученику?
- Поэта забрали? Когда, почему?.. Бедолагу вашего? Скажи, пожалуйста!.. За что взяли-то? - спрашивал Белозеров и как-то даже чересчур энергично торопил: - Айда, молодая гвардия, поехали выручать поэта!
Через десять минут они уже все сидели в такси и ехали на Петровку, в Московское управление милиции - Белозерова словно бы подхватило и понесло это воскреснувшее, пьяное чувство отпускника-солдата. Ему опять, как тогда, двадцать с лишним лет назад, стало вольно и просторно - море по колено, как говорят в таких случаях. Правда, если бойцу еще светила надежда уцелеть там, куда надлежало ему вернуться, то Белозерову не светило впереди ничего. Зато в свои последние дни он был полностью, даже в бо́льшей мере, чем боец, - полностью уволен от всех обязанностей и всех стеснений долгой жизни, отягощенной у других людей этим сознанием своего будущего.
- Не крал Голованов, не убивал - выручим, - говорил он, сидя в машине, и могло показаться, что освобождение Голованова зависит лишь от него одного.
- Ну, что вы, конечно! Он же не бандит, не грабитель, - восклицала Даша, - но вот его посадили! А за что - никто не знает.
Она наклонилась к нему с заднего сиденья, и Белозеров вдыхал едва уловимый, словно бы луговой запах, исходивший от ее чисто промытых волос, молодого здорового тела, свежевыглаженного платья.
- Разберемся на месте! Выручим! - с необычайной уверенностью повторял Белозеров, и он действительно ее испытывал - сейчас не было для него как будто ничего слишком трудного.
- Я допускаю, что со стороны Голованова могла быть невыдержанность... Наверно, он вышел из рамок, был резок, - строго говорил Виктор, - но не могу допустить ничего серьезного.
Как понял в конце концов Белозеров, очередная история с Головановым случилась такая: накануне вечером у него были гости (кто - неизвестно: эти хлопотавшие за него ребята там не присутствовали), и к нему непонятно по какой причине наведалась милиция (может быть, соседи пожаловались на шум); гостей отпустили по домам, а его, хозяина, прямо из дома отвели в отделение... Даша побывала уже и в отделении, но с ней не захотели разговаривать. "А какое вы имеете отношение к задержанному?" - спросили у нее. И все, что ей удалось узнать, сводилось к тому, что Голованов еще не арестован, а пока только задержан.
- А какая разница? Замели человека ни за что ни про что, - сказал Артур.
- Не убивал, не крал - освободим! - твердил Белозеров и косил через плечо назад, на свою команду.
Он встречал устремленные на него три пары глаз: широко расставленные, светившиеся как фонари, прекрасные, чуть выпуклые доверчивые глаза девушки ("Хорошая жена будет, кому только достанется!"), умненькие колючие глазки паренька в очках - великого изобретателя, звавшегося Виктором ("Далеко пойдет, крепкий орешек!"), и беспечальные, любопытные, в мохнатых ресницах глаза второго парня - здоровенного верзилы с поэтичным именем Артур ("Ладный хлопец - в пару с Дашей"). Словом, у него подобралась неплохая команда, с нею вместе отрадно было и подраться напоследок. Самый повод для драки мог быть и иной, если б не Голованова надо было спасать, а, к примеру, Артура, Белозеров также не стал бы колебаться. Впрочем, знакомство с Головановым оставило у него хотя и смутное, но доброе, вернее, жалостливое воспоминание. Этот чудаковатый парень представлялся ему как бы контуженным, сбитым с ног взрывной волной, оглушенным - он встречал в бою таких блаженных, лишившихся разумения, им бесполезно было что-нибудь втолковывать, их надо было уводить в тыл...
- Вы мне, ребята, дайте, запишите на бумажке имя, отчество вашего поэта, где живет, год рождения, все, что знаете, - попросил он. - А там уже дело наше.
На Петровке около большого, с колоннами, с боковыми крыльями дома Белозеров выбрался из такси и приказал ждать его.
- Вольно! Можно покурить, - разрешил он ребятам.
- У меня есть дядька генерал, всю войну прошел, - сказал Артур, когда широкая спина Белозерова скрылась в подъезде, - тоже комик - никто ему не авторитет!
- Он - чудный! - от всего сердца откликнулась Даша. - И жутко энергичный! Эх вы, мальчики с пальчики!
Вскоре Белозеров вернулся - все такой же громкий, стремительный, излучающий чрезмерный даже оптимизм: он объявил, что начальник Управления милиции уехал на совещание в Моссовет и что они немедленно едут туда.
- Удачно получилось, ребята, - пояснил он, вдвигая не без усилий в машину свое большое тело, - нарочно не придумаешь, - всех сразу мы там и застанем, всех начальников.
Но и в Моссовете их ждала неудача: совещание полчаса назад окончилось, и все начальство разъехалось; удивляться было нечему - наступил уже вечер. И Белозеров со своей командой напрасно пытался кого-то еще разыскать - поднимался и опускался по широким лестницам, устланным ковровыми дорожками, маршировал по длинным, безлюдным коридорам, стоял в тихих приемных, - кабинеты были уже пусты. "Приходите в приемные дни, - отвечали Белозерову все, кто еще находился здесь. - Приходите завтра, приходите пораньше, у нас очередь..." И он попросил наконец у какого-то дежурного секретаря разрешения позвонить по телефону.
- Хорошенькая штучка, - шепнул Артур Даше, показывая на белый телефонный аппарат, - у нас дома зеленый, но белый мне больше нравится.
- Ты просто свинья, - шепотом ответила Даша.
Белозеров присел к телефонному столику и достал записную книжку, потом набрал номер.
- Прошу товарища заместителя генерального прокурора, - сказал он в трубку. - Да. Благодарю.
Ему назвали другой номер, и он, набрав его, повторил тем же твердым, требовательным тоном:
- Прошу товарища заместителя генерального прокурора. Говорит Белозеров - Герой...
И вдруг он запнулся - он почувствовал себя самозванцем, так как не был больше ни Героем, ни офицером, самолично лишив себя всех званий и наград. С некоторым затруднением он все же проговорил:
- ...Герой Советского Союза полковник запаса Белозеров. Прошу срочно принять.
Даша придержала дыхание, как в испуге... Вероятно, Белозерову опять ответили, что рабочий день окончился и что есть установленный порядок подачи всяческих жалоб, потому что он сказал:
- Ждать нельзя, дело не терпит отлагательства. - Низкий голос его гудел от сдерживаемой, вот-вот готовой вырваться и загреметь силы. - Ожидание исключено! С кем имею честь? Так, понял... Ждать нельзя - есть "чепе"... Так точно - чрезвычайное происшествие. Должен доложить незамедлительно и лично. Благодарю.
И Даша перевела дыхание - она была довольна... Вот так, видимо, и следовало разговаривать в подобных ситуациях, этими непригодными для обычной речи, но странно весомыми словами: "отлагательство", "незамедлительно".
Белозеров встал из-за столика и автоматически, резким движением, обдернул на себе пиджак. Секретарь - не старый, лысый толстяк, сохранявший все время невозмутимый вид, - заметил с укоризной:
- Напрасно, товарищ депутат! Время уже нерабочее, а в прокуратуре люди тоже имеют право на отдых. Как вы считаете?
- Весьма сожалею, - сказал Белозеров. - Если нарушен закон - не имеют! Желаю здравствовать!
Он на каблуке - налево кругом! - повернулся к своему небольшому отрядику.
- Пошли, орлы! - скомандовал он. - Веселей, веселей! Идем в прокуратуру!
И размашисто зашагал впереди; они все трое бросились следом.
Чтобы попасть в приемную Прокуратуры Союза, надо было только пересечь улицу Горького, миновать сквер с фонтанами и пройти под аркой в глубине площади; Белозеров на ходу кинул, что приемная работает и по вечерам и что они успеют. В приемной, куда входили со двора, как в квартиру, было еще довольно много народу, и, оставив молодых людей дожидаться в очереди, он сам куда-то ушел, должно быть, разыскивать начальство. Артур, вышедший во двор покурить, видел, как Белозеров разговаривал там у других дверей с постовым милиционером и показывал свои красные книжечки - документы.
Вернулся он на этот раз не скоро - прошло около часа. И Даша, и ее спутники начали уже испытывать беспокойство - беспокойство и томление. Слишком все было серьезно, важно и печально в этих тесных коридорах ожидания, где перед кабинетами прокуроров толпились, стояли и сидели посетители. Они приходили сюда только с просьбами и жалобами, и самый воздух здесь, как в больнице, был напитан неблагополучием. Кто-то, заросший до глаз жесткой, запыленной щетиной, прислонился к стене и все листал свои бумаги - пожелтевшие квитанции, вырезки из газет, письма, выцветшие от времени, - то, что осталось от постигшей его некогда катастрофы; женщина в детской панамке, сидевшая напротив Даши, держала на коленях авоську с батоном хлеба, отламывала от него по маленькому кусочку и отправляла в рот, прикрываясь жилистой рукой; у ног ее, на узлах, спала девочка в такой же панамке - сюда, как видно, приезжали издалека.
Артур посматривал на Дашу с мольбой - ему не терпелось уйти, и она делала вид, что не замечает его безмолвных призывов. Но и ей самой хотелось уже бежать из этого невеселого дома. И она удивлялась про себя, не вполне понимая, что заставляет ее принимать такое участие в судьбе Голованова, - в сущности, он был для нее если не совсем посторонним, то почти уже чужим, очень далеким. Однако же она целый день ходила вот, ездила и волновалась по его делу, даже не пообедала сегодня, да еще таскала за собой этих послушных ей мальчиков. Но когда она воображала себе Голованова в тюрьме - ясно так видела черную железную решетку, а за нею лицо Глеба, длинное, вытянутое книзу, уныло-задумчивое, - она забывала и о том, что ей надо позвонить домой, где, наверно, страшно уже беспокоились.
У Виктора тоже иссякло терпение, да и не мудрено, ведь он вообще недолюбливал Глеба.
- Есть интересное наблюдение, - сказал он, - избыток моторной энергии обычно сопровождается некоторым недостатком энергии интеллектуальной. Ты не находишь?.. Вся эта наша суета мне кажется абсолютно бесполезной.
- Ты можешь спокойно уходить, - сказала Даша. - У тебя, конечно, есть более важные дела - на других планетах...
Белозеров, появившись в коридоре, жестом позвал их, и они повскакали с мест. Но только во дворе, стеснившись у подъезда, они услышали то, на что почти уже не надеялись.
- Ну-с, как будто все... Завтра вы с вашим поэтом "твиши" будете пить. У меня все.
Даша не сразу и поверила, тем более что Белозеров проговорил это не с удовлетворением, а полунасмешливо и словно бы незаинтересованно. Он возвратился совсем другим, и тот огонь бодрости и решимости, что горел в нем, почему-то погас. На вопросы, которыми его забросали, он отвечал, не вдаваясь в подробности.
- Там собрание партийное идет. Мне вызвали с собрания товарища. И мы позвонили в район... Словом, встречайте своего поэта. Нет, не знаю, чего не знаю, того не знаю, - это ответил он Даше на вопрос, угрожает ли и теперь Голованову опасность быть высланным из Москвы? - Он должен был мне позвонить... А в случае чего - вы ко мне... Да только вот... - Белозеров наморщился и заторопился - сунул руку Даше, Артуру, Виктору. - Счастливо, ребята, счастливо вам! Глебу передавайте, чтобы как штык...
Благодарностей он не стал слушать, отмахнулся и пошел прочь.
На углу улицы Горького он постоял, задумавшись, не зная, куда идти и что с собой делать. Двух недель, предоставленных ему, было слишком мало для жизни, но слишком много, чтобы проститься с нею. Выбор показался ему до ужаса бедным: он мог выпить, вернуться домой и сесть к телевизору или поехать к Вале и еще выпить, мог пойти с Валей в кино - она любила ходить в кино. Но это было бы нелепо и страшно, сидеть в кино, когда тебе осталось только четырнадцать дней. А что другое, чего он еще не пробовал, не касался, - какая неизведанная радость могла бы еще его поманить?!
Так и не придумав ничего, Белозеров двинулся, раздвигая грудью густую в этот час толпу, на неоновый зеленый свет "Гастронома". Выйдя из елисеевского магазина с бутылкой коньяка и коробкой конфет, он дождался троллейбуса и поехал к Вале - дом и телевизор больше всего пугали его.
13
На следующий день утром Глеб Голованов был освобожден - районный прокурор не дал санкции на его арест. Милиционер, выпускавший Голованова из камеры предварительного заключения, откозырял ему снисходительно-насмешливо, и он, обдергивая на себе свитер, оглаживая пятерней встрепанные волосы, не сразу уразумел, чего от него хотят.
- Мне уходить? - переспросил Глеб. - Домой?
- Куда вам желательно. Советую домой, надежнее будет. - Круглые, налитые девичьим румянцем щеки сержанта дрогнули от сдерживаемого смеха.
Он только что заступил на дежурство и, хорошо выспавшийся, выбритый, молодцеватый, надевший свежую голубую рубашку, туго подпоясавшись ремнем с пистолетом в кобуре, был полон чувства доброго превосходства над своими подопечными.