Дежурный поморщился от ее крика, перестал писать и словно бы впервые поглядел на нее.
- Вы бы потише, - сказал он. - Здесь не глухие. - И другим тоном спросил: - Не судились раньше? Приводов не было?
Она повертела отрицательно головой, отчего ее рассыпавшиеся кудерьки цвета яичного желтка заплясали на лбу.
- Д-да, - протянул дежурный и посмотрел на Андрея Христофоровича. - Минусы школьного воспитания... Отец где работает? - спросил он.
Девушка опять только мотнула головой, из чего можно было заключить, что живет она без отца.
- Вот вам и семейные условия... С матерью, что ли, живете? Отвечайте как следует, - сказал дежурный.
Но она ничего уже не могла выговорить. Уткнув лицо в сложенные ковшиком маленькие красные руки, она отчаянно, раздражающе крикливо зарыдала: под ее легким плащиком задергались, заходили лопатки. И капитан - дежурный, отложив авторучку, приказал милиционеру - высоченному, толстощекому детине:
- Дайте ей воды, Филиппов. И пусть успокоится, отведите ее рядом, там сейчас никого нет, пусть посидит.
Милиционер согнутым пальцем постучал в плечо Лучковой, как стучат в дверь, но она все продолжала рыдать, и тогда он взял ее под руку. Не отнимая от лица ладоней, спотыкаясь, она пошла. И женщина в шарфике - обладательница сумки - шагнула вперед, вид у нее был недовольно-суровый.
- Пойду и я, товарищ начальник, дома хватились уже, наверно. Да и все это дело... - Она не закончила. - Уж и не знаю, что вам сказать. Хоть и совсем ее отпускайте, Маргаритку эту. Аллах с ней, дитя еще.
И, так как дежурный хранил молчание, она объявила:
- Только я доказывать на нее не стану - как хотите.
Андрей Христофорович едва не вмешался, его подмывало напомнить дежурному, что прекратить дело по желанию заявительницы уже нельзя, раз оно начато. К тому же он был заинтересован, и ему хотелось еще послушать, как эта маленькая негодяйка будет изворачиваться и ловчить.
- Так я пойду, товарищ начальник! - сказала женщина, приняв молчание дежурного за согласие. - Адрес мой у вас есть - на случай... - Она повеселела, испытывая явное облегчение.
- Одну секундочку, подождите, пожалуйста. - С дежурного слетела вдруг вся важность, и он словно бы еще помолодел. - Сейчас вы у меня распишитесь, и пойдете... - Он заглянул в протокол. - Вера Георгиевна?.. Присядьте, пожалуйста, Вера Георгиевна. Да, вот так, недоработки в школе, в семье дают себя знать. И если личность задержанного не внушает опасений...
Улыбаясь про себя, он что-то еще дописал в протоколе.
А затем в дежурке появился начальник отделения, подполковник Бояджян, и внимание всех обратилось на него. Бледный, с темной голубизной на выбритых щеках, сутуловатый, подвижный, он быстро прошел за перегородку, извинился на ходу перед Ногтевым за опоздание и с размаху присел к столу дежурного: подполковник примчался на мотоцикле, и запах дороги - бензина, пыли - еще окутывал его. Приглаживая машинально свои черные, жестко топорщившиеся волосы, он нетерпеливо бросил:
- Что у вас? Нового ничего?.. Вызовите ко мне, пожалуйста, Завадского, он там в квартале всех кошек знает... Разыщите его. Нехорошее дело - да... Плохое дело.
Придвинувшись к капитану, он вполголоса стал рассказывать: такси, в котором разъезжали убийцы, было найдено брошенным в пустынном дворике у выезда на Варшавское шоссе; пассажиров в машине и след простыл, водителя тоже не оказалось.
- И еще прошу учесть, их было трое, этих красивых молодых людей. - Бояджян все приглаживал свои волосы. - Трое, а не двое, - показала дворничиха.
- Жена дворника, - уточнил неожиданно для самого себя капитан и кашлянул от неловкости.
- Совершенно верно: жена дворника, - саркастическим тоном повторил Бояджян. - Благодарю! Жена дворника припомнила, что в такси приезжало трое, а уехало двое. Третий, возможно, где-то здесь еще ходит-бродит, возможно, на нашей территории. Прошу, пожалуйста, учесть.
Он замолчал, подпер голову рукой и в этой задумчивой и печальной позе посидел минуту, другую; но вот его затуманенные глаза остановились на Андрее Христофоровиче.
- Извините, хлопотный день... - Он легко поднялся. - Пожалуйста, пройдемте ко мне. Вы меня заждались.
На втором этаже, на пути в свой кабинет, начальник отделения остановился вдруг в середине коридора, у двери с табличкой "Библиотека".
- Вам уже, наверно, известно, товарищ Ногтев, какое у нас "чепе"? - заговорил он. - Могу сказать, что такое я видел не часто. Девочка заперлась в ванной на крючок, спасалась от злых дядей... Пустяковый такой крючок, ничего не стоило его сорвать - раз, и готово. А на теле старика девятнадцать ран.
- Ужасно, - сказал Андрей Христофорович. - Ужасно. И опять молодежь - я слышал.
- Между прочим, дилетанты, - это сразу видно: слишком много жестокости. Жестокость чаще всего от страха бывает.
Бояджян двинулся дальше, и уже у двери в свой кабинет, пропуская вперед Андрея Христофоровича, опять остановившись, договорил:
- Между прочим, жестокость - я думал об этом - да! - жестокость и сама собой есть в человеке, - возможно, не в каждом человеке. Вопрос - что способствует и что не способствует ее проявлению. Бывает, что человек и курицу-мурицу зарезать не может, а при других условиях... Прошу, пожалуйста, садиться.
...В дежурке по уходе начальника к капитану вновь приблизилась все еще дожидавшаяся там женщина с сумкой. Но только она открыла рот, чтобы напомнить о себе, как он предупредил ее.
- Гражданка Федосеева! - И в голосе капитана опять зазвучала официальная, соответствующая месту строгость. - Вы дадите сейчас свои показания, расскажете все, как было, точно как было... Филиппов, приведите задержанную Лучкову, - распорядился он.
- Да что мне искать с этой Маргаритки, по дурости она, в забвении... - воскликнула женщина, - я вам правильно говорю - по дурости...
- Суд будет решать: по дурости или почему-нибудь, - твердо проговорил капитан, к которому после разговора с Бояджяном о страшном сегодняшнем "чепе" вернулась строгость, - а ваш долг помочь суду, дать правдивые показания.
Из соседней комнаты, отирая ладонями мокрые щеки, всхлипывая, но с выражением робкой благодарности вышла Лучкова. Капитан еще раз оглядел ее, и теперь это существо в грязноватом плащике, со своими безжизненно-желтыми помятыми кудерьками, с покрасневшим от слез кончиком носа, худенькое, в запыленных башмачках на тонких ногах, не пробудило в нем ни участия, ни доверия: он видел как будто другую девицу.
- Лучкова, не разыгрывайте драму, здесь не театр, - сказал капитан. - Давно вы занимаетесь кражами?
Оторопев, девушка промолчала, даже перестала всхлипывать... Этот облеченный властью человек, который был так добр к ней четверть часа назад, переменился вдруг к худшему для нее, и она не постигала, в чем она еще провинилась. Она перевела беспомощный, просительный взгляд на женщину с сумкой, и та ответила таким же беспомощным, просительным взглядом.
...Ногтеву сегодня не везло: только он и начальник отделения уединились в кабинете, как позвонили из городского управления милиции, и Бояджян долго слушал, лаконично отзываясь: "Так точно", "Доложу сегодня же", а едва закончился этот инструктаж, как постучались и вошли два офицера из Комитета государственной безопасности: полковник и майор, и Бояджян тотчас их принял. Еще раз извинившись перед Ногтевым, он попросил, если позволяет время, еще подождать, и Андрею Христофоровичу оставалось лишь подчиниться. Видимо, сегодняшнее зверское убийство привлекло также внимание Комитета безопасности...
Сидя одиноко в опустевшей комнатке секретарши, за ее столом с зачехленной машинкой, Андрей Христофорович перебирал впечатления дня. Из коридора доносились порой тяжелые, солдатские шаги, часто звенел телефон в кабинете Бояджяна и где-то еще, в далекой комнате, чуть слышный, как эхо. А в открытую форточку врывался судорожный треск моторов, точно вспыхивала и обрывалась автоматная пальба, - подъезжали и уезжали мотоциклы. Давно уже наступил вечер, но в окне не стало темнее - наоборот: беспокойный оранжево-розовый свет разливался там, становился все сильнее - луна всходила за угольно-черными крышами, а может быть, - кто знает? - это разгорался далекий пожар.
Андрей Христофорович после всего услышанного и увиденного испытывал странный подъем, необыкновенное возбуждение. И хотя люди вообще-то не нравились ему, упрямо не меняясь к лучшему, вероятно потому, что по самой природе своей были дурны, слабы, лживы, неверны, - он был удовлетворен. За немногими исключениями, они все нуждались в постоянной, неослабной опеке - он, Ногтев, понимал это давно, и это давнее его убеждение вновь сегодня подтверждалось. Вот и сейчас, сию минуту, где-то по огромному городу ходили убийцы - непойманные, неузнанные; двое из них, наверно, уже кутили и распутничали со своими подругами; третий, отставший от компании, притаился где-нибудь совсем близко, может быть, сидел в кино или даже укрылся у тунеядца Голованова, - в этом тоже не было бы ничего невероятного... Тем временем на все милицейские посты поступали новые тревожные сигналы: где-то передрались пьяные хулиганы, где-то обокрали магазин, где-то взяли подозрительного гражданина с фотоаппаратом, где-то насильничали, где-то пролилась кровь.
Андрей Христофорович физически ощутил себя блокированным, взятым в кольцо пороками и слабостями людей.
Прошло больше часа, а Бояджян и его посетители не показывались - разговор у них затянулся. И Андреи Христофорович снова спустился в дежурку: при всем своем гневе на порочность человеческой природы он не хотел отказаться от возможности лишний раз понаблюдать ее. Но, разумеется, Андрей Христофорович никогда не признался бы в своем безотчетном любопытстве к этой порочности, искренне сознавая себя только судьей, призванным судить и наказывать.
Внизу дежурный говорил по телефону, и из его слов можно было понять, что где-то сейчас происходила семейная баталия и кто-то молил милицию о вмешательстве. Поистине каждую минуту человечество нуждалось в ее скорой помощи, точно так же, как оно не могло обойтись без скорой медицинской помощи... Капитан выслал на место происшествия милиционера и сделал соответственную запись в своем журнале - в этой нескончаемой хронике человеческих больших и малых бед, ошибок, злодеяний. Затем он устремил взгляд на стоявшего за перегородкой, там же, где недавно стояла Лучкова, плечистого, широкогрудого молодца в роскошном свитере с синей полосой на груди и синими стрелами вокруг ворота; белокурые волосы, по-модному отпущенные на затылке, покрывали курчавой шапкой его голову.
- Что же теперь нам с вами делать, Бурмистров? - спросил капитан. - Протокол вы подписали...
Парень оглянулся на дверь в коридор, его крупные руки с длинными, сильными пальцами, лежавшие на перегородке, ухватились за нее с такой силой, что побелели ногти.
- Точно, подписал... Я подписал, - подтвердил он.
- Что же мне с вами делать? - повторил капитан мягко, даже участливо. - Как вы считаете сами?
- Вам виднее... А что с ворами делают? - Парень попытался улыбнуться, но его губы вздрагивали. - Сажают воров!
- Правильно, - сказал капитан. - Ну что ж, если вы сами сознаете...
Быстро из коридора вошел в дежурку Бояджян, и капитан встал ему навстречу.
- Вот, товарищ подполковник! - уверенно и бодро, как о чем-то, что не может не порадовать, начал он. - Гражданин Бурмистров явился с повинной... Помните в апреле, месяце кражу покрышек из гаража? Осталась нераскрытой... Вот он - герой, сам теперь пришел.
Бояджян взял у дежурного протокол, но не стал читать, а целую долгую минуту присматривался к парню в свитере, обошел его со спины и приблизился с другой стороны.
- С чем явился, а? - просто, почти интимно спросил он. - Чего побоялся?
Бурмистров, как в столбняке, уставился на невысокого бледного подполковника; словно бы долгим усилием он стряхнул с себя оцепенение.
- Чего мне сейчас бояться? Раньше надо было мне бояться, - тихо выговорил он.
- А пожалуй, что ты прав - да...
Выйдя на середину комнаты, под лампу, свисавшую с потолка, Бояджян пробежал взглядом все четыре страницы протокола.
- Как замок открыл на воротах? - мимоходом задал он Бурмистрову вопрос.
- Я? Зубилом сбил и проник. В протоколе все точно записано: проник в гараж спортивного общества... Снял четыре колеса с "Волги", два с "Москвича". Я все подписал - все точно.
Бояджян вновь оглядел его, покачал головой.
- Ай-яй! Такой красивый молодой человек и крадет покрышки! Непохвально, непохвально... - И он повторил это "непохвально" несколько раз, давая себе время поразмыслить. - Но лучше, конечно, покаяться самому, чем ждать, пока тебя приведут к покаянию. - Подполковник почему-то оживился. - Верно я говорю, Бурмистров? Словно камень упал у тебя с души?
Парень только кивнул, внезапная судорога искривила его лицо, она походила на гримасу плача - беззвучного, бесслезного плача, продолжавшегося всего одно мгновение.
- Ну вот, теперь тебе легче, - сказал Бояджян очень довольный. - Я вижу, что тебе легче... Вот и ступай, иди, ты свободен, иди!.. - Он повернулся к дежурному. - Я так полагаю, Василий Николаевич: нет оснований задерживать Бурмистрова, молодой человек осознал, явился с повинной, зачем же его нам держать? И не скроется он теперь никуда.
- Считаете возможным, товарищ подполковник, освободить под подписку? - переспросил дежурный.
- А почему и нет? Пускай еще погуляет до суда. - Собственное великодушие доставляло, казалось, Бояджяну большое удовольствие. - Что ты хочешь сказать, Бурмистров? Спасибо потом скажешь, потом.
Парень сделал резкое движение рукой, точно отталкивая что-то от своего лица.
- Нет! - выдохнул он. - Вы так не можете...
- Почему же? - живо полюбопытствовал Бояджян.
- Меня нельзя отпускать!.. Я же все рассказал про себя... Как же меня можно?..
- И разумно сделал, что рассказал. Иди теперь с чистой душой, жди вызова к следователю, - сказал Бояджян.
- Разве меня можно? Я вор... вор...
Парень шагнул к подполковнику, левой рукой он держался за перегородку, правая все время была в движении, он то прижимал ее к груди, то притрагивался к голове, к своим белокурым кудрям, то хватал пальцами воздух.
- Я украл покрышки... шесть штук, и продал - четыре продал, две спрятал в дровянике. Я и еще могу украсть... Я же опасный...
Бояджян улыбнулся ему:
- Теперь уже не слишком опасный - не волнуйся так, молодец против овец!
- Мало вам? - вырвалось у парня. - Я все могу...
И подполковник сам сделал к нему шаг.
- А что за тобой еще есть, кроме покрышек? - негромко спросил он.
Бурмистров быстро огляделся, посмотрел на зарешеченное окно, метнул взгляд в сторону двери.
- Ничего, больше ничего. - Он качнул головой.
- Ну, а если ничего, ступай домой и жди вызова, - сказал подполковник. - Следователь тебе меру пресечения определит.
- Не пойду я... - сказал Бурмистров.
Дежурный недоуменно взирал на эту сцену. Андрей Христофорович подошел ближе к перегородке, чтобы лучше все видеть: его в равной мере возмущало и необъяснимое благодушие начальника отделения, и упрямство этого белокурого красавчика - во всяком случае, не мальчишке, мелкому уголовнику, было судить, правильно или неправильно с ним поступают.
- Пойдешь, - сказал Бояджян. - Василий Николаевич, отберите у него подписку. А ты, Филиппов, проводишь гражданина до дома... Уяснил, Филиппов?
Милиционер вытянулся и по всем правилам отчетливо откозырял: он и подполковник были давними сослуживцами, и он видел, что начальник чрезвычайно чем-то заинтересован. Вообще ему нравился начальник, от которого всегда можно было ожидать какой-либо занятной неожиданности.
- Но я... Меня нельзя! - повторял, как в помрачении, Бурмистров.
Обхватив обеими руками перегородку, он прижался к ней всем своим большим, сильным телом, и опять бесслезная спазма плача исказила его лицо.
- Ай-яй! Такой красивый, такой молодой человек, - укоризненно проговорил Бояджян. - И такой слабонервный! Хочет, чтобы я его немедленно посадил...
Он уже не благодушествовал: в его прямо глядевших черных глазах было холодное, недоброе внимание.
И Андрею Христофоровичу пришлось снова ждать, пока не завершился эпизод с Бурмистровым. Начальник отделения ушел к себе и кому-то, вероятно, звонил из своего кабинета, потом вызвал наверх капитана - дежурного - и что-то там внушал ему. Ждал и Бурмистров: он притих, утомившись, попросил пить и вдруг зевнул раз и другой, широко, со стоном разевая рот: ему словно бы стало не хватать воздуха, и он протяжно глотал его. Филиппов - милиционер - не отходил от Бурмистрова ни на шаг, и тот тоскливо заговорил, ища поддержки:
- Нельзя... никак нельзя меня отпустить. Они еще ответят за это - начальники!
- И свобода тебе не мила, друг! Подумать, что бывает! - сказал Филиппов.
Как уводили Бурмистрова, Андрей Христофорович уже не видел - его позвали к начальнику. И надо сказать, что его опасения оправдались. По делу Голованова он услышал от Бояджяна именно то, что и ожидал.
- Извините, пожалуйста, незначительное, по-моему, дело. Мы знаем этого молодого человека... Конечно, поэт, то, другое, кафе, шуры-муры, отсутствие постоянного заработка... Я сам в стихах не разбираюсь, но с поэтами встречался - приходилось... Сложная публика.
Послушав с плохо скрытым нетерпением то, что выкладывал Андрей Христофорович, Бояджян перебил его:
- Позвольте немного отвлечься, товарищ Ногтев. Можно понять врача, который с утра до ночи лечит своих больных и даже забывает, что есть на земле здоровые люди. Ничего удивительного, да? Общество повернуто к нему неблагополучной стороной? Так же точно оно повернуто и к нам, работникам охраны общественного порядка, - ничего не попишешь! Но не будем забывать, что мы живем в обществе нормальных, здоровых людей - в основном, конечно. И не будем поддаваться впечатлениям. Очень опасно в делах правосудия поддаваться впечатлениям.
Андрей Христофорович едва сдержался. Это поучение, которое он выслушал после того, как проторчал здесь несколько часов, показалось ему оскорбительным. Он ответил не сразу: безгубый рот его разомкнулся как бы с неохотой.
- Благодарю за консультацию. Но я, собственно, пришел не за нею, - проговорил он. - Попрошу вас все-таки принять решение... Мне бы не хотелось - излишняя волокита - переносить вопрос в высшую инстанцию. И я заверяю: вы не заставите замолчать общественность.
Андрей Христофорович встал, отодвинул стул, а затем поставил его, пристукнув об пол ножками, на прежнее место.
- Я не удивлен, - сказал он своим высоким, резким голосом. - Только что вы освободили преступника, признавшегося в преступлении, отпустили его на все четыре стороны: иди и не греши, - чисто по-христиански. Чему же я могу после этого удивляться?