- Я сейчас, я куплю сигареты, подожди меня здесь, - сказал он Даше.
Через несколько минут он вернулся, и то, что он увидел, заставило его пережить чувство приговоренного к казни: парни с балкона опять стояли около Даши - те же два пьяных наглеца. Один, с черной челкой, близко наклонился к ней, и она, точно обороняясь, прижала высоко к груди сумочку; его пухлолицый приятель улыбался своей ласковой, идиотской улыбкой. Глеб понял: уходить ему больше некуда... Ноги его налились свинцом, но он пошел вперед, трудно передвигая их, точно не сам шел, а его толкали в спину. Парень с челкой попытался было взять Дашу под руку; она увернулась, попятилась... И тогда Глеб рванулся и побежал, стискивая кулаки, объятый ужасом перед тем отвратительным и жестоким, что должно было сию минуту совершиться. Неловким толчком, коротко, он ударил Дашиного обидчика в плечо, тот откачнулся, удивленно посмотрел, и Глеб ударил второй раз, в подбородок.
Парень с челкой издал звук, похожий на икоту, и, как бы поскользнувшись, рухнул на пол - нападение было слишком неожиданным.
- Ну вот... - сквозь сжатые зубы вырвалось у Глеба.
Он повернулся к другому обидчику... Лишь на секунду перед ним возникло из светлой мглы большое, щекастое лицо с начесом, и он тотчас же ощутил под своим кулаком что-то твердое, угловатое, влажное. Удар отдался болью в плече, и в следующее мгновение лицо с начесом исчезло...
Бледный, с открытым, хватающим воздух ртом Глеб озирался, точно недоумевая, что произошло. И машинально потирал левой рукой свой судорожно сжатый кулак... Парень с челкой медленно, неуклюже поднимался; другой, сидя на полу, утирал разбитую губу, размазывая по пухлым щекам кровь.
- Ты чего?.. - проговорил он обыкновенным голосом. - Чего дерешься?..
Глеб разжал наконец кулак, и из его пальцев выпала раздавленная пачка "Дуката", - он так, с нею в кулаке, и дрался...
Далее было все, что бывает в подобных случаях: его окружило много людей, кто-то звал милиционера, кто-то спрашивал, где медпункт, кто-то настойчиво допытывался:
- А за что он их? А что они?
Где-то в толпе своим звучным контральто взывала Даша:
- Глеб, успокойся!
Но он никак не мог ее найти в калейдоскопе мелькавших вокруг лиц... Вся его бойцовская ярость уже иссякла, и он был до крайности ошеломлен: "А что я наделал?" - вопрошал его взгляд. Но затем он словно бы изнутри просветлел... "Вот оно и случилось, - подумал Глеб. - Я подрался, и ничего... Подрался - и вот я стою, а они лежат... Ловко! Как это я?" Он почувствовал себя неизъяснимо свободно, точно выполнил наконец тяжкую обязанность, скинул с плеч давнее бремя... "Вот и я смог - пожалуйста", - говорило его как бы растроганное лицо. И он подбежал к парню, сидевшему на полу, - он не только не испытывал теперь к нему злобы, но готов был не то благодарить его, не то оправдываться. Глеб протянул руку, чтобы помочь ему подняться, но этот детина, глядя снизу, заведя под самый лоб свои детские глаза, стал отползать...
Со спокойно-хмурым видом людей, делающих привычное дело, подошли два милиционера, и один, не вдаваясь в расспросы, словно бы дружеским жестом, но твердо взял Голованова под локоть.
- Я не убегу, ей-богу... - сказал Глеб и улыбнулся. - Не держите меня...
Только теперь он увидел Дашу: она шла рядом немножко впереди, заглядывая ему в лицо; казалось, ей хотелось кинуться ему на шею.
- Глеб, зачем ты?.. Я никак не ожидала... Нам надо было просто уйти... - на ходу радостно говорила она. - Ты меня поразил. Ах, Глеб!
- Останься здесь, - весело крикнул он ей. - Ты должна встретить Илью... Самолет уже, наверно, сел... Когда я ходил за сигаретами, объявили, что он идет на посадку.
- Я пойду с тобой! - воскликнула Даша. - Товарищ милиционер, я должна вам все объяснить. Глеб не виноват, то есть Голованов...
- Но Илья не будет знать, что со мной, где мы, - перебил он ее. - Ты должна его встретить. И не волнуйся, нечего волноваться.
Он подмигнул Даше, и это ее почему-то убедило, она остановилась.
Вся группа быстро удалялась по коридору, и она закричала вдогонку:
- А как я узнаю твоего Илью? Я ведь не знаю его!
- Илью? Узнаешь! - откликнулся Глеб, выглянув из-за плеча милиционера. - Он такой богатырь - в кепке, красивый... Сразу узнаешь.
В зале ожидания, куда вернулась Даша, действительно толпились уже и проходили курортники с симферопольского самолета. И это было похоже на какой-то триумф юга, одарившего своими плодами людей, побывавших на нем: загорелые женщины в сарафанах, блестевшие коричневыми полированными спинами, тащили сумки, полные абрикосов, и зажимали под мышками примятые букеты; пробегали голоногие девушки с теннисными ракетками и с охапками крымского сухого вереска; какой-то немолодой гражданин в полотняном пиджаке нес перед собой на животе дубовый в черных обручах винный бочонок... Но богатырь в кепке, да к тому же красавец, все не показывался. С последней кучкой пассажиров ввалился, правда, с перрона высоченный мужчина лет под сорок с двумя отвисшими до пола авоськами, в которых вращались желто-золотые дыни. Красавцем его тоже нельзя было назвать, а на голове у него сидела цветастая тюбетейка.
И Даша задержала взгляд на оставшемся у входа одиноком молодом человеке в шляпе - белой панамке, сдвинутой на затылок; он был скорее низок ростом, плотен, широк в плечах, на его сизо-каштановом от загара лице выделялись черные, с желтоватым блеском, теплые глаза - едва ли и он мог сойти за красавца. Но, казалось, и он кого-то искал своими африканскими глазами... Завидев Дашу, он в ту же минуту решительно направился к ней; в одной руке у него был посылочный ящичек из фанеры, перевязанный шпагатом, в другой - дерматиновый чемоданчик.
- Даша, да? Даша? - прямо спросил он. - Мне Глеб описывал... Привет из Крыма, Даша! - У него получалось пышно "Дашша". - Я моментально признал. Глеб так и написал мне: "Пушкинская Ольга". А где он, Глеб?
- Ольга?.. Но почему? - Она почти обиделась: Ольга - это было что-то старомодное и вообще не самое привлекательное - она предпочла бы Сильвану Пампанини или Клаудиу Кардинале.
- Вылитая Ольга - мечта поэта! - успокоил ее молодой человек. - А я - Илья Коломийцев, тысяча девятьсот сорок второго года рождения, холост, русский, не судимый, особых примет нет. Будем знакомы... Где же он, Глеб?
И они вдвоем отправились в комнату милиции выручать Глеба. Рассказывая Коломийцеву, что тут приключилось, пока они ждали его, Даша все поглядывала на его шляпу; не выдержав, она спросила:
- Где ваша кепка? Вы не такой, как Глеб описывал.
Словно бы обрадовавшись, Коломийцев тут же снял панаму, обнажив наголо обритую голову.
- Сойдет - нет? - Он повертел шляпу в руке. - Купил перед самым отъездом. По-моему, ничего - капроновая, с лентой. По-моему - замечательная шляпа.
И он опять посадил ее на свою сине-каштановую голову.
...Впоследствии Даше казалось, что этот вечер, вернее, ночь с Ильей и Глебом была какой-то очень важной для нее, переломной - событием, которое остается в памяти, может быть, на всю жизнь, хотя ничего чрезвычайного как будто и не произошло. Добрались они втроем до головановского дома только в одиннадцатом часу - они поздно ушли из милиции. А Глеба и совсем не хотели отпускать, и если б не Коломийцев, его опять, конечно, задержали бы. Глеб, надо сказать, вел себя на допросе вызывающе - он был неуместно весел и даже не пытался скрыть свое отличное настроение: несерьезно отвечал лейтенанту, составлявшему протокол, острил, довольно неудачно, объявил, что "сожалеет по поводу ущерба, - как он выразился, - причиненного наружности пострадавших", - словом, его легко было принять за драчуна, которому недоступно раскаяние. А ее, Дашино, заявление, что пострадавшие от него граждане - двое пьяных хулиганов - навязывали ей свое знакомство и преследовали ее, не слишком помогло Глебу. Стиляжка с черной челкой - он оказался чертежником из архитектурной мастерской - бессовестно все отрицал, а другой, великовозрастный младенец с белокурым начесом, киномеханик "Мосфильма", с трудом шевеля припухшими губами, мямлил:
- За что он? Ничего такого не было... Налетел, как тигр Техаса.
- Как не было? Как вы можете так? - горячилась Даша. - Это нечестно.
- Суд разберется, что там у вас было. А нападать чуть что на людей, увечить их у нас никому не позволено, - сказал лейтенант и покраснел, встретившись со светлым, серо-голубым взглядом Даши.
Он тоже был молод, этот подстриженный боксом и похожий на боксера, крепколицый милицейский начальник; разговаривая с Дашей, он избегал смотреть на нее.
Спас положение Коломийцев, которому поистине чудесным образом удалось добиться у всех перемены настроения.
- Надо же по справедливости! Товарищ начальник! Ребята! - обращался он и к лейтенанту, и к дежурным милиционерам, и к обоим пострадавшим. И его негритянские, с желтоватыми белками, жаркие глаза обволакивали и умиротворяли; он, в сущности, ничего не доказывал, но его приятно и интересно было слушать. - А если по справедливости - так минус на минус дает плюс. Я чего хочу сказать...
Илья как бы и не сомневался в том, что всем здесь любопытно прежде всего познакомиться с ним самим. И он рассказал, что только ради встречи со своим хорошим другом он четверть часа назад приземлился в Москве, что завтра или послезавтра ему опять надо лететь к себе, в Сибирь, в Саяны, - "слышали, конечно, какую дорогу строим, другой такой во всем мире нет", и что он, Илья Коломийцев, бригадир взрывников-скалолазов бригады коммунистического труда, державшей вот уже два года переходящее знамя, может поручиться за Глеба Голованова, как за родного брата.
- Поспешил Голованов, не отрицаю. Не рассчитал величины заряда, как мы, взрывники, говорим, не соразмерил с сопротивлением среды - это его минус. Но действовал по совести, благородно - это же и вы не станете отрицать, а, ребята? - Коломийцев поворачивался к пострадавшим, ожидая и от них подтверждения. - Свой минус вы и сами знаете... Вот вы говорите: тигр Техаса... А я говорю: Глеб Голованов, мой хороший друг, душа-человек, - это Степан Калашников нашего времени - вы, конечно, читали. Тот тоже не рассчитал заряда... И сложил свою головушку - но ведь в какое время это было! И уж лучше не рассчитать, поспешить, чем допустить в чистом деле опоздание. Товарищ начальник, ребята, вы же со мной согласные!
Он как бы внушал: мы все здесь справедливые, разумные, хорошие люди, и мы можем все сами правильно рассудить - надо ли нам обращаться еще куда-нибудь? И спорить с ним в этой плоскости никому как-то не захотелось. А его мягкий басок с пышными, удвоенными шипящими придавал его речи славную, убедительную домашность.
Лейтенант, в конце концов счел возможным не задерживать Глеба, ограничившись лишь протоколом о драке. В протоколе он написал, что гражданин Голованов "нанес легкие телесные повреждения" двум другим гражданам, но добавил к этому, что, по показаниям гражданки Мироновой Дарьи Романовны, Голованов защищал ее от оскорблений "со стороны упомянутых двух граждан" и что если в своих действиях он и переступил "границы необходимой самообороны", то без серьезных последствий. Довольный своей служебной объективностью, лейтенант, прощаясь с Коломийцевым, пожелал ему счастливого возвращения "к месту работы", сухо кивнул пострадавшим гражданам и, заметно подобрев к Глебу, спросил, не занимается ли он самбо; Дашу он проводил загрустившим, словно бы просительным взглядом. И все трое - Даша, Илья и Глеб - покинули комнату милиции с чувством одержанной победы; Глеб испытывал его особенно полно, потому что к нему примешивалось и торжество победы над самим собой.
Всю дорогу в такси, взятом Коломийцевым, они, перебивая друг друга, вспоминали подробности приключения, в котором все трое оказались на высоте.
- Знаешь, чем соблазняли меня эти несчастные дураки? - смеялась Даша. - Звали в "Метрополь" потанцевать...
- Мне даже жалко их теперь, - сказал Глеб. - Приплетутся побитые домой - настроение поганое. А завтра с синяками на работу.
И это великодушное сочувствие победителя было для него чем-то вроде неизвестного доселе лакомства, которым он с непривычки наслаждался.
19
В квартире Голованова, в длинном черном туннеле коридора, царила полуночная тишина, все уже спали, только в кухне горел свет, и оттуда несло запахом стирки, простого мыла и намокшего белья. С порога кухни на Глеба и его гостей посмотрела женщина в подоткнутой юбке, в каком-то детском лифчике на плоской груди, с беспорядочно заколотыми на макушке жидкими волосами. Коломийцев поклонился ей, снял шляпу, но она не повела и бровью. И Дашу удивило выражение острого внимания и отчужденности на ее облитом потом лице, - так смотрят на недобрых чужеземцев или даже на преступников в суде - с жадностью и без снисхождения.
Впрочем, впечатление от этой встречи вскоре забылось - у всех троих было слишком приподнятое настроение. И в пустынном обиталище Глеба, за его ломберным столиком, шатавшимся на выгнутых ножках, крытым зеленым сукном, они распили две бутылки крымского вина, что оказались в посылочном ящике Ильи. После пережитых волнений все трое быстро захмелели, и им сделалось так легко, и хорошо, и уверенно, точно им вообще не о чем было больше волноваться... Старомодная лампа Глеба - бронзовый крылатый гриф, державший в когтистой лапе порванный шелковый абажур, - неярко освещала их позднее бражничанье (электричество Глебу уже вернули, но из двух лампочек одна перегорела): разномастные чашки с вином, побитое молью, закапанное стеарином сукно стола, черно-фиолетовый мелкий виноград на листе белой бумаги; в раскрытые окна вместе с теплым ветерком залетали далекие шумы, гудки, постукивание движка, - на улице где-то шли ремонтные работы. И всем троим было необычайно интересно, и все как-то по-особому были полны чувством жизни, и точно не слабое, сладковатое винцо, но сама жизнь кружила им головы.
Даша уже не чувствовала себя в комнате Глеба гостьей - ей казалось, что именно все это и было ей когда-то обещано и вот наконец-то пришло к ней, став ее домом. Глеб благодарно всматривался то в Илью, то в Дашу, и то, что еще сегодня, на пути в аэропорт, представлялось таким огромным и грозным, сейчас чудесным образом нисколько уже его не пугало.
Илья за вином объявил, что хочет забрать Глеба с собой, раз уж к тому так сурово отнеслись в столице, и что с этим намерением он и приехал. Но и это предложение, за которое несколько часов назад Глеб ухватился бы, не нашло у него немедленного отклика.
- Поживешь с нами, походишь, обветришься, - убеждал Коломийцев, - а то вот какой серый стал, скулы подсушило, хотя и боец, рыцарь. - Он добавил это явно для Даши. - Дело себе у нас найдешь по характеру. Устроим твою встречу с нашими ребятами - чтение и обсуждение, как водится. Ну и самодеятельность тебе поручим... Поживешь, говорю, с нами, а там видно будет. Через год вернешься, а через два если - встречать тебя придут во Внуково с цветами от журнала "Молодая гвардия". - Его черно-золотистые глаза блеснули весельем.
Даша поначалу принялась возражать, считая, что сперва Глебу надо опровергнуть клевету и отстоять свое право жить и работать в Москве, - этого требовала сама справедливость. Но затем, когда Коломийцев и ее пригласил вместе с Глебом в свой поднебесный край, она заколебалась.
- Знаешь сказку, как у семерых братцев жила одна сестрица. Не слыхала, Даша, этой сказки? - Он сразу же перешел с нею на "ты". - Вот и будешь у нас, как в той сказке. И в обиду не дадим, и замуж за принца отдадим. Приезжай, Даша, - не раскаешься!..
- Он тебя сагитирует, будешь у них в бригаде стряпухой, щи черпушкой мешать, - сказал, смеясь, Глеб.
- Почему обязательно стряпухой? А чего плохого - и стряпухой у наших ребят? Загордился, друг, недооцениваешь фактор общественного питания. Могу и другое предложить: почему не взрывником, мастером цеха грома и молнии? Эх, Даша, желаешь живого сокола заиметь?! - закричал Илья. - Подарим тебе соколенка... У нас в бригаде сейчас живет, ребята из гнезда взяли. Мы тогда на отметке три тысячи десять шурфы закладывали. Красавица птица, малыш еще, а злой как сатана! Может, ты ее и приручишь. И будет у тебя свой сокол для охоты - красиво! Заметь к слову, сапсан на лету бьет и не промахивается. А промахнется - разбивается об землю насмерть. Так и живет: победа или смерть.
Даша вмиг нарисовала себе картину: она верхом на коне, в охотничьей куртке - замшевой, оливкового цвета, - в зеленом берете, в сапожках со шпорами, а на руке у нее, на рукавице, похлопывает в нетерпении крыльями сокол - послушный и яростный. И эта иллюстрация к какому-то историческому роману привела ее в мечтательное состояние; Даша нашла, что в картине было вместе с тем что-то современное, спортивное.
- Что я могу тебе еще предло́жить? Консерватории у нас нету; когда будет, не скажу. Ананасы в Саянах не растут, кино по случа́ю смотрим. А что есть? - спросишь. - Илья разлил остатки вина по чашкам, но помедлил пить. - Про заработок разговор особый - в нашей бригаде ребята не жалуются: что потопаешь, то и полопаешь, - в Сибири так говорят. А сверх того... Сверх того, Даша, простор, какого нигде нету! А я, скалолаз-кочевник, стою на отметке надо всей этой красотой и дышу. Весной тайга вся дымчатая; в сентябре - текинский ковер аж до самого горизонта. Река петляет, глаза слепит, плоты идут... Наравне со мной одни птицы, надо мной - одно небо, душа обмирает. - И так пышно и мило у Ильи это прозвучало: "душша". - А еще шуму много производим, тоже интересно, косметику на шарик наводим: была гора - нет горы, в одном месте срежем, как бородавку, в другом насыпем - действуем в заданном направлении. Приезжай, Даша! Дадим тебе ружьишко, лошадку дадим, есть у нас карабаир, четырехлетка, - и под вьюк и под седло, чудо-конек! Ну, за наше знакомство! Винишко легкое - не порох, не разо́рвет...
Он поднял свою чашку, и все чокнулись.
Этот друг Глеба и здесь производил много шума, и, наверно, он преувеличивал, и не прочь был прихвастнуть, и говорил "предло́жить" и "разо́рвет", но Даша, пожалуй, не встречала другого такого рассказчика. Да и рассказывал он не одними словами, но и переменчивой живостью своего крепкого, обуглившегося на солнце лица, легкими быстрыми жестами и даже внезапными паузами, подогревающими любопытство: а что же дальше? Он вскакивал и вновь садился, отхлебывал вино, закуривал сигарету, бросал недокуренную - глаза его вспыхивали желтым огнем, и перед слушателями возникали те же картины, что стояли перед ним.
- Приедешь? - допытывался он у Даши. - Следом за Глебом, а то и с ним вместе. Вот это будет сказка наших дней.