С пятого класса и по одиннадцатый - семь лет - он и Даша просидели на соседних партах: Виктор, первый ученик, впереди, Даша сзади; семь лет они вместе ходили в кино, читали одни и те же книжки, вместе ездили "на картошку"; шесть лет он помогал ей по математике и физике. С шестого класса к ним присоединился Артур Корабельников, и одно время Виктору казалось даже, что предпочтительное Дашино внимание отдано Артуру. Вскоре он убедился, что детский "роман" с Артуром, нечто вроде лирической кори, не оставил в сердце Даши никаких следов, и это не удивило его - такая девушка не могла, по его мнению, увлечься пустоватым Артуром. Но то, что ныне происходило с Дашей, было, как ни странно, серьезным. И было больше чем несправедливо, было нелогично, что Даша, самая красивая из всех девушек, встречавшихся ему, и вдобавок отличница и медалистка, подарила свою дружбу, а может быть, и не только дружбу, Голованову. И совсем уже непонятно и просто глупо было, что это новое ее увлечение - хорошо, если только увлечение! - вызвало у него, Виктора, непрошеное, ненужное, саднящее чувство. Или он действительно за все эти годы привык к мысли, что Даша его девушка и что по справедливости так оно и должно быть. Оказывается, надо было появиться этому неприкаянному неудачнику Голованову, чтобы он - Виктор Синицын - всерьез почувствовал, как важно ему не потерять Дашу: уязвлена была не только всемогущая логика, больно был уязвлен и он сам.
...Сейчас Даша и Глеб ехали в полупустом вечернем автобусе во Внуково, и Даша опять слушала недобрые слова о Глебе, но сейчас они принадлежали ему самому.
- Конечно, я свинья, что вызвал Илью, свинья, убеждал он ее. - И чем Илья может мне помочь, чудак?! Поломал свой отпуск - ерунда какая-то.
- Но ты ведь не просил, чтобы он прилетал, - заметила Даша. - Ты мне говорил, что только написал ему про суд.
- Не надо было совсем писать про суд. Что я, не знаю Илью, что ли? Другого такого парня нет... - Глеб подумал и грустно проговорил: - Илья - человек будущего.
- Громко сказано, - усомнилась Даша.
- Я серьезно... Когда я думаю об Илье, я думаю именно этими словами - вот человек будущего. Он не равнодушен, он всем интересуется, все понимает... И ребята за ним - ну, куда угодно... хоть на Килиманджаро. А самое главное, Илья - это... открытая душа. - Глеб уныло смотрел в окно. - Илья за всех и для всех. Мало есть таких, как он.
Глеб был удручен - удручен самим собой. Чем ближе подходило его дело к развязке, тем хуже ему становилось: он крепился, всячески доказывая себе, что ничего особенно страшного, непоправимого с ним случиться не может. Но это, увы, не поднимало его настроения, потому что боялся он, в конце концов, даже не решения суда, не высылки, а самого суда - этого публичного действия, в котором ему отводилась центральная роль.
- И еще сильный он, черт, и ловкий... - словно бы жаловался Глеб. - Ты бы поглядела, как он лазает, как настоящий акробат. Висит на скале на высоте в сто метров, буравит свои шурфы. У меня дух захватывало, когда я видел.
Даша слушала, смотрела на худые плечи Глеба, остро торчавшие под бессменным черным свитером, на заросшую темным пухом шею с мыском нестриженых волос во впадинке, и ее тянуло погладить эту шею, эту встрепанную голову; легонько она коснулась руки Глеба, лежавшей на спинке переднего, свободного сиденья.
- Чудесно, что у тебя есть такой друг, - сказала она. - Я тебе завидую.
Глеб резко, рывком повернулся к ней.
- Одного я не постигаю, - сказал он. - Чего вы возитесь со мной? И он и ты... Чего ты возишься? Ты же собиралась летом по Оке на этих, на байдарках. Ну и поехала бы.
- А я не ради тебя, - Даша покраснела: ах, какой он все-таки был не тонкий, Глеб, при всем своем таланте. - То есть не только из-за тебя... Я считаю, что это принципиально неправильно, что с тобой хотят сделать.
- Принципиально? - переспросил он. - А вообще-то... Ну, что со мной будет в худшем случае? Ну придется уехать куда-нибудь в Красноярский край или на Север - на Севере я еще не был. Ну, похожу там с пилой - по тайге. Только прибавится впечатлений.
Он уже готовил себя к худшему. И он говорил громко, приподнятым тоном, чтобы в споре еще крепче утвердиться в этих своих утешительных мыслях.
- Ты просто сдаешься, - сказала Даша, теперь она подбадривала его, - безоговорочно капитулируешь. Помнишь, ты говорил, что хотел на суде все высказать, все, что ты думаешь.
- И выскажу, если придется. Но какой в этом смысл? Просто сотрясение эфира, больше ничего...
"Я обязательно растеряюсь на суде... - думал в это время Глеб. - И ничего, конечно, не смогу сказать... Когда я волнуюсь, у меня разлетаются все мысли, я начинаю заикаться, потею... Это будет выглядеть ужасно".
- На судей моя речь не произведет впечатления, - сказал он. - Да и не в речах дело... Главное в том, что все мое останется со мной, - в сущности, я неуязвим. И я теперь думаю: а что, если мне самому махнуть куда-нибудь подальше, не дожидаясь суда?..
"У меня заячья душа... - невесело думал Глеб. - Я трус, я знаю это, и я презираю себя, но я ничего не могу в себе изменить".
- Это будет полным твоим поражением, - сказала Даша.
- С какой точки зрения? В Китае был мудрец Лао Цзы - давно уже, несколько тысяч лет назад. Он замечательно учил: "Нельзя победить того, кто не борется..."
Даша взглянула на Глеба почти с испугом...
- Ты тоже так думаешь, как твой Лао Цзы? - спросила она. - Не надолго же тебя хватило...
- При чем тут хватило, не хватило... А потом, это даже здорово: оставить в дураках моего участкового и моих соседей, взять и уехать самому - на год, скажем. И потом вернуться. Ей-богу, это будет лихо!
"И не будет кошмара этого суда надо мной", - мысленно сказал Глеб себе.
- Не вижу никакой лихости. Ты просто боишься, - осенило Дашу.
Он отвернулся и, не глядя на нее, проговорил:
- Ерунда какая-то... Мне ведь действительно нечего бояться... Но ты даже не можешь вообразить: чуть что не так, и у меня начинается сердцебиение, я все-таки, наверно, какой-то урод. И я откладываю телефонные звонки - на завтра, на послезавтра, чтобы не нарваться на неприятность, на новый отказ. Черт знает что такое! Я даже не отношу больше в журналы своих стихов, потому что боюсь, что мне скажут - займитесь чем-нибудь другим, становитесь за прилавок и продавайте овощи и фрукты. И я ничего не могу с собой... Умом понимаю: глупо, а не могу. Я тупею, когда разговариваю с кем-нибудь из редакции. И я ловлю себя на том... - Глеб хмыкнул, - на том, что мне хочется задобрить этого типа, подольститься к нему.
- Не может быть! - искренне воскликнула Даша. - Что ты говоришь!
- Ну, не совсем так... - Глеб попытался поправиться. - Но вместо того, чтобы крикнуть этому типу: "Ты кретин, и у тебя жена кретинка, если она пошла за тебя, и дети вырастут кретинами", - я только: "спасибо", "спасибо", "пожалуйста", "пожалуйста".
- Зачем ты так? - сказала Даша. - Ты все выдумываешь про себя.
- Ничего не выдумываю... Вчера я поехал в суд, - сказал Глеб. - Я не говорил тебе, я хотел только посмотреть... Знаешь, ничего страшного: обыкновенные комнатки, скамейки для публики, возвышение для судей и три кресла с высокими спинками, с гербами... и маленькая загородка для подсудимых, куда посадят меня. Довольно уютно, только здорово тесно.
- Глеб! - подавшись к нему, прошептала Даша. - Глеб!
- Глупо, конечно, но я все время думаю, как я буду сидеть там, как буду отвечать, - понизив голос, признался Глеб. - Я всегда ужасно смешно волнуюсь... И это будет что-то невероятное по комизму.
Она нашла на сиденье его руку и сжала ее.
- Я понимаю, что мне нечего волноваться, - сказал он. - Я это отлично понимаю.
- Конечно, нечего, - подтвердила она.
- Это все слишком развитое воображение, - сказал он. - А волноваться совершенно нечего.
И Даша прошептала с бесконечным участием:
- Да, это воображение.
В автобусе вспыхнул свет - водитель включил электричество, - и они отодвинулись друг от друга; зашевелились и другие пассажиры. За окнами сразу потемнело, и деревья на оранжевом фоне неба сделались черными. А вдалеке, над мглистой полосой леса, были уже видны розовые, маячные огни аэропорта.
- Подъезжаем, - сказал Глеб. - В общем, Дарья, не придавай большого значения... А насчет того, чтобы уехать самому, до суда... кажется, это идея - а? Нет, ты не думай, что я боюсь, мне нечего бояться, я же сказал.
Он был смущен и скользил взглядом куда-то мимо Даши.
Автобус свернул на подъездную аллею, в конце которой открылась высокая освещенная стена, увенчанная сияющей нежно-голубой неоновой надписью: "Аэропорт". Слева от главного фасада, уходя далеко в сумерки, неярко излучалось стеклянное, вытянутое в длину, здание нового корпуса. Глухой гул донесся к Даше и Глебу, когда они вышли из автобуса; было похоже, что сейчас же за вокзалом шумит море.
- Ты слышишь - что там? - сказала Даша и взяла Глеба под руку; он локтем прижал ее руку к себе.
- Это лётное поле, - сказал он, - гудит, как шторм.
Глебу после его признания сделалось легче - и стыдновато немного, и легче, свободнее; доверившись Даше, он словно бы переложил на нее половину своего бремени, а поделенное на двоих, оно не было уже, таким тяжелым.
"Неужели так начинается любовь? - подивился он. - И мне даже не хочется поцеловать Дашу... Но если б я вдруг ее лишился, я бы, наверно, закричал: она уже не чужая, она - это я. Как это случилось, когда?" И он вспомнил о Люсе: жалко было все-таки, что они так и не познакомились ближе, - в сущности, к ней его влекло сильнее. И даже сейчас - если быть честным с собой, - даже сейчас она ему нравилась больше; он никогда не смог бы написать Даше того, что написал ей: "К твоим ногам упасть, как птица к ногам охотника, - ничком..." Но было уже поздно! В его жизнь вошла и стала необходимой не она, а Даша - девушка, державшая его сейчас под руку. И он никогда, конечно, не признался бы Люсе в том - в самом важном, тревожном и стыдном, в чем только что признался этой другой девушке.
Глеб поглядел сбоку на Дашу - на ее профиль со слегка тяжеловатым подбородком, с полуоткрытыми нежными губами, со светлым, влажным, прелестным оком - она была очень хороша. Но он испытывал недоумение: он полюбил, по-видимому полюбил, не ту, какую хотел полюбить... Даша, почувствовав на себе его взгляд, повернула к нему лицо.
- Мы рано приехали, - сказала она. - Вот и прекрасно, мы погуляем.
"Как ему трудно! - думала она. - И какой он правдивый и удивительный!"
18
В справочном бюро Даше и Глебу сказали, что самолет, который они приехали встретить, летит еще над Украиной, и они отправились бродить по вокзалу. Из старого здания по застекленному переходу они прошли в новое - обширное, как ярмарочная площадь, с множеством прогуливающихся, ожидающих, спешащих людей, с газетными киосками, с кассами, с буфетами, с цветочным магазином, с аптекой. Широкие лестницы-трапы вели на второй этаж, вернее, на вторую площадь, устроенную над нижней, где тоже были и зал ожидания, и ресторан, и кондитерский магазин, и ювелирный. Поминутно по радио раздавались объявления: "Производится посадка на самолет АНТ-24, вылетающий в Якутск...", "Самолет ИЛ-18 прибывает из Тбилиси". И Даша и Глеб сразу же повеселели; улыбаясь, Даша сказала:
- Мне хочется и в Якутск и в Тбилиси - одновременно. На вокзалах как-то по-особому себя чувствуешь, - ты не замечал?.. Как-то приподнято, словно тебя кто-то соблазняет: поезжай, поезжай!
- Роза странствий, - сказал Глеб. - Аэровокзал - это роза странствий.
Даша благодарно на него взглянула: он вертел головой, любопытно осматриваясь.
- Знаешь, здесь хорошо! По-настоящему здорово и ни на что не похоже... - начал он и запнулся. - Ох, если б надо мною не висело это, - ты понимаешь, о чем я? - я был бы совершенно доволен человечеством. И я не могу взять в толк - почему человечество недовольно мной?
Они пошли дальше. Аэровокзал внутри действительно не походил ни на одно из известных до недавних пор людям общественных сооружений: ни на дворец, ни на театр, ни на храм. Это было само наполненное светом пространство, лишь отгороженное прозрачными, как бы условными плоскостями от всего воздушного океана. И океан вливался сюда, как в бухту, защищенную от бурь. О его беспредельных просторах то и дело напоминал нечеловечески гулкий голос, вещавший словно бы с заоблачной высоты: "Приземлился самолет ТУ-114 из Владивостока...", "Самолет ИЛ-18 прибывает из Адлера...". Звучали все новые названия: Душанбе, Ташкент, Ереван, Тюмень... И каждое название что-то будило в памяти Глеба, точно вспыхивала искра, освещавшая то забытую картинку из старого учебника географии: "Бухта Золотой Рог во Владивостоке", то туристский плакат с зеленым зонтом сухумской пальмы на анилиново-синем небе, то кадры из какого-то фильма: снега, снега, снега, блеск солнца на ледяных торосах, собачий поезд, оленьи стада. Все это - почти одновременно, накладываясь одно на другое, точно и в самом деле не существовало больше расстояний и пространство сжалось, приобрело какие-то новые свойства.
"Тюмень! Боже мой, Тюмень!" - почему-то обрадовался Глеб. Черные болота, алмазы, нефть, тундра... Все маршруты, все климаты, все наречия скрещивались в этой точке аэровокзала. И, как карты в одной грандиозной колоде, перетасовывались здесь тысячи биографий: все изменялось у человека в течение какого-нибудь часа-двух: небо над головой, погода, соседство, судьба... С неясным, непроницаемым выражением посмотрели на Дашу две темнолицые женщины в белых тюрбанах, прилетевшие откуда-то из Азии; пробежали на посадку в Хабаровск девушки с большими мячами для художественной гимнастики; молодой грузин вел под руку старца в высоком, как у Робинзона Крузо, меховом колпаке.
- Послушай, Глеб, - сказала Даша. - Главное - не реагировать болезненно... Тебе ведь не хотелось бы, - ну, признайся! - тебе не хотелось бы, чтобы у тебя не было развитого воображения.
- Вот уж не уверен, - признался он. - Если по совести, то сейчас я завидую каждому, кого не собираются, как меня, в эшелоне... Воображение - штука обоюдоострая.
- Но без него ты не мог бы ничего написать. Ты же сам говорил: воображение - это самое важное, - сказала она.
- Вероятно, нужен еще характер. Ах, старушка! - Глеб махнул рукой. - Много чего еще нужно.
Она засмеялась:
- Я тебя поняла: не давайте детям играть со спичками - ты это хотел сказать?
Он с новым выражением интереса посмотрел на нее.
- Ты становишься взрослой, старушка! - И тоже засмеялся.
Из зала ожидания они вышли на балкон, тянувшийся вдоль второго этажа. Отсюда далеко было видно летное поле - все в разноцветных огнях: зеленых, алых, белых, в слепящих лучах прожекторных ламп и в непрестанном движении. Скользили, как бы сами по себе, огромные бело-голубые треугольники самолетных трапов; бежали тележки, нагруженные чемоданами, и маленькие проворные поезда из игрушечных вагончиков, перевозившие пассажиров; крутились четырехлепестковые пропеллеры турбовинтовых машин. Гул, стоявший над полем, наполнялся время от времени непереносимым железным звоном. И осторожно поворачивались и ползли на поводу у тяжеловозов длинные хвостатые существа, белые птице-рыбы с округлыми туловищами китов, с непомерными крыльями птеродактилей. Здесь было их гнездовье, их лежбище, и отсюда они отправлялись в свой беспредельный океан, вонзаясь с яростной силой в погасшее небо.
Глеб замолчал, весь уйдя в зрение. "Вот так, наверно, будет выглядеть космическая станция, - вдруг подумалось ему, - где-нибудь на полпути к Марсу, к Сатурну. И подобные этим воздушным китам, другие летающие финвалы или гигантские скаты будут отдыхать там после межпланетных рейсов". - Он безотчетно обрадовался и словно бы поплыл по быстрому потоку этих мыслей-видений... - И прекрасные марсиане, и такие же прекрасные земляне в ожидании посадки будут прогуливаться там в невероятных, наполненных мягким сиянием синих или розовых рощах, космических рощах... И звезды Большой Медведицы, каждая величиной с пылающую розу, будут светить им из черной пустоты, как невиданный букет, заброшенный в зенит! Глеб повторил про себя: "Светить из черной пустоты..." В этом заключалось уже какое-то зернышко образа, это могло стать строчкой стихотворения. Его охватило беспокойное предчувствие - стихотворение вот-вот могло прорезаться, как сквозь туман, молниями разрозненных строчек. Глеб не знал еще о нем ничего, кроме того, что оно было стихотворением о неведомой ранее на земле красоте и о победительной человеческой мысли - о людях, ставших всесильными и бесстрашными.
Даша притронулась к его руке, и он словно бы пробудился.
- Пойдем, Глеб! - сказала она особенным, нарочито спокойным голосом и легонько потянула его за руку. - Мне стало прохладно, пойдем.
Он повернулся к ней и понял: в шаге от них стояли двое парней - один за плечом другого, голова к голове - и без стеснения рассматривали ее.
Первый, с ребячьим пухлым лицом, двадцатилетний здоровенный балбес с русым начесом, доходившим до бровей, ласково улыбался; второй, с черной челкой, что-то говорил на ухо переднему; он стоял в тени и оттого сам казался его тенью.
Глеб с излишней даже поспешностью пошел прочь следом за Дашей. Только за дверью в зале ожидания, когда ничто уже им не угрожало, он опомнился. И его опахнуло жаром: кровь бросилась к щекам. "Почему я ушел? Я, а не они?.. - терзался он, спрашивая себя. - Почему я не встал между этими типами и Дашей?.. Неужели же всю жизнь я буду вот так?.."
Не поднимая глаз, он стал шарить по карманам, ища сигареты, и Даша догадалась о его запоздалых угрызениях.
- Мальчишки, пьяные оба, - сказала она. - Разве ты не заметил? Типичное хулиганье! С такими лучше не связываться. Может быть, даже у них были ножи.
- Ну какие ножи? - пробормотал Глеб. - Просто я как-то не сообразил.
- И хорошо, что не сообразил, - похвалила она. - Еще не хватало, чтоб они тебя ударили ножом.
- Ерунда какая! - Глеб отвернулся. Это утешение было хуже насмешки.
Он-то знал про себя, что все мгновенно сообразил, и его первым, инстинктивным позывом было уйти, "оторваться от противника". Даже теперь, несмотря на все свои терзания, он в самом темном уголке души был доволен, что Даша увела его от хулиганов... "Прекрасные земляне, - подумал он с сарказмом, - могли и вправду пырнуть ножом... Но и я хорош - заячья душа".
В молчании они побродили еще немного и постояли у телевизора; в зале ожидания был и телевизор для развлечения транзитных пассажиров. Показывали какой-то старый фильм: на экране мчались всадники в шляпах с загнутыми на боках полями, кто-то остервенело палил из длинного пистолета, подстреленный конь падал на всем скаку вместе с всадником, а потом злодей и его жертва катались на краю пропасти, вцепившись друг в друга. Словом, это зрелище способно было лишь растравить душевную рану Голованова. Он снова стал искать по карманам сигареты, пока не вспомнил, что полчаса назад выкурил последнюю и выбросил пустую пачку.