- Вот тут и задумаешься, що таке не везе, та як з им бороться, - сказал Белозеров.
Его охватила и благодарность, даже умиленность, и жалость, и тоска бессилия, - он ничем уже не мог помочь ни себе, ни ей, Вале. Она была - он и не догадывался об этом! - герой, одной из тех женщин, что способны пожертвовать собой и не заметить своего геройства... Но он-то, он был неспособен даже на то, чтобы принять ее жертву. Не позор теперь пугал его, - его пугала сама жизнь, которою он жил последние годы, а вернее - не жил, а обманывался, что живет. И у него не было больше желания продолжать этот бесцельный обман с ненужными ему, словно бы чужими, заботами, с полудремотным сидением у телевизора по вечерам, с ресторанными пьянками. Как видно, его истинная - солдатская - жизнь отшумела, отсверкала там, в подмосковных лесах на Варшавском шоссе, на днепровской переправе, на Зееловских высотах...
- Тебе-то, Валя, не так уж и не повезло - сын у тебя мировой, - попробовал он ее утешить. - Ты бога не гневи, Колька - золото!
- Николай Николаевич! - моляще произнесла она.
- Плохо, Валя, плохо... - сказал он. - И о чем это мы, если со стороны послушать?! - Он сложил письмо, выдавшее его, и разорвал на клочки. - Хватит об этом...
Но затем, словно бы поясняя и оправдываясь, он проговорил:
- Живу, Валя, как машинка заведенная... Завод еще не кончился, вот и живу. Отстал я, понимаешь, отстал от своих...
За дверью в коридоре зазвонил телефон - раз, другой, третий: никто из соседей не подходил, и Валентина Ивановна вышла. Вернулась она очень удивленная:
- Вас спрашивали, Николай Николаевич, - сообщила она. - А когда я ответила - сейчас позову, - положили трубку.
- Меня? - Белозеров тоже подивился. - Но кому известно, что я у тебя?
- Может быть, искали вас? - сказала Валентина Ивановна- Наверно, искали...
Она подумала, что милиция напала на след Белозерова, и от этой мысли ей стало немного легче: арест, возможно, спасал Николая Николаевича. В тюрьме ему было бы гораздо труднее, чем на свободе, привести в исполнение свой ужасный замысел. А спустя какое-то время он и сам отказался бы от него - любая беда выглядела особенно жестокой, пока она только близилась; потом оказывалось, что и с бедой можно жить.
- Николай Николаевич, - начала она, - вас не надо собрать?.. На всякий случай.
- Чего они так заспешили? - Белозеров тоже подумал о милиции.
- У вас чемоданчик есть. Я вас соберу... - робко сказала она.
- А если это не милиция? Кто же тогда? - Белозеров снова налил себе, но не стал пить. - Еще только один человек мог бы догадаться, что я здесь, у тебя! - сказал он. - Было бы невероятно...
- Бояров! - воскликнула Валентина Ивановна. - Точно! Он знает про нас с вами... Неужели же он? Совести у него не хватит.
- Совести у него хватит на все. Но зачем я ему теперь?.. А если это милиция?..
Белозеров встал, прошелся по комнате, улыбнулся рассеянно Вале, подбадривая ее, и остановился у стола. Надо было принимать решение: оставаться здесь и ждать или ехать сейчас же куда-нибудь за город, как и было раньше спланировано.
- Белые Столбы... - пробормотал он, не замечая, что думает вслух. - А не все ли равно!..
Телефонная трель опять раздалась в коридоре, и Валентина Ивановна бросилась из комнаты, оставив дверь открытой. Белозеров услышал: "Да, да... Николай Николаевич сейчас подойдет". И с рассеянной улыбкой, не убыстряя шага, он пошел к телефону: Валя протянула ему молча трубку.
- Кому там я понадобился? - спросил он в трубку и подмигнул Валентине Ивановне.
- Миколай Миколаевич, вы? - донеслось к нему громко, точно говоривший находился где-то очень близко. - Как здоровы, Миколай Миколаевич?!
- Что? - машинально переспросил Белозеров и сжал челюсти, чтобы не сорваться в крик; по медленному, как бы с ленцой, голосу он узнал Боярова.
- Почтение и низкий поклон, товарищ директор! Как здоровы? Жинка как? Привитанье ей от ее поклонника. А также добрейшей Валентине Ивановне... - продолжал Бояров, точно близкий друг, вернувшийся после долгого отсутствия. - Мне не треба было говорить, где вас искать...
- Ты вот что... - сказал Белозеров и перевел дыхание. - Говори прямо, сволочь, зачем звонишь и откуда?
- Ой, чую, вы сердитый на меня, Миколай Миколаевич! И ничо́го не скажу - причина есть... - все так же благодушно-медленно раздавался в трубке голос Боярова. - Звоню вам для то́го, что хочу повиниться перед вами. И, само собой, вернуть свой должок, если будет на то ваше согласие.
- Я тебя, Иуду, когда увижу, на месте придушу, - отчетливо и тоже неторопливо, овладев собой, сказал Белозеров.
- Ну что вы, Миколай Миколаевич, зачем так близко до сердца, - почти участливо сказал Бояров. - Нам с вами не по двадцать лет, мы сладимся... Я свое слово держу: сказал, что возмещу, значит, так и будет. А вам со мной ссориться расчета нет. Если завтра вам свободно, мы и повидаться могли бы... Мы сладимся, Миколай Миколаевич! А вас уж, видно, сомнение взяло.
Валентина Ивановна с испуганно-набожным выражением всматривалась в Белозерова, ловя каждое его слово. И облегченно вздохнула: Николай Николаевич усмехнулся - у него словно бы переменилось настроение.
- Ну что ты, я на тебя, Бояров, всегда как на каменную стену, - сказал он.
Слушая, он теперь как будто потешался внутренне, и его сузившиеся глаза остро блестели в полутьме коридора.
- Часиков в шесть-семь мне подходит, - сказал он. - Ты откуда говоришь, ты где?
Он опять усмехнулся, услышав какой-то ответ.
- Да, звони сюда... Завтра в десять я буду у телефона. - И еще через паузу он бросил: - Передам обязательно.
Он повесил трубку и, вернувшись в комнату, сказал:
- Валя, слышишь: Бояров привет тебе передает.
23
Чем больше душевных сил вкладываем мы в какое-либо дело, тем более важным оно нам представляется - тут возникает некая прямая зависимость. У Ногтева Андрея Христофоровича весь интерес существования сосредоточился ныне на деле Голованова, точно от решения этого затянувшегося дела зависело нечто неизмеримо большее, чем судьба одного молодого бездельника. И те препятствия, которые приходилось преодолевать Ногтеву, чтобы добиться осуждения Голованова, как бы увеличивали важность задачи, возраставшую прямо пропорционально затраченным усилиям. А надо сказать, что и устройство товарищеского суда, чему Ногтев отдался сейчас со всей своей энергией, оказалось не таким уж простым и легким, но потребовало и времени, и многих хлопот.
Неожиданно за неделю до суда отпал один из главных свидетелей обвинения, Кручинин второй: старому актеру улыбнулась судьба - его очередь на получение квартиры подошла раньше, чем он надеялся, и он поспешно со всем семейством, с афишами, с лавровым венком, перекочевал в новый, только что построенный дом, а затем его интерес к головановскому делу мгновенно увял: на открытку Ногтева Кручинин даже не ответил. Отпал, по-видимому, и еще один свидетель - Клавдия Августовна, вдова податного инспектора: сказавшись больной, она почти не показывалась теперь из своей комнатки. И Ногтеву пришлось срочно готовить других свидетелей, убеждать их и наставлять. Надо было вообще лично обо всем позаботиться: председатель товарищеского суда отсутствовал, уехал в командировку, и Андрею Христофоровичу стоило немалого труда заполучить на заседание по головановскому делу достойную замену. Среди членов суда, выбранных в свое время, был такой всеми уважаемый человек - участник октябрьских боев в Москве, а впоследствии видный партийный работник. Но этот ветеран революции решительно поначалу отказывался председательствовать на заседании, да у него и была к тому основательная причина - он недавно вернулся из больницы, - лишь с большой неохотой он уступил настояниям Андрея Христофоровича. Требовалось также подыскать просторное помещение, чтобы созвать на суд возможно больше народа, а затем связаться с редакциями газет, с "Вечеркой", с "Московской правдой", чтобы они рассказали о суде своим читателям. Так само собой и получалось: чем больше Ногтев занимался головановским делом, тем все больше вырастало оно для него в своем значении. Андрей Христофорович пошел и на сознательное нарушение обычной процедуры товарищеского суда, настояв на участии в нем общественного обвинителя, функции которого он брал на себя. А чтобы в зале во время заседания был должный порядок, чтобы придать уважение к суду, он обратился за содействием в штаб народной дружины, и ему пообещали прислать на заседание дружинников; они же, дружинники, обязались вручить повестку Голованову и так или иначе обеспечить его явку. Словом, Андрей Христофорович рискнул даже вызвать неудовольствие в исполкоме райсовета, где эти его меры могли и не получить одобрения. Но остановиться на полдороге он не мог. Снова, как в давние годы, он был целиком поглощен тем, что делал, и поэтому то, что он делал, казалось ему первостепенным, жизненно важным.
Дня за два до суда Ногтев зашел к Орловым: необходимо было окончательно договориться с мужем Тани, все еще не давшим твердого согласия выступить в суде. Застал он Таню опять одну - Федор Григорьевич отправился за покупками; Таня была больна и лежала, что-то ее здоровье никак не налаживалось, но обрадовалась его приходу.
- Вот как мило! Мне как раз надо с тобой поговорить... Садись, вернется Федя, будем пить чай. А пока его нет, я хочу поинтимничать с тобой.
Она была бледна, слаба, но, как всегда, оживленна и смешлива. С клетчатого пледа, которым она покрылась, соскользнула на пол книжка. Андрей Христофорович поднял книжку и раскрыл.
- Дюма, "Королева Марго", - прочитал он вслух. - Увлекаешься?
- Третий раз уже читаю. - Она рассмеялась. - Сказка, конечно.
Но когда Андрей Христофорович взял стул и сел у ее кушетки, она вдруг сказала:
- Прошу тебя, оставь Федю в покое. Не помощник он тебе в твоих делах... Он ведь добряк, удивительно даже, как он не озлобился на людей после всего, что пережил.
- А я что же, по-твоему, озлобился? - сухо проговорил Андрей Христофорович. - Выходит, что я все по своей злобе? Так,что ли?
- Ты - совсем другое, - сказала Таня как могла мягче.
- Я что, для себя хлопочу? Не для людей? - раздражился Ногтев. - Для кого я стараюсь?
- Ты? - Таня подумала и опять рассмеялась. - У тебя всегда получается мимо людей - даже удивительно. Не сердись на меня, Андрюша! Но ты фанатик... Все бюрократы тоже фанатики своего рода.
- Не говори, чего не понимаешь... - отрезал Андрей Христофорович. - Читай лучше свою "Королеву Марго".
Орлов вошел осторожно, стараясь не стучать ботинками, принес хлеб, брусок масла, огурцы и кулек абрикосов - граммов триста, для Тани. Поздоровался уважительно с Ногтевым и тоже сказал о чае, который они все будут сейчас пить, но замкнулся и замолчал, когда Андрей Христофорович заговорил о своем деле.
- Мы этого молодчика Голованова не выпустим, - объявил Андрей Христофорович. - Кто бы ему ни ворожил, доведем его до пункта назначения. Пропустим теперь через общественность и вынесем решение: просить о высылке с обязательным привлечением к труду. А тогда он уже в народный суд пойдет.
- Долгая процедура, - неопределенно отозвался Орлов.
- Волокита, конечно... Было время - проще эти дела решались, - сказал Андрей Христофорович и немедленно поправился: - Законность, конечно, надо соблюдать - тут двух мнений быть не может. И вы, Федор Григорьевич, познакомились бы пока что с делом, почитали бумажки, заявления жильцов, - все в один голос требуют: спасите нас от этого соседства! Прочитаете - сами возмутитесь, я уверен... Приходите завтра в контору ЖЭКа, я распоряжусь, чтобы вам дали возможность.
Орлов с озабоченным видом резал огурцы, солил, и в разговор вмешалась Таня:
- Почему ты молчишь, Федя?! Тебе же все это не улыбается, почему ты прямо не скажешь? - Она обратила к Ногтеву свое исхудавшее и от этого странно моложавое лицо. - У нас мысли разбегаются, не знаем, переходить Феде на новое место или нет. Я за то, чтобы не переходил... Условия там неплохие, конечно, и дачу дают, и все такое. Но как Федя там будет, еще неизвестно, - коллектив незнакомый, ответственность большая. А в парке отношение к нему сейчас очень хорошее...
- Не вижу связи!.. - резко, не скрыв досады, проговорил Андрей Христофорович. - Я не покупал согласия твоего мужа, когда рекомендовал его в автобазу.
- Опять я сболтнула что-то не то! - воскликнула, словно бы веселясь, Таня.
- Можно подумать: я хотел купить Федора Григорьевича. Чепуха какая! - вознегодовал Андрей Христофорович.
- Да нет, мы ничего не думаем: ни я, ни Федя, - миролюбиво сказала Таня. - Ты стал мнительным, как все старики.
- А Федора Григорьевича никто не неволит. Это вопрос его совести. Вы газеты читаете или совсем отгородились?.. Голованов сам по себе один, может быть, и не страшен. Но это нас не избавляет... - Андрей Христофорович так разволновался, что не заканчивал фраз. - Если врач обнаружит только одно заболевание... даже подозрение на оспу, на чуму, он обязан изолировать... во избежание худшего. Вот пусть твой муж и скажет на суде, что совесть ему подсказывает.
- Но если по совести, как же он может? - удивилась Таня. - Он ведь в глаза не видел этого твоего парня. Нет, Андрей, посуди сам, он же его совсем не знает.
- Мы его хорошо знаем, - буркнул Андрей Христофорович.
- Но так нельзя... Это похоже на кампанию... И ты не разбираешься.. - убеждала Таня тихим голосом.
Федор Григорьевич смотрел на нее, и в его глазах с розовыми от утомления белками был страх - страх, родившийся из любви... Таня заступалась за какого-то совершенно неизвестного ей парня, а ее собственные дела становились все хуже: ночью сегодня опять пришлось вызывать неотложку. И доктор опять говорил, что ее обязательно надо перевезти за город, что нельзя упустить лето.
- Как же ты можешь быть свидетелем, Федя, если ты ничему не свидетель? - Она протянула к мужу тонкую, сухую, в морщинках руку. - Я тебя прошу, Федя!
Она говорила святую правду, - Федор Григорьевич узнавал в ее словах свои мысли. И, конечно, надо было потерять совесть, чтобы с чужого голоса обвинить на суде какого-то бедолагу, не понравившегося Андрею Христофоровичу... Но у него - Орлова - не осталось выбора: Таня не могла больше ждать, речь шла о ее спасении. И Федор Григорьевич с неожиданной злостью заговорил:
- Ну чего там, можно и по бумагам разобраться... получить понятие, чем дышит человек... Чего там, в самом деле! Молодежь надо учить, крепче надо! Сперва парень лодыря гоняет, с гитарой валандается по улицам, песни орет, после, сукин сын, за нож берется. В Перловке третьего дня таксиста из нашего парка ограбили... ножами подкалывали, сволочи, взяли три рубля выручки. И тоже мальчишки - лет по восемнадцати.
Таня с недоумением слушала - никогда еще, пожалуй, Федор Григорьевич не говорил так зло и грубо в ее присутствии. А в Орлове бушевала злость не на безвестного и, может быть, не так уж виновного Голованова, а на необходимость осудить его во что бы то ни стало. И когда Ногтев уходил, Федор Григорьевич не удержался.
- Нелегкую вы себе жизнь выбрали, - неприязненно, с нехорошей усмешкой сказал он. - И на покое нет вам покоя.
- И другим покоя не даю, - в тон ему сказал Ногтев.
И хотя он получил согласие Орлова выступить на суде, но ушел тоже в дурном настроении. В самом деле, чересчур уж хлопотно, трудно давалось ему устройство этого суда: на каждом шагу он встречал то ли равнодушие, то ли непонимание, то ли явное противодействие. А сказанные сегодня Таней вскользь слова, что у него все получается мимо людей, не в пользу им, неожиданно больно его задели. Стоя у прилавка в молочной, куда по дороге домой он зашел за кефиром, а потом у газетного киоска в очереди за "Известиями", он мысленно упрямо спорил со своей первой женой, находя все новые аргументы. Но спокойствие почему-то не возвращалось к нему, и, чтобы вновь обрести душевное равновесие, Андрею Христофоровичу понадобилось привлечь к спору третье лицо - своего постоянного, никогда еще не усомнившегося в нем поверенного его раздумий и огорчений.
Вторую свою жену Ногтев потерял уже давно, около десяти лет назад, но то чувство одинокости, которое он испытал, схоронив ее, не только не утешилось, но в последние годы, с момента, как он ушел в отставку, уже не покидало его. А тут еще разъехались по разным городам сыновья, с которыми, впрочем, у него никогда не было большой близости. И его взяло в осаду, обступило нечто невещественное, но ощутимое - пустота, точно воздух выкачали вокруг. Порой казалось, он и сам исчез в этом безвоздушном "ничто", потерялся в нем, и чтобы убедиться, что он еще жив, он должен был обязательно что-то делать, чего-то добиваться. Как никогда, он нуждался теперь в поддержке единомышленников. И по мере того, как все дальше в прошлое уходил образ жены, долголетнего спутника жизни, послушной, всегда с ним согласной женщины с ее единственной слабостью - она потихоньку выпивала, - образ ее приобретал все более идеальные черты преданности и верности.
Андрей Христофорович часто теперь, а в летнюю пору едва ли не через каждые два-три дня ездил к жене на кладбище. В прошлом году он поставил памятник на ее могиле - гладкий, остроконечный обелиск из желтоватого гранита - и долго сочинял надпись, которая выразила бы его позднюю скорбь и благодарность. Он написал целое письмо к покойной жене, но в минуту вдохновения оставил одну-единственную фразу: "Всегда вместе" - и заказал высечь ее золотыми буквами. Весной он сажал на могиле жены цветы: анютины глазки, левкои, настурции, и его любимым занятием стало ухаживать за ними. А в конце концов эти регулярные посещения кладбища сделались для Андрея Христофоровича источником странного, темного утешения... Правда, рассказывать кому-либо о своей жизни на кладбище - а, в сущности, он действительно жил там второй, параллельной жизнью - он опасался, чуя в этом что-то предосудительное. Завидев случайно здесь кого-нибудь из знакомых, он сворачивал поспешно в боковую аллею, а если избежать встречи было невозможно, начинал энергично критиковать кладбищенские порядки: и мусор, мол, редко убирают, и тесноту развели - могила к могиле лепится. Получалось, что и здесь он находился для того лишь, чтобы бороться с недостатками. Но таким образом он защищался и от самого себя, от того неясного в себе, не поддающегося разумному объяснению, что влекло его сюда, в это тесное селение призраков, огороженное с четырех сторон железной с каменными столбами оградой.
Старое это кладбище, где покоилась его жена, было устроено некогда на окраине Москвы, и город постепенно, с годами, окружил его, обтек; ныне оно оказалось в центре шумного района с большими промышленными предприятиями, с прямыми, полными движения улицами. И, попадая за его ограду, в тишину извилистых кладбищенских дорожек, заставленных надгробиями, погруженных в прохладную тень от вековых лип, Андрей Христофорович как бы переходил из сегодняшнего дня во вчерашний - умолкший и неподвижный. Но и тут начиналось такое, в чем и себе самому неловко было открыться, - он обретал в этом мире теней ту именно реальность, которой так недоставало ему в реальном сегодняшнем дне. Он словно бы оставлял перед кладбищенской оградой свое одиночество, а здесь, внутри ограды, его встречали и понимание и одобрение.