- Там у вас тоже не получилось?.. Или как?.. - спросил обвинитель. - Погнали вас со стройки? Говорите, Голованов, не тяните, это бесполезно.
В молчании прошла еще одна бесконечная минута... "Говори же, скажи, что это все не так..." - мысленно взывала Даша к Глебу. Но она и сама растерялась: все было и не так и так, - их планы активной обороны оказались неосуществимыми, не пригодились. А этот кипевший гневом, старик прокурор неутомимо и логично - вот что было непостижимо! - по-своему логично выдвигал одно обвинение за другим, изматывая Глеба. И Даше захотелось попросту крикнуть: "Да отпустите вы его, что вы от него хотите?!"
В публике тот же неизвестный весельчак громко объявил:
- Раздели мальчика, голенький стоит.
И Глеб обернулся в зал - на мгновение Даша увидела его потное, серое и словно бы ослепшее лицо: он никого, наверно, не смог разглядеть.
- Итак, почему вы отлынивали от работы, Голованов? - Никуда нельзя было уйти от этого пронзительного, трескучего голоса. - Вас неоднократно предупреждали. В деле есть ваши расписки в том, что вам делались предупреждения. Почему вы не работали?
- Но я работал, - очень тихо сказал Глеб.
- Строчили стишки?
- Да, стишки... - повторил Глеб.
- Садитесь, Голованов! - вмешался председатель суда. - Успокойтесь - у вас здесь нет врагов. И послушаем других свидетелей... если не возражаете, Андрей Христофорович?!
В душе Даши шевельнулась благодарность, - председатель давал Глебу передышку.
К сцене вышел и остановился у ступенек новый свидетель - в заношенной, красноватой от пятен ржавчины куртке, в запыленных сандалиях; на ходу он почесывал высоко подстриженный, бледный затылок.
- Здравствуйте, Виноградов! - Председатель кивнул ему. - Поднимайтесь-ка сюда, к нам.
- Здравия желаю, Иван Евменьевич! - открыто и радостно поздоровался новый свидетель. - Поправились - это замечательно! Болеть - это последнее дело. И вам, Антонина Николаевна, - наше почтение! Спасибо за наших детей, что учите их.
Последние слова относились к третьему члену суда - миловидной женщине в батистовой белой кофточке с черным узеньким бантиком на воротничке. Она покраснела и покачала укоризненно головой.
- Рассказывайте, - сказал председатель. - Вы знаете Голованова Глеба, давно знаете?
И свидетель, которого звали Виноградовым, так же радостно, со смешком, стал отвечать, полный благодушной готовности... Слесарь ЖЭКа Виноградов пришел на суд прямо с работы, хорошо сегодня, чисто, со вкусом выполненной; его только что в квартире у достойных людей, где он ставил новые батареи отопления, попотчевали в знак благодарности чаркой, и он находился в том прекрасном согласии с самим собой и со всем миром, которое, в свою очередь, подобно благодарности.
- Голованова?.. Глеба Голованова, из двадцать второй? Отлично знаю, приходилось бывать. Грамотный вроде парень, ничего. - Он повел добрым взглядом и на Голованова. - Я его еще пацаном знал - в котельную к нам прибегал, - чистенький такой, вежливый, в кепочке, - это при родителях еще, - серьезный... В конторе говорили - он стихи теперь составляет. Но чего не знаю, того не ведаю.
- Зачем же говорите, если не знаете? - звонко раздалось в зале, и Даша узнала по голосу одну из своих подруг.
Виноградов недоуменно уставился в зал, и она увидела, что у него славное крестьянское лицо и что со своей бородой-лопаточкой и с торчащими в стороны усами он похож на знаменитого академика Павлова, но Павлова еще не очень старого и не сурового.
- Дак когда ж мне читать? - поразился он. - Крутишься с утра до вечера.. Теперь вот всю отопительную систему ремонтируем - капитально. Ну, а к вечеру доберешься до квартиры - ребятишки телевизор смотрят, тоже присядешь.
- А ты, дядь Петь, не тушуйся, режь по совести! - послышалось сзади Даши.
- Для чего тушеваться!..
Виноградов достал из кармашка на груди бумажный листок, развернул, затем потянулся к другому кармашку, пошарил там, похлопал...
- Очки забыл на работе, в тридцать пятой, - объявил он. - Эх, незадача!
Отставив далеко от глаз листок, он принялся медленно разбирать написанное.
- "Я выступаю на суде... как член коллектива. И хочу сказать, что образ жизни гражданина Голованова нас не удовлетворяет. Человека создает труд... - Он вздохнул, точно сожалея об этом. - А как и где трудится Голованов... на наш вопрос... мы не находим ответа. И очень печально, что в наше время..."
Виноградов запнулся и еще дальше отодвинул листок.
- А вы своими словами не можете? Не по шпаргалке? - крикнула альтом подруга Даши.
Они все - девочки и Витя - сидели вместе, впереди, через две скамейки от Глеба.
- Хотя бы дома наизусть выучили! - Другая Дашина подруга подскочила на скамейке, показав свою голову в рыжих мелких завитках.
И румяный, похожий на состарившегося мальчишку заседатель что-то сказал на ухо председателю, тот постучал карандашом по горлышку графина, стоявшего на столе.
- Извиняюсь. - Виноградов кашлянул. - Очки оставил на работе...
Он потер ладонью стриженую полоску на затылке, резко отделявшуюся от загорелой шеи, сложил бумажку и сунул ее назад в нагрудный кармашек.
- Ладно, - сказал он, - буду по совести, так-то оно вернее.
Обернувшись в зал, к Глебу, он неожиданно закричал, возбуждаясь с каждым словом все больше:
- Кончай эту волынку, парень, кончай, говорю! - Его славное лицо исказилось, точно он испытывал боль. - Канителиться с тобой никто не станет. Завяжем в узел... - Он показал руками, как это будет сделано, - и выкинем! И чтобы духу твоего не осталось в доме...
Он, Виноградов, давно уже и бесстрашно воевал на своей улице с хулиганами; весной, всего лишь месяца три назад, ему опять пришлось подраться: на него напали сразу трое. И в эту минуту на суде он словно бы перестал видеть перед собой Глеба Голованова - на месте Глеба возник другой, хорошо ему знакомый парень, тоже долговязый, лохматый, с мучнисто-белой круглой, как ситник, мордой, ударивший его ножом, - счастье еще, что клинок уперся в плечевую кость.
- Полегче, Виноградов! - сказал председатель. - Не увлекайтесь.
- Обидно, Иван Евменьевич! У меня и сейчас не зажило окончательно. - Виноградов схватился обеими руками за ворот рубашки, точно готов был сию минуту его рвануть. - Не знаю, головановские дружки, нет ли, но одного поля ягоды. Верно товарищ Ногтев нам объяснил: одним миром мазаны. И в чем подлость? Трое на одного, и все с ножами. В милиции правильно записали: хулиганы без определенных занятий, нигде не работают, короче - шпана... Приставали на улице к прохожим, я, конечно, стал им говорить, стыдить.
Виноградов опять обернулся к Глебу, и его лицо опять сделалось злобно-страдальческим.
- Запомни, Голованов, по совести тебе говорю: не возьмешься за ум, не встанешь на работу, покатишься следом за своими дружками. Одна у тебя будет путь-дорога...
Он сложил крестообразно четыре пальца, по два с каждой руки, так что получилось подобие решетки, и показал Глебу.
- Ясно тебе?
- Но почему вы считаете, что я... что это имеет отношение ко мне? - убитым тоном, как показалось Даше, спросил Глеб.
- Не валяй ваньку, парень! - закричал Виноградов. - Не работаешь, пьешь, баб к себе водишь. Если свернул на эту путь-дорожку - конец один. А стихов твоих я не читал, не знаю... Да что там стихи! - Он досадливо махнул рукой. - Не о стихах речь.
Даша стала пробираться вперед, к товарищам; надо было немедленно что-то предпринять: положение Глеба ухудшалось с каждым новым свидетелем. Происходило что-то невероятное: это были все хорошие, наверно, люди, и они говорили не такие уж несправедливые вещи, но почему-то они требовали осуждения Глеба, а Глеб, который ни в чем не был виноват, оказывался каким-то образом виноватым. Теперь мало кто в зале оставался на его стороне - Даша понимала это не только по отдельным фразам, долетавшим к ней: "ничего святого нет...", "сегодня лодыря гоняет, завтра ворует", но и по молчанию, воцарявшемуся, когда говорил Глеб... Добраться до своих подруг она не сумела, застряла в проходе, где зрители стеснились, как в троллейбусе в часы "пик". Тем временем председатель вызвал на сцену свидетельницу Голядкину Надежду Петровну, и Даша в сознании полной беспомощности прислонилась к стене: от этой соседки Глеба можно было ожидать самого худшего.
Надежда Петровна пришла нарядная, в своем новом сиреневом, в цветочках, платье и в белых босоножках; днем ей сделали в парикмахерской перманент, причесали ее, навели на ногти малиновый маникюр, - словом, она явилась на суд, как на праздник. И, в сущности, она и чувствовала себя празднично - правда, с оттенком торжественности, с взволнованным сознанием справедливости и важности того акта, который ей предстояло совершить.
Начала она тоже с чтения бумажки, но, не в пример Виноградову, она старательно подготовилась и читала гладко, грамотно, внятно.
- "Главный закон нашего общества гласит: от каждого по способности, каждому по труду, - прочла она и посмотрела в зал, точно проверяя: все ли слышали ее? - Трудясь, человек создает ценности для общества, и общество вознаграждает его за полезный труд. У меня с гражданином Головановым личных счетов нет. Но я хочу сказать, что, если б все относились к своим обязанностям перед обществом, как Голованов, мы бы далеко не ушли и в космос не полетели". - Она снова кинула взгляд в публику: важные слова, впервые ею выговариваемые, звучали для нее, как впервые произносимые вообще.
Да к тому же впервые не ее обвиняли и судили, а она обвиняла и судила, - это было ощущение полного переворота в жизни... Выражением сочувствия к ее судьбе и знаком надежды на лучшее будущее было то, что заслуженный, уважаемый человек, председатель домкома, самолично написал для нее речь, которую она сейчас читала. И ее выступление говорило прежде всего о ее благодарном усердии.
- "Я хочу остановиться на образе жизни гражданина Голованова, - читала Надежда Петровна. - Целыми днями этот молодой человек валяется на диване и поплевывает в потолок, а по ночам впускает к себе неизвестных мужчин и женщин, которые устраивают пьянки, танцуют безобразные танцы и те де и те пе, нарушая отдых соседей. Об остальном я лучше умолчу. Со всей ответственностью я могу сказать, что гражданин Голованов ведет паразитический образ жизни - это типичный тунеядец. Кроме того, возникает законный вопрос: на какие источники дохода он существует?"
- Ух, Надька! Ух ты!.. - крикнул человек с веселым голосом.
- "А на этот вопрос может быть только один ответ: Голованов использует свою жилплощадь как источник нетрудового дохода".
Обвинитель закивал, затряс головой, соглашаясь, секретарь, низко наклоняясь над столом, торопливо записывала, женщина-заседатель словно бы с опаской смотрела на Надежду Петровну. А Даша опять инстинктивно попыталась протиснуться ближе к своим...
"Ложь, ложь!.. И как она так может, бессовестная! - изумлялась и негодовала Даша. - Неужели никто не скажет, что это ложь?!"
И, словно бы на ее безмолвную мольбу, отозвалась вдруг одна добрая душа.
- Надька, сколько сама берешь за помещение? - отчетливо донеслось из задних рядов.
Все головы повернулись назад, зашаркали подошвы, люди привставали; Надежда Петровна замолчала, но не обернулась, колеблясь: принять вызов или притвориться, что ничего не слышала? Пересилив себя, она повторила:
- "...использует жилплощадь как источник нетрудового дохода. Если Голованов это отрицает, пусть он объяснит суду, откуда у него средства?.."
- Откуда они у тебя, Надька? - спокойно и внятно прозвучало на весь зал.
Председатель постучал карандашом по графину.
- Кто там хочет сказать? - спросил он.
- Извиняюсь, товарищ судья! Это я...
В заднем ряду встала молоденькая женщина и ласково улыбнулась председателю... Даше она показалась настоящей красавицей, но того типа, который вызывал у нее приятное сознание, что сама она не такая и никогда такой не станет. Яркие, горячие глаза женщины были грубо обведены угольно-черным карандашом; на голове покачивалось облако красноватых, крашеных волос. А на голубой в обтяжку вязаной кофточке с низким вырезом, открывавшим безупречные линии плеч и шеи, мерцала огромная брошь со стекляшками. Но сейчас Даша почувствовала в этой женщине родную сестру - она расцеловала бы ее, если б стояла рядом.
- Моя несдержанность меня когда-нибудь погубит, - "светским" тоном, мягко и чуть небрежно проговорила красавица. - Здесь к тому же ужасная духота - это действует... Но если надо, я могу пояснить - за свои слова я отвечаю.
- Да, здесь душно... - неожиданно согласился председатель и поглядел на окна, расположенные на уровне земли. - Вентиляция не работает, что ли? - Он был явно чем-то недоволен; слушая Надежду Петровну, он словно бы избегал смотреть на нее и что-то все рисовал карандашом у себя на бумаге. - Хорошо, садитесь пока... - сказал он. - Как ваша фамилия, товарищ?
- Моя фамилия? - Красавица подарила его улыбкой. - Зовите просто Люсей...
- Очень приятно. - Председатель насупился и против воли сам улыбнулся. - А все ж таки, скажите нам вашу фамилию.
- Пожалуйста. Я Быстрицкая... К сожалению, только однофамилица актрисы.
С достоинством кивнув, она опустилась на скамейку. Надежда Петровна молча крепилась, показывая, что все это ее не задевает, но листок, зажатый в ее большой руке, вздрагивал.
- "О себе Голованов заявляет, что он поэт, - прочла она. - Но кто этому может поверить? Современных поэтов мы знаем: Константина Симонова, Лебедева-Кумача и других. А кто знает Голованова, где изданы его стихи? Мы его стихов не читали. Голованов ловчит, прикрывая этими россказнями свое антиобщественное поведение".
- А ты несешь на него, чтобы прикрыть свое, - сказала с задней скамьи Быстрицкая. - Зарабатываешь репутацию... Не старайся, Надька, тебя вся улица знает.
И этого Надежда Петровна уже не смогла стерпеть. Всем телом, точно ее подтолкнули, она подалась на край сцены; ее руки с несоразмерно крупными кистями проделывали странные круговые движения.
- Ты что ко мне?! - воплем вырвалось у нее. - Ты что меня под вздох, под вздох?! Что же мне, камень на шею - и в воду?.. - Она задохнулась, глотая что-то невидимое и не в состоянии проглотить. - Я свое отсидела и слезами замыла... Что было, то прошло. И ты, Люська... Ты меня обойди лучше! Мне люди помогают человеком стать, и я тем людя́м - на всю жизнь... А ты, Люська, как была блудливая кошка, дрянь, дрянь, так и околеешь... - Точно балансируя на краю сцены, она водила по сторонам своими костистыми ручищами с малиновыми ногтями. - Не тронь меня, говорю, обойди стороной!
Председатель долго стучал по графину, но она действительно ничего теперь не слышала. И тогда поднялся из-за стола член суда, похожий на мальчишку.
- Отставить! Прекратить базар! - загремел он, как на полковом плацу. - Тихо! Отвечайте только суду, Голядкина! Тихо все!..
Надежда Петровна, опамятовавшись, провела ладонью по лицу, утерла тыльной стороной губы.
- Разрешите воды испить, - попросила она.
У судейского стола она налила себе из графина, и, пока пила, запрокидывая голову, все вокруг были, казалось, поглощены лишь тем, как это получалось, - следили за ней не отрывая глаз. Надежда Петровна заторопилась, поперхнулась, вода пролилась ей на подбородок, на платье, она охнула, развела руками, стакан выскользнул из ее пальцев и со звоном брызнул осколками.
- Ой! Я подберу, подотру!.. - вскрикнула она и вдруг согнулась, словно бы надломилась, и затряслась, зарыдала, прижав мосластые кулаки к щекам.
26
По дороге в суд Федор Григорьевич пытался укрепить себя рассуждениями о том, что виноватых миловать - только еще больше портить, что строгость полезнее ленивой снисходительности и что он не согрешит против совести, если вместе со всеми накажет лодыря, не желающего честно зарабатывать свой хлеб, - с такими типами разговор должен быть суровый. Но вот он увидел Голованова, послушал его, послушал свидетелей, требовавших наказания, и теперь не знал, с кем же он - с этими свидетелями или с Головановым? Нельзя было сказать, что Федору Григорьевичу внушил симпатию сам подсудимый - растерявшийся парень, то дерзкий, то потеющий от страха. Но какой же этот был враг общества?! - даже если стихи его никуда не годились... А может быть - кто знает? - может быть, и вправду он умел что-то такое, чего не умели другие? Орлову и раньше встречались такие вот беспомощные люди - им приходилось труднее, чем другим, точно их деликатный дар был и их слабостью.
Как-то еще в самом начале войны Орлова поразил один солдат его роты - молоденький пианист из Минска, студент консерватории, настоящий - тут уж не было двух мнений - талант. Больше всего, как единственную драгоценность, больше, чем свою человеческую душу, берег тот мальчик свои руки - он никогда, и в августовский зной, не снимал перчаток, стрелял в перчатках, окапывался, - над ним потешались, это раздражало. Но играл он замечательно, что правда, то правда! Бойцы поверили в него после того, как он ночь напролет просидел за пианино в опустелой школе в селе под Смоленском. Люди, сморенные усталостью, засыпали, просыпались от близкого разрыва - немец вел беспокоящий огонь, - а он все тихонько бренчал, горбясь в сумерках над белыми клавишами. Еще через несколько дней немецкая пуля перебила ему два пальца на левой руке; студент остался в строю, не захотел с пустяковым ранением эвакуироваться - дивизия отступала, отбиваясь от наседавшего врага. Но когда рана зажила, спустя уже месяца два, на переформировке, товарищи вынули бедолагу из ременной петли, еле отходили... И забыть его Федор Григорьевич не мог, хотя и не очень его понимал и не одобрял.
Сейчас, на суде, ему все тягостнее становилось от чувства своей связанности, несвободы. В кармане у него лежала бумажка, написанная Ногтевым, которая начиналась словами: "Разрешите и мне, как ветерану войны, сказать, что образ жизни тунеядца Голованова Г. Г. вызывает у меня негодование". И ему надлежало, когда его вызовут, прочитать эту бумажку вслух, как свою речь... А затем, после всех показаний и речей, суд должен был, как говорил Андрей Христофорович, осудить молодого человека, потребовав его высылки из Москвы, осудить главным образом в назидание другим, для примера. И возможно, что непоправимой беды в данном как раз случае и не произошло бы. Но случалось - Федор Григорьевич видел и такое, - случалось, что несправедливость ранила невинного человека мучительнее, чем пуля, и ранила не его одного, точно страдание от несправедливости было заразительным, как болезнь.
Орлов с недобрым интересом поглядел на Андрея Христофоровича...
Этот человек, нежданно-негаданно вмешавшийся в его жизнь и так хитро, с такой опытностью воспользовавшийся его затруднениями, тоже, вероятно, был пленником какой-то своей необходимости поступать так, а не иначе. Но какой? Чего он добивался? Зачем ему, уволенному на "заслуженный отдых", понадобилось это злое дело? Или он не видел в нем зла?..
Голядкина убежала за кулисы, ее не остановили, и Андрей Христофорович со всем своим прокурорским пылом принялся за обвиняемого.