- Вы слышали, Голованов? Свидетельница Голядкина показала, что ваша жилплощадь была источником ваших доходов. Вы подтверждаете это?
Голованов медленно поднялся со скамьи.
- Каких доходов? - не понял он.
- Не подтверждаете - хорошо. Подойдем к вопросу с другой стороны: на какие средства вы жили? Сколько вы зарабатывали вашим литературным трудом?
- Было по-разному, - ответил Голованов.
- Точнее! - нетерпеливо сказал Андрей Христофорович.
- И стойте прямо, стойте прямо! Что вы весь развинченный, горбитесь, качаетесь! - сказал румяный заседатель; он искренне, должно быть, огорчался, глядя на нескладного, разболтанного парня.
- Итак, какой у вас был заработок?.. Давайте по месяцам, начиная с января текущего года, - гнул свое Андрей Христофорович.
Голованов послушно выпрямился и вынул из кармана руку; он стоял близко к Орлову, и тот видел, как с подбородка у него срываются капли пота.
- Мне трудно по месяцам, - сказал он.
- Ого! Такие большие заработки, что и не подсчитаете. - Ногтев насмешничал: он испытывал к обвиняемому какую-то личную ненависть, и, на взгляд Федора Григорьевича, это было просто необъяснимым.
- В прошлом году у меня приняли несколько переводов, - сказал Голованов. - В этом я меньше печатался... даже совсем не печатался. Но у меня была всякая мелкая литературная работа... - Он пальцем смахнул пот с подбородка. - В общем, мне как-то хватало.
- Ну, а на выпивку где брали деньги? В магазинах даром вина не отпускают... Вы, говорят, шампанское предпочитаете... - Ногтев привстал, снова сел и мелко затопал под столиком.
- Но я почти совсем не пью... - сказал парень.
- Вот как! Ваши соседи показывают другое... Не виляйте, скажите честно, что на свой мизерный заработок вы не могли прожить. Ну, что же вы?..
Парня, казалось, поразила немота; Федор Григорьевич достал платок и отер лицо, он тоже обливался потом.
- Не отвечаете... Придется вам помочь, - сказал Ногтев. - Вы только что показали, что в этом году вы вообще не печатались. Следовательно, у вас не было и заработка... И, следовательно - логика подсказывает, - у вас имелись какие-то другие источники дохода... А, ведь так?!
Парень не отвечал; казалось, ему действительно нечего было возразить.
- Я вас спрашиваю: что это за источники? Отвечайте?
В зале как будто уплотнилась и придавила всех тишина. На рубашке Голованова, между лопаток, разрасталось мокрое пятно.
- Вы не отмолчитесь. - И Андрей Христофорович, чуть помедлив, нанес свой главный удар: - Отвечайте, за какую плату вы впускали к себе по ночам неизвестных мужчин и женщин?
- Что? Что вы?.. - Голованов вышел из апатии. - Что вы говорите? Какая плата?..
Председатель отшвырнул карандаш, покатившийся по столу, повернулся к Ногтеву, чтобы что-то сказать, но его опередил голос из зала - тонкий и резкий, странно похожий на голос самого Ногтева:
- Я прошу слова!
Федор Григорьевич, оглянувшись, застыл в изумлении: он увидел своего пасынка Виктора, - поразительно, что он не заметил его раньше!.. Витя, с поднятой рукой стоял сзади, через три скамейки, он был в чистенькой рубашке, с аккуратно закатанными выше острых локтей рукавами.
- Прошу слова в порядке ведения, - повторил он напряженно-спокойно.
- В порядке ведения?.. - Председатель, склонив набок голову, будто раздумывал, глядел на него. - Разве уж в порядке ведения...
- Фамилия, имя, отчество? - спросила девушка-секретарь. - Вы от организации или от себя?
- Лично от себя. А фамилия Синицын Виктор Константинович. Проживаю в доме номер шестнадцать квартира пятнадцать, член ВЛКСМ. Год рождения нужен?
- Да уж как-нибудь догадаемся сами, - сказал председатель так, что было неясно: серьезно он это или в шутку?
- Обращаю внимание суда, - сказал Витя тоном, не допускающим шуток; он побледнел, и заметнее стали его веснушки. - Товарищ общественный обвинитель пользуется негодными методами, он нарушает презумпцию невиновности. Я прошу занести мой протест в протокол заседания. Товарищ обвинитель заставляет Голованова доказывать свою невиновность, не имея, как видно, никаких доказательств его виновности. Я не понимаю, на что он рассчитывает. На испуг, на растерянность?..
Федор Григорьевич был чрезвычайно озадачен и как бы даже слегка уязвлен: это их Виктор, вчерашний школьник, тихий, замкнутый парнишка, критиковал здесь сейчас, нимало не робея, старых людей! Правда, он, Федор Григорьевич, всегда был высокого мнения о своем пасынке - Виктор учился на круглые пятерки, шел в школе отличником, - и все же ничего подобного он не ожидал. Вот ведь как бывает: живут люди вместе, встречаются ежедневно и не знают, словно бы не видят друг друга.
- Методы товарища общественного обвинителя должны быть отброшены, - визгливо выкрикнул Витя. - Я напоминаю о презумпции невиновности. А то получается по известному анекдоту: назовут тебя верблюдом, а ты иди и доказывай, что не верблюд.
Он сел и по привычке поправил очки на носу.
Федор Григорьевич не знал, что означает слово "презумпция", но оно стояло рядом с "невиновностью", и он понял, что хотел сказать Виктор... Откуда только мальчик дознался обо всем этом? - спрашивал себя Федор Григорьевич, дивясь, как все старики, тому, что молодежь взрослеет быстрее, чем старики старятся.
- Прошу и мне!.. Прошу слова! - очень звонко закричала в другой стороне зала светловолосая, рослая девушка. - Пропустите меня, пожалуйста!.. Пропустите, мне надо!.. Пропустите!
Она вырвалась из забитого людьми прохода к сцене и встала рядом с Головановым - вся раскрасневшаяся, бурная, с блещущими глазами.
- Моя фамилия Миронова... Я тоже от себя и от нашего класса. Я тоже член ВЛКСМ!.. - восклицала девушка, прижимая руку к груди. - Я хочу сказать, что нельзя судить за то, что человек мало зарабатывает... Это же ни в какие ворота. Я просто удивлена... Я живу не в вашем доме, но это не имеет значения. Я прошу слова.
- И меня! Запишите меня! - сзади поднялась и замахала, как бы приветствуя, еще одна полудетская рука. - Я Садикова, я училась с Глебом в одном классе.
Теперь весь зал зашумел, кто-то еще требовал слова, кто-то негодовал на беспорядок.
- Откуда такие взялись?.. Приходят - учат! Чего дружинники смотрят?!
- А что? Все законно! И ваших нет! - обрадованно кричал, вскочив с места и озираясь, стриженный боксом парень в солдатской гимнастерке без погон.
- Мы не "откуда"... Мы из одной школы, - альтом выпевала Садикова.
Люди там и тут заспорили, и сразу же обнаружились и союзники, и противники этой молодежи... Перед окном вспыхнула, точно спичку бросили на сухое, ссора: "За своими гляди!" - "На твоих и глядеть не хочется", - перебивали друг друга женщины. А со двора в окно заглядывали - мордочка к мордочке - ребятишки; мяукала, жалуясь, полосатая кошка, которую сдавливал, обнимая, толстенький мальчик, сидевший на корточках.
- Я просила первая! Я была старостой класса! - выкрикнула девушка, подбежавшая к Голованову, и тут же что-то зашептала ему на ухо.
А на мокром лице этого юнца блуждала смутная, несчастная улыбка. И Федор Григорьевич расслышал, как он сказал девушке:
- Ты довольна теперь? Я же просил тебя...
Председатель шарил по столу, разыскивая закатившийся карандаш, и, не найдя, постучал по графину стеклянной пробкой.
- Отставить! - загремел своим командирским голосом румяный заседатель. - Кончай базар!
И когда порядок был более или менее восстановлен, председатель заговорил. Он начал так, как никто не ожидал:
- Вот у нас пошел живой разговор... Это хорошо, товарищи! И прямой - это совсем хорошо! Товарищу Ногтеву, взявшему на себя трудную обязанность... может быть, самую трудную сегодня, тоже, конечно, было интересно послушать... Я полагаю, что интересно. - И председатель поглядел не на Андрея Христофоровича, а на Виктора. - Так что будем продолжать... Кто следующий? Ах, да!.. - спохватился он. - У меня есть записавшиеся раньше. - Он взял со стола бумажку и, щуря свои утонувшие в черно-коричневых, нездоровых тенях глаза, прочел: - Орлов... Слово имеет товарищ Орлов.
Федор Григорьевич даже почувствовал облегчение. Он встал и, не идя на сцену, обернулся к залу, достал машинально из кармана пиджака сложенный листок, повертел в руке. И гнев, тот ослепляющий гнев, что в какие-то минуты взрывался в этой душе, гнев оскорбления, которого Федор Григорьевич сам в себе боялся, потряс его.
- Как бывает... - сказал он без всякого выражения, раздельно выталкивая слова. - Бывает, что мертвый... тащит в могилу живого.
Лицо его быстро потемнело, приняло кремнистый оттенок, и светлее и словно бы крупнее сделались его глаза с розоватыми белками.
- Человек всегда... с Адама и Евы был рабом. - Орлов еще помолчал, точно потеряв нить мысли.
И в затихшем зале стало слышно, что пошел дождь: зашумели во дворе по асфальту первые капли; мягко топоча, разбежались от окна дети, прошмыгнула, пискнув, кошка.
- Человека так и называли рабом божьим, - сказал Федор Григорьевич. - Как его только не называли: холопом, верноподданным. Но я еще в школе, в азбуке прочитал: "Мы не рабы!" И я этого не забыл... Было и у нас время, когда человек стал вроде как деталью машины. Обидная это была идея и вредная. Вредная потому особенно, что с Адама и Евы - точно, товарищи!.. - в первый раз за всю историю простой человек осознал себя человеком... не рабом, не винтиком, не пешкой, но человеком! А вот товарищ Ногтев недопонимает этого...
Федор Григорьевич запнулся вдруг, ощутив тревогу, он подумал о Тане: теперь, после этих его слов, нечего было и мечтать о казенной даче для нее... Силясь заглушить внезапный испуг, он заговорил быстрее и громче:
- Я воевал, товарищи! Не буду об этом, не к месту - год и семь месяцев не выходил из боев. Ранен был два раза. Два раза немцы к стенке меня ставили - и это было... Скажу только: я... да разве я исключение? Я и к стенке, когда шел... вернее, волокли меня, не отказался от себя. И потому не отказался, что сознавал себя человеком... Так кто же сегодня, какой мелкий бес может меня?!.
Он невольно обернулся через плечо на Ногтева. Тот словно бы хотел встать из-за столика и уперся в его край рукой, но медлил, не шевелясь. И Орлова пробрал внутренний холод - он дрогнул... Но уже ничего нельзя было поправить: он сказал все, что думал, и платой было то, что его Таня опять осталась без самого необходимого ей - без свежего воздуха. С тоской в голосе, непонятной для тех, кто его слушал, он сказал:
- Соблюдать всегда свое достоинство - это, бывает, как в бой идти. Не вспомню, где я прочитал: трудная должность быть человеком. Метко сказано! А что касается дела, которое мы здесь разбираем, так оно ясное... - И он с болью, глухо выговорил: - Ясное же, как стеклышко!
Посмотрев на зажатую в руке бумажку, он скомкал ее, подошел к окну - светлый блик лег на его кремнистую щеку, на лоб - и выкинул комок в форточку.
- Выдуманное это дело, - сказал он. - Ничего же никто не доказал... И тоже интересно: со сколькими мы врагами управились, а еще не покончили с этим - с огульным подходом к людям. Какой же разумный человек не скажет, что с тунеядцами надо бороться... презирать их надо... Но разве ж можно, как бывало, всех на один аршин мерить. И если кто не подходит под формат - браковать. Я вам такой случай приведу.
Федор Григорьевич безотчетно стремился доказать самому себе, что поступил правильно и по-иному не мог поступить. Он уже тосковал от сознания своей вины перед Таней, - это было физическое ощущение, поселившееся где-то в загрудине, у сердца. И, оправдываясь, он принялся рассказывать о раненом пианисте из Минска, солдате его роты, который покушался на самоубийство.
...Глеб все, разумеется, слышал, видел, понимал, но все теперь: и этот суд, и эта толпа зрителей, набившаяся в зал, и советы, что шептала ему Даша, и самое ее присутствие, - все словно бы утратило смысл, цель, причину. И Глеб не испытывал уже ни горечи, ни благодарности, ни удивления, ни страха. Его измученное внимание отмечало какие-то совершенные пустяки: в волосах у Даши была белая лента, а на шею она надела сегодня янтарные бусы; председатель суда катал по столу круглую стеклянную пробку от графина; обвинитель переменил позу, уставился в потолок и похлопывал по бумаге своей белой маленькой рукой; секретарша суда подобрала под стул голые ноги в туфлях с покривившимися каблуками. И единственным живым чувством, еще волновавшим Глеба, осталась надежда на то, что когда-нибудь все это кончится и его выпустят отсюда, из этого полуподвала с жирно блестевшими масляной охрой стенами, с окнами на уровне земли... Там, во дворе, дождь перестал, и подсыхавший асфальт курился легким перламутровым дымком.
Без интереса поглядел Глеб и на очередного выступающего - старого, как и все, кто его осуждал, человека, с темным, как из камня, лицом и жестким седым ежиком, с орденом Красного Знамени и с медалями на обмятом пиджаке. Глеб совсем и не слушал его вначале: ему страшно захотелось пить. И он решился даже попросить у судей воды, но потом сообразил: пить-то было не из чего - Надежда Петровна разбила единственный стакан. И Глеб терпел, поджимая и облизывая шершавые губы, поглядывая на пузатый, почти полный графин с водой на судейском столе... Но вот до него дошла тишина в зале, тишина, с которой слушали незнакомого ему свидетеля, и он тоже прислушался: свидетель что-то рассказывал о войне, а вернее, кончал уже рассказывать, и вдруг непонятно почему сказал:
- Копейка рубль бережет! Старая эта пословица, но я ее для чего привел? Известно, что рубль больше копейки, а коллектив сильнее одного человека. Один - он что может? Но правильно и то, что человек бережет коллектив. И ценный тот коллектив, где каждый свою ценность имеет и развивает. Вот и получается: копейка рубль бережет. Судим мы сейчас молодого человека, а о главном не поинтересовались: что же такое он там пишет, если согласен ради этого в рваных штанах ходить?.. Говорит, что пишет стихи. А какие? Возможно, что и хорошие, чем черт не шутит. Вот засудим мы его, а там, гляди, выяснится - засудили мы нового поэта.
Орлов повернулся к Глебу, оглядел его с головы до ног и неопределенно, хмуро усмехнулся.
- Может, не Пушкина засудим, а поменьше, может, и вообще-то стишки детские еще... Тогда что же - судить надо? Нет, и тогда не согласен... Слышали все - парень один растет, без семьи, без школы. И что коллектив ему даст, он то и возвратит коллективу с процентами: доброе получит, добром и возвратит, плохое - плохим заплатит... А тебе лично, Голованов, я так скажу: надо тебе кончить учение. Будь ты и семи пядей во лбу, а без полного образования далеко не пойдешь. Ну и еще посоветую: подумай все-таки насчет твердой специальности. Хочешь, к нам в гараж приходи - обучим на водителя, хочешь, куда еще. Ясно каждому - человек должен трудиться по своему призванию... Но ты - уж извини, друг! - ты, может, и сам еще не дознался окончательно, какое твое призвание... Все у меня.
Федор Григорьевич опустился на свое место, свесил голову и уставился в пол, - он подумал о Тане.
А зал сразу же опять заговорил многими голосами, зашумел, но в его шуме появилось уже новое. Девочки, бывшие одноклассницы Голованова, хором принялись кричать: "Правильно! Надо стихи прочитать! Нельзя всех на один аршин! Голованов поэт!" Из угла в угол неслось и сталкивалось: "Разобраться надо!", "Разобрались уже, решать надо", "Кончать пора!", "Экспертизу надо, из специалистов!..". Ногтев, роясь в своих бумагах, прокричал, что у него имеются и он намерен предъявить суду два письма из московских журналов...
- К вашему сведению: отзывы специалистов отрицательные. - Он нашел наконец эти письма и, вскочив со стула, размахивал ими. - Журналы отказываются печатать стихи Голованова. Вот! Прошу внимания...
Он сделал вид, что не расслышал, когда Садикова своим хрустальным голосом спросила:
- Откуда у вас письма? Они же не вам адресованы.
В ответ кто-то из женщин крикнул:
- Вывести их! Товарищи дружинники!
И председатель опять долго стучал пробкой по графину...
Глебу стало уже невтерпеж: он жаждал лишь конца суда - любого конца, чтобы можно было уйти и напиться воды, вдоволь, из-под крана.
Парень в солдатской гимнастерке, заспорив с кем-то из соседей, выкрикнул в азарте:
- Пусть сейчас и почитает нам! Сейчас сами и разберемся!
Девочки - подруги Даши - тоже стали голосить:
- Пусть Голованов прочтет! Увидите, какой Голованов! Дайте ему слово!..
И даже противники Глеба, требовавшие суда немедленного и короткого, притихли - предложение им понравилось, оно сулило необычное развлечение. Но оно обрадовало и Дашу.
- Прочитай, Глеб, милый! - зашептала она ему. - Очень хорошо!.. Пусть послушают...
Она не отходила больше от Глеба - так и стояла с ним рядом, вся пунцовая, с рассыпавшимися на лбу кудрями.
А председатель заметно почему-то повеселел и стал шептаться с членами суда; женщина-заседатель улыбалась и кивала, соглашаясь с ним.
- Члены товарищеского суда не возражают, - громко объявил председатель, - если, конечно, сам автор не возражает. Прочитайте, Глеб! - Он в первый раз обратился к нему по имени. - Мы просим вас...
- Прочти, прочти, - внушала Глебу Даша. - Прочти "Балладу воскрешения" и "На смерть Маяковского". Это будет замечательно! Они сразу увидят... Ну, я прошу тебя!
- Я хочу пить... - хрипло сказал Глеб, - но нет стакана. А я умираю пить...
Даша взбежала на сцену, там за кулисами нашлась кружка, и она вернулась с водой. Глеб выпил, вытер рот; она отступила с пустой кружкой в сторону на шаг... И сделалось тихо, все ждали.
Глеб едва не крикнул: "Не могу!.. Признаю себя виновным. А стихи - не могу, ни строчки!.." Читать стихи представлялось ему сейчас немыслимым, противоестественным, ужасным. Но раздались аплодисменты - это захлопали девочки, его защитницы, - аплодисменты усилились, оглушительно хлопал парень в гимнастерке... Даша сдавленным голосом подсказывала, повторяя: "Балладу, балладу, балладу..." И Глеб пробормотал:
- "Баллада воскрешения".
Он то стискивал кулаки, то распускал пальцы, быстро перебирая ими.
- Эпиграф... из Маяковского, - вытолкнул он слово за словом из горла, как бы схваченного спазмой.
- Не слышно... - крикнул ему парень в гимнастерке. - Что ты себе под нос!
- Эпиграф! - с внезапной злостью крикнул и он. - Из Маяковского, из поэмы "Про это".
Злость помогла ему начать:
Вот он,
большелобый
тихий химик,
перед опытом наморщил лоб.
Книга -
"вся земля" -
выискивает имя.
Век XX-й
Воскресить кого б?
И, подняв глаза в зал, взглянув в это множество лиц - чужих и как будто одинаковых, никого не различая в отдельности, но словно бы лицом к лицу со всем огромным, что называется жизнью, жизнью людей, - с этим непостижимым богом, который один только может казнить или миловать, - изменившимся голосом и не помня, не чувствуя себя, Глеб стал читать: