Просвистело
ядро
из пращи,
И Спартак покачнувшись
падает
на фракийский кованый щит,
расколотый
сверху надвое.
Окровавленный Робеспьер
пьет отчаянье полной мерою -
санкюлот в баснословном тряпье
сегодня
штурмует
мэрию.
Версальцы ворвались в Сен-Клу,
и, густою проседью выбелен,
опираясь на трость,
Делеклюз
уходит
навстречу гибели.
А вот у зевак на виду
утром апрельским, розовым
из Летнего сада ведут
избитого
Каракозова...
Глеб плохо слышал, что именно он читает, какие слова произносит. Он точно сорвался куда-то в пространство и падал, падал: его голос утончился, у него захватывало дыхание, - вот-вот он разобьется!.. Но это же придавало его несильному, небогатому оттенками голосу искренность: он словно бы оплакивал павших. В его стихотворении дальше появились: Желябов и лейтенант Шмидт, Щорс и Дзержинский, Матэ Залка и капитан Гастелло...
"Он никогда так не читал, - подумала Даша, сильно, до боли, прижимая к груди кружку и не замечая этого. - Хоть бы не сбился и дочитал до конца..."
Но знаю: обещанный час пробьет,
и он, большелобый гений,
в какое-то лето,
в двухтысячный год
включит
аппарат воскрешений!
И герои проснутся!..
Все, кого нет
на нашем пиру сегодня... -
на пределе дыхания выговорил Глеб и умолк, хватая губами воздух. У Даши от испуга тоже пресеклось дыхание; глубоко вздохнув, Глеб смог продолжать:
Все встанут они -
с андалузских полей,
с зеленых холмов Подмосковья
и медленным шагом
пройдут по земле,
удобренной пеплом и кровью.
И низко поклонятся им города,
леса зашумят им навстречу,
расступится гор ледяная гряда,
цветы зацветут
и отхлынет вода,
и ласточки сядут на плечи.
Готовьтесь же, внуки и правнуки!
В час,
еще никому не известный,
герои придут к вам,
не постучась,
и спросят:
как вы тут жили без нас?
Какие вы пели песни?
Какие вырастили сады?
И кого защитили
от злой беды?..
Стихотворение неожиданно обрывалось, и слушавшие ответили на него скорее удивлением, чем одобрением. Рьяно аплодировали только одноклассники Глеба, парень в солдатской гимнастерке и дружинник, дежуривший у входа.
- Поднимитесь сюда к нам, Глеб, - позвал председатель. - Отсюда и слышно будет лучше.
Глеб взошел на сцену. Теперь уже ему самому хотелось читать: страшное паденье прекратилось, что-то будто подхватило его в пустоте, и он заскользил, поплыл. Сердце его колотилось и обмирало, но сейчас это парение над пустотой даже доставляло острое удовольствие...
Он прочитал еще стихотворение "О маленьких и обыкновенных", которое читал своим друзьям на рассвете над Москвой-рекой; большинство слушателей и к этой вещи, написанной в свободной форме, без рифмы, отнеслось сдержанно. Правда, к союзникам Глеба присоединились теперь сам председатель и женщина - член суда - оба тоже зааплодировали.
Все же большого успеха его стихи, как видно, не имели - плеск аплодисментов быстро улегся. И какая-то неопределенная, молчаливая неловкость установилась в зале, все как бы ожидали чего-то еще. Чего-то еще ждал и сам Глеб - длинный, тонкий, с побелевшими губами, он стоял на краю сцены и словно бы искал глазами в толпе; руки его висели, как плети.
В заднем ряду поднялась Люся и во всеуслышание сказала:
- Браво! Очень волнует. Спасибо, Глеб!
Она вновь пыталась поддержать его.
Затем с бумажкой в руке встал председатель суда.
- Спасибо, Глеб! - повторил он и показал бумажку. - Вот и еще один отзыв о вашем творчестве, отзыв вполне компетентный. Получен он только сегодня из комиссии по работе с молодыми писателями, и подписал его Николай Уланов - маститый писатель. Я опущу начало его письма... - Председатель бросил взгляд в сторону Ногтева. - Вы не знакомы еще с этим письмом, Андрей Христофорович? Я вам его передам. Так вот...
И председатель стал читать:
- "Самое страшное, что может произойти с литератором, - это оскудение жизненных связей, одиночество. Посоветуйте вашему молодому поэту не бояться жизни, кинуться в ее гущу, в ее тесноту. Есть ли у него литературные способности? Мне кажется, что есть, - председатель оторвался от чтения и посмотрел на Голованова, - хотя на стихах его и лежит отпечаток книжности. Чтобы талант пророс, чтобы он зацвел и дал плоды, ему необходима почва - жизнь, жизнь, ее теплота, ее изобилие. Я бы на месте Голованова, в его девятнадцать лет, не усидел в четырех стенах - ходил, ездил, брался бы за любое дело - не обязательно в двух тысячах километрах от Москвы, можно и в двух километрах от своего дома.
Но упаси вас боже что-то административно предпринимать в этом направлении. Признаюсь, самый ваш запрос из ЖЭКа встревожил меня. Если даже этот запрос продиктован искренней заботой о будущем Голованова, я считаю не лишним напомнить вам известную историю с пустынником и медведем, который тоже был движим добрыми намерениями".
Председатель весело взглянул в зал, кашлянул и продолжал читать:
- "...Наше общество могущественно, богато и завоевало право на щедрость. Мы располагаем сегодня всеми возможностями отнестись с доверием к самому скромному проявлению таланта. С доверием - это значит также с терпением. Молодому человеку бывает свойственна и преувеличенная вера в свою избранность. Не будем его порицать - такая вера совершала порой чудеса, но будем внимательны к нему. Я не призываю к выращиванию общественных иждивенцев, ни в коей мере: быть внимательными - это быть требовательными. Но во всех случаях лучше уж обмануться в своих надеждах на молодого человека, чем проморгать что-то настоящее. Это настоящее можно и заглушить, задавить. Помогите Голованову найти себя... Хотелось бы и мне повидаться с вашим "трудным" юношей, дайте ему, пожалуйста, мой телефон и адрес. И скажите, пусть поторопится, недельки через полторы я уезжаю, вероятно, надолго. Тоже вот овладела мной "охота к перемене мест". С уважением..."
Председатель положил письмо на стол.
- Вот так, Глеб!.. Уразумели, чего мы от вас ждем, что будем требовать? - Он неожиданно подмигнул ему и повернулся к Ногтеву. - Андрей Христофорович, вы тоже слышали? С вашего позволения мы приобщаем этот отзыв к делу, - сказал он.
И суд удалился на совещание - председатель и заседатели, двигаясь гуськом, скрылись за зеленой елочкой, нарисованной на кулисе.
Тут же хлынул за окнами настоящий ливень... Налетел, откуда ни возьмись, ветер, затрепетали белые занавески; асфальт во дворе словно бы закипел от разбивающихся капель. По залу пронеслось дуновение прохлады, и Глеб, оставшийся на эстраде, жадно ее вдохнул... Ему пришли вдруг в голову старые, еще в школе сочиненные стихи о дожде в городе... И, не подумав, уместно ли будет сейчас их обнародовать, поддавшись безотчетному желанию, он начал их говорить вслух. В стихотворении были строчки, которые воспринимались как импровизация:
...Ветер северо-западный
раздувал в окне занавески.
Все случилось внезапно и
с необыкновенным треском!
Покружившись на подоконнике
в катастрофическом вальсе,
голубоглазым разбойником
в комнату
ветер ворвался!
И пошло, и пошло!..
И к милиции
напрасно взывать о спасении -
опрокинулся над столицею
ливень -
первый, весенний!
Окно распахнув на радостях,
смотрю и не помню примера:
под углом в столько-то градусов
рушится
атмосфера.
Было видно, как из разверстой пасти оцинкованного водостока извергался бурный, пенный поток; стреляли форточки, шум падающей воды отдавался в подвале штормовым гулом. Во дворе потемнело, а туманное свечение разбивающихся капель сделалось серебристым. Глеб, напрягая голос, пытался перекричать шторм.
По стеклам секут многоточия...
и, в буйстве таком свирепея,
трещит
и ревет водосточная
длинноствольная батарея.
И эти стихи, что сейчас как будто рождались, и этот фантастический свет, проникавший со двора, и этот гул урагана, проносившегося над городом, - все вместе увлекало людей. Когда Глеб кончил, зашумели все в зале, хлопали, кричали, смеялись. Даша стучала по ладони донышком кружки, глядя снизу на Глеба испуганно-счастливыми глазами.
27
Ногтев вышел во двор вместе с председателем суда. Было отрадно свежо, даже холодновато после духоты, в которой они просидели несколько часов, и был уже вечер. Блестели в сумраке, как лакированные, мокрые крыши сарайчиков, а гора угля, сваленного возле котельной, чернела бездонной ямой, провалом в ночь с мерцающими влажно звездами.
- Разрешите поблагодарить вас, Иван Евменьевич, - сказал в воротах Ногтев. - Засиделись мы, я и не предполагал, что так затянется.
Он еще не разобрался в том, что, собственно, произошло и как и почему он потерпел поражение. Внешне он пока держался, но что-то стояло как будто за его спиной, нависало над ним, грозя упасть и задавить, и он словно бы боялся оглянуться.
- Это я должен благодарить, что вытащили меня, - сказал председатель. - Начали мы заседанием, а кончили вечером поэзии. Если бы каждое заседание так - кончать стихами, - недурно было бы, что скажете?
Улица была затоплена, как в весеннее половодье, и пешеходы перебирались на другую сторону, прыгая по асфальтовым островкам, по кирпичикам, положенным в воде. Девочки с туфельками в руках, приподняв юбки, белея заголившимися коленками, шлепали прямо по лужам, смеясь и перекликаясь.
- А чу́дно!.. - сказал председатель. - Для меня тоже не было лучшего удовольствия - вот так, босиком, после дождя.
- Да, да... - отозвался машинально Андрей Христофорович.
- Лет шестьдесят уже с той поры... или даже больше отсчитано. Больше шестидесяти - страшно подумать!
- Иван Евменьевич, - начал Ногтев, - сегодня уж мы не будем, а на днях я к вам наведаюсь.
- Да, пожалуйста, - ответил председатель. - Удивительно, как в наши годы ярко вспоминается детство, ярко и все чаще - детство, молодость... Закон обратной перспективы у стариков, что ли?
- А вот разрешите... - Андрей Христофорович болезненно оживился. - Верно вы сказали: вспоминается молодость - наша молодость. И уж разрешите, она не была похожа на головановскую. И вы лично в девятнадцать лет не так жили... И стихи мы с вами читали другие...
- Стихи мы читали другие, - согласился председатель - Иван Евменьевич Шувалов. - Стихи были получше, пожалуй... Я, грешный человек, Надсона любил - замечательный поэт!
Он умолк, подумав, что девятнадцать лет ему исполнилось в семнадцатом году, в ноябре... И ему было тогда не до стихов - что правда, то правда! - его молодость действительно совсем не походила на головановскую.
- А что? - сказал он с задором. - Есть о чем рассказать на юбилейных собраниях.
Ему становилось все веселее, все лучше, как давно уже с ним не бывало...
Свой девятнадцатый день рождения Иван Евменьевич хорошо запомнил, потому что встретил этот день, лежа с трехлинейкой под облетевшими на осеннем ветру деревьями Тверского бульвара и стреляя по окнам аптеки у Никитских ворот; оттуда сильным огнем отвечали юнкера. И ему припомнился сейчас он сам - точно предстал вдруг перед ним боец рабочей дружины Прохоровской мануфактуры - розовощекий, кровь с молоком, удалец в перелицованном отцовском пальто, лохматившемся на обшлагах... Потом в жизни Ивана Евменьевича было много важных событий и торжественных дней - он, Шувалов, и воевал, и строил, побывал и на больших государственных должностях, его шестидесятилетие было отмечено самой почетной наградой страны и приветствием Центрального Комитета партии. Но те дни поздней осени в Москве, опоясанной восставшими окраинами, перегороженной баррикадами, заливаемой холодными дождями, оглашаемой артиллерийскими залпами, в Москве, ставшей полем великого революционного боя, - те дни были единственные. И они остались в нем - со своими первыми жертвами, первыми салютами над могилами павших и первым ликованием победы, - словно бы светясь сквозь непомерную толщу памяти обо всем, легшем сверху за почти пятьдесят лет...
- Знаете, - сказал, смеясь глазами, Шувалов. - Знаете, что я получил в подарок, когда мне исполнилось девятнадцать? Новенький парабеллум, который сняли с пленного подпоручика.
- Вот, вот... - Андрей Христофорович тронул Шувалова за рукав. - Что же мы сегодня такие добренькие стали?.. Что это? Тоже закон для стариков?
Они остановились перед потоком, залившим тротуар. В бегущей воде колыхались разноцветные отражения огней, опрокинутые силуэты домов, фонарей, деревьев. Спасаясь на каменной кромке тротуара, отряхивала брезгливо лапки полосатая кошка. Говор и смех далеко, как над рекой, разносились в напоенном свежестью воздухе. Вечер после грозы и впрямь дышал половодьем, весной, рождая весеннюю, полную надежды смуту в душах.
- Что же это, Иван Евменьевич? - добивался ответа Ногтев. - Почему мне не поверили, моему опыту, наконец? Даже если в данном случае обвинение было... - допускаю это - было недоработано. Я не пессимист, и я не хочу никого пугать.
- Вот и спасибо! - Шувалов словно бы от души порадовался. - И оставайтесь оптимистом.
Он и сам не очень понимал, откуда у него это превосходное настроение. Ведь ничего, в сущности, за этот вечер для него лично не изменилось. Из клиники его отпустили домой неохотно, после упорных просьб, с массой всяких лечебных предписаний. Да он и не обманывался: он знал, что болен неизлечимо, - болен состарившимся телом, изношенным сердцем: ложась в постель, он не был уверен, что утром проснется, сердце болело каждую ночь. Тем не менее недели через две он собирался - если не случится худшего - вернуться в свой обширный кабинет, чтобы вновь погрузиться в очередные служебные дела, планы и проекты, осуществления которых, он, возможно, уже не увидит... Но сейчас Шувалову, как в те девятнадцать лет, чудилось, что всё вокруг - и этот небывалый город, который он отвоевал в семнадцатом, и этот вечер со стихами и с грозой, и еще множество таких же необыкновенных вечеров - опять и навсегда были "для него" и что в мире не кончилась и никогда не кончится весна с живым холодком в порывах ветра, с бурливыми ручьями, с девчоночьим смехом в тумане, с огнями, дробящимися на бегущей воде.
- Не хочу пугать, - тоскливо повторил Ногтев, - но извините!.. В семнадцатом мы разоружали юнкеров, а сегодня сами разоружаемся.
- Полноте, Андрей Христофорович! - Шувалов просто не в состоянии был рассердиться. - В семнадцатом я разоружал юнкеров для того именно, чтобы сегодня девятнадцатилетнему парню легко дышалось. И если это так, а это так... Они же молодцы все, и этот шпингалет с его презумпцией, и девчата... Девушку заметили, белокурую воительницу? К ним сегодня с пустыми словами не подходи - закусают. Они же все родились свободными людьми - вот в чем главное! Это решающее: родиться со свободой в крови. Да и сам поэт... Стишки у него так себе, но что-то в них есть...
- Вы Голованова одобрили, даже когда заключение делали, - сказал Ногтев.
- Одобрил? Ну, это не совсем точно. Но и судить его было не за что. Это уж на вашей совести, Андрей Христофорович!.. Парень - что же?.. Парень своей дорогой идет. Коммунизм - это не только материальное изобилие, это не только каждому по его материальным потребностям, это каждому и по его духовным потребностям.
И Иван Евменьевич открыл вдруг для себя, что здесь, в этой сегодняшней встрече, и кроется причина его отличного настроения.
- Мы всё ищем в нашей молодежи полного повторения самих себя, - проговорил он. - Но это бесполезно... Молодежь - с тем, что в ней есть, и с хорошим, и с плохим, - это наше продолжение, наше - в тех условиях, которые мы же для нее создали. А в общем, что там ни говорите, - в общем, мне эта публика понравилась.
- Ну нет, в головановщине я не повинен, - сказал Ногтев.
- Вот уж и "головановщина". - Иван Евменьевич искренне засмеялся. - А ведь и правда - вы в ней не повинны... На вашей душе, если уж говорить серьезно, - на вашей душе более тяжелые грехи. Но не будем сейчас серьезно...
Андрей Христофорович хотел было запротестовать, потребовать объяснений, спросить, какие его грехи имеет в виду уважаемый товарищ Шувалов. Но его охватило физическое изнеможение, он даже почувствовал тошноту.
В молчании они добрались до угла, и Шувалов объявил:
- Вот я и дома. До свиданья, Андрей Христофорович! Советую: горяченького чайку и баиньки. Привет вашей супруге.
Глава многочисленной семьи, Иван Евменьевич не допускал, что человек его примерно возраста живет один. Ногтев, услышав этот привет жене, дико, почти с ужасом взглянул на Шувалова.
...Девочки-одноклассницы проводили Глеба и Дашу до остановки троллейбуса, а сами побежали на метро. Глеб молча озирался, как бы не зная, куда сейчас направиться.
- Ты очень устал, да? - подождав, сказала Даша. - Измучился?
Самой ей хотелось смеяться, танцевать, пойти куда-нибудь, где светло, шумно, празднично.
- Устал?.. Наверно... - отозвался Глеб. - Да нет, ничего.
- Что с тобой? - спросила она.
- Знаешь... - Он откинул голову и прикрыл веками глаза. - Мне хочется поклясться в вечном служении... принести присягу...
- Какую? Кому? - Даша изумилась.
Он не услышал; взглянув на нее, он вдруг спросил:
- Ты приедешь зимой к нам? Ты же обещала приехать?
Даша давно ждала этого вопроса, и ее "конечно, приеду" было давно приготовлено, но сейчас что-то воспротивилось в ней. Слишком много отдала уже она Глебу волнений, забот, мечтаний, от многого отказывалась ради него, и теперь, когда тучи над ними рассеялись, он мог бы, кажется, что-то сделать и для нее, хотя бы выказать к тому готовность.
- В сущности, теперь ты можешь и не уезжать, - сказала она. - Никто не станет тебе больше портить жизнь.
- Вот именно: никто, кроме, кроме... Пойдем, что же мы стоим?..
Они медленно двинулись к следующей остановке троллейбуса. Вдоль тротуаров еще струились проворные ручьи, воздух был наполнен влагой, все вокруг лучилось и блестело: асфальт, витрины магазинов, мокрые плащи пешеходов, машины... И Глеб заговорил:
- Знаешь, у меня такое чувство, точно бога не было, точно он умер и вдруг оказалось - он жив...
- Что с тобой? - повторила Даша.
- Ну да... То есть я опять знаю, для чего я живу и ты... Ты, может быть, только не догадываешься еще.
- Ты знаешь, для чего я живу? - как бы обиделась она.
- Знаю... - Он повел головой, показывая на улицу, на дома, на людей, что шли рядом, обгоняли или шли навстречу. - Ты понимаешь, произошло невероятное!.. Вот они собрались сегодня на суд. И каждый из них пережил в своей жизни такое!.. Каждый перенес невероятное! И все вместе они совершили своей жизнью чудо. И все вместе они и есть бог - люди, народ... И они - они поверили мне... а, собственно, я ведь еще ничего... Так, одно только предположение, только надежда... И если б я мог принести сейчас присягу...
- Положим, уже не только надежда, - сказала Даша, - слушай, пойдем куда нибудь, посидим. Мне что-то не улыбается сейчас домой...
- Отлично, пошли! - воскликнул Глеб. - Я сегодня располагаю возможностями, честное слово! Этот подонок Вронский прослышал про суд, явился утром и принес деньги. Надеюсь, сказал, что мое имя не будет упомянуто, вы же джентльмен, Голованов. Вот подонок!