- О тебе разве забудешь! Ты у нас на первом месте - командир, - сказал благодушно Федор Григорьевич.
- Что же вы говорили? - спросил Белозеров.
- Да разное...
- Что говорили? - повторил Белозеров.
- Неплохо говорили. - Федор Григорьевич опять засмеялся, забухал как в бочку.
- А все ж таки?
- Вспомнили, как ты начпрода дивизии в атаку погнал - Беликова. Было такое дело?.. Как ты Карпухино брал - с пиротехникой. Как фрицев ракетами перепугал... Было дело? - с удовольствием сказал Орлов. - В сорок втором еще, в январе.
- Вроде как было... - проговорил неуверенно Белозеров.
- А раньше еще - Медынь помнишь? Мы там стояли сколько-то - отсыпались, отмывались... Концерт московской бригады помнишь? Как ты актеров шампанским угощал - из личных запасов фельдмаршала Браухича.
Воистину происходило чудо - чудо утешения; если бы Белозеров верил в бога, он сказал бы, что сам бог послал ему сейчас этого таксиста, его полкового товарища. И он вновь испытал ощущение нереальности этой встречи; казалось, старший лейтенант Орлов только затем и воскрес сегодня, чтобы его укрепить и ободрить.
- Эх, ребята! Если бы знать тогда... - вырвалось у Белозерова. - Я скажу: одно лишь оно и было, то, что ты сейчас... Карпухино было - это точно, и оно сегодня тоже... а все, что потом со мной, не верится, что и было.
- Обычная вещь, - сказал Федор Григорьевич. - Плохое - оно скорее забывается, - хитрость природы.
- Все, что после со мной, - мираж и сон... И где я, где не я... - заспешил, сбиваясь и не кончая фраз, Белозеров.
Орлов опять посмотрел на улицу - там все еще мчались такси с пассажирами из международного экспресса - машина за машиной. В боковое оконце одной выглядывала девочка с голубым бантом и лохматая собачонка; в другой заднее сиденье доверху было завалено багажом...
И Федор Григорьевич невольно перевел взгляд на свой счетчик, где стояло четыре нуля - нули рублей и нули копеек. Его собственные дела обстояли сегодня безнадежно, о выполнении плана нечего было и думать.
- Мираж, мираж... - повторил Белозеров. - А Карпухино... Обстановка была аховая!.. Немец в тылу, боезапас на исходе... Одно решение: брать на внезапность. Это точно - было...
Он достал коробку "Казбека", открыл, протянул Орлову. И молча, будто на небывалое диво, смотрел, как тот закуривает - солдат из его геройского прошлого и тоже не хлюпик какой-нибудь: большой, красновато-загорелый, с серо-седым ежиком на голове, в парусиновой куртке, промокшей под мышками, в рабочих обмятых штанах из "чертовой кожи", в запыленных ботинках - номер сорок четвертый, не меньше... Охваченный чувством неизъяснимой близости, Белозеров положил руку на плечо своего офицера, - ну что же, ему не на что было жаловаться - судьба напоследок смилостивилась над ним, послав эту добрую встречу.
- Так куда же тебя отвезти, товарищ майор? - спросил Орлов. - В центр, ты сказал.
Белозеров не смог сразу ответить: он все что-то глотал и не мог проглотить; кадык ходуном ходил у него под кожей.
- В центр... можно и так сказать: в центр, - выдавил он.
Орлов покосился назад, выводя машину на проезжую часть, затем включил счетчик.
- Извини уж, - сказал он. - Если с фонариком ехать, без счетчика, милиционер остановит.
- Ну да, ну ясно, - поторопился сказать Белозеров.
Они пересекли Большую Грузинскую и поехали дальше по неширокой, обсаженной липками Второй Брестской.
- Я, конечно, сам первый виноват... - вновь заговорил Белозеров. - Я не стану увиливать и всякое такое... Но ты знаешь, как бывает... Уступил в одном, в другом - и каюк, и завяз.
Впереди переходили улицу два мальчугана в форменных фуражках с портфеликами, и Орлов сбросил газ. Тут вообще надо было держать ухо востро: машина проезжала мимо школы - красного здания с бледно, по-вечернему, освещенными окнами, в которых мелькали головы ребят, - того и гляди, метнется под колеса какой-нибудь безответственный "пешеход".
- Это само собой: дашь палец, ухватят руку, - проговорил Федор Григорьевич, показывая, что он слушает.
- Во-во... Верно: ухватят руку - и пропал... Я свою вину не перекладываю: не малое дитя, должен был видеть. Но какой же подлый народец! А я словно слепой был, - спеша, продолжал Белозеров, так, точно Орлов все уже знал о нем. - Конечно, я проявил слабость: выпивали вместе... Но я же - по-человечески, а со мной - по-волчьи...
- Понятно, - поворачивая машину на улицу Горького, отозвался Орлов.
- И ничего уже не докажешь. Обложили с четырех сторон. И выход один.
- Выход всегда один, - начал Федор Григорьевич и матюгнулся, вывернув резко баранку.
Справа едва не наскочил на них "частник" в "Волге", и Орлов успел уйти от аварии буквально в последнюю секунду.
- Это само собой - правильный выход всегда один, - повторил он сердито.
- Я и говорю. - Белозеров быстро взглянул на него.
- А неправильных не стоит и считать, - сказал Федор Григорьевич.
- И я говорю, - повторил Белозеров. - Неправильных нечего считать.
Машина выбралась на улицу Горького и покатила вниз в общем потоке. Орлов, не снимая рук с баранки, откинулся на спинку сиденья: здесь он мог дать себе некоторый отдых.
- Я, товарищ майор, Варшавку не забуду, - сказал он. - Пять ночей били в одно место, как кулаком в стену, облились кровью. У немцев там был дзот на дзоте, ледяной вал. И Богданов - комдив - отдал тогда приказ: расчехлить знамена...
- Ага, вот! - выкрикнул Белозеров.
- Я вас хорошо помню, - перешел почему-то на "вы" Федор Григорьевич. - Вы тогда сами вынесли знамя... Мороз ударил, и ночь была лунная, кругом все бело, снегу накануне подвалило. Я как сейчас вижу... Конечно, если б артиллерии нам тогда подбросили, было бы намного легче.
- Помнишь Варшавку? - счастливо закричал Белозеров. - Вместе в эту окаянную пору...
- В окаянную верно, - подтвердил Федор Григорьевич.
Он и сам испытывал сейчас то особое волнение, в котором сплавляются и горесть и торжество, и гордость и скорбь.
Позади осталась площадь Пушкина, вся в неоновых огнях. Машина попала в "зеленую волну" и мчалась без остановок; проплыла справа белая колоннада Моссовета, ниже был уже виден Телеграф с освещенным изнутри голубым глобусом на фасаде.
- Один за всех - все за одного! Что было - было, этого у нас не отнять...
Белозеров оборвал и выпрямился..
"Вот сейчас бы и умереть, - точно осветилось у него в мозгу. - Вот отсюда, и вперед - одно мгновение!.."
- А тебя разве забудешь... - Федор Григорьевич снова перешел на "ты". - Жмешь прямиком на немецкий вал, жмешь, не сгибаешься. Безумие, конечно!
"Почему в тот раз меня не наповал?! - пронеслось в голове Белозерова со всей погибельной искренностью. - И был бы навсегда герой Белозеров, а не вор Белозеров..." Ему померещилось, что сегодня ночью должно произойти только то, что не произошло в свое время, перед вражеским валом. И сегодня же бесследно исчезнет, будет зачеркнуто, смыто, выжжено то, что было с ним потом - его преступление, - оно сделается как бы и не бывшим, не совершавшимся... Не сразу до него дошел вопрос Орлова:
- Куда тебя? Где остановиться?
Машина выехала на Манежную площадь и поворачивала направо, по фасаду гостиницы "Националь".
- А-а... Приехали? - громко проговорил Белозеров и замолчал, словно бы соображая, куда именно ему лучше пристать.
Орлов подвел машину к тротуару недалеко от гостиничного подъезда.
- Здесь, что ли? - спросил он. Белозеров суетливо огляделся.
- Можно и здесь. - Он протянул руку. - Ну, бывай!.. Бывай! - И он с силой сжал руку Орлова. - Желаю тебе! Что у нас было, то было.
Он кивнул и вылез на тротуар... Орлов удивился: это прощание показалось ему суховатым по сравнению со встречей, - майор даже не попросил его адреса и не дал своего. А выключив счетчик, Федор Григорьевич невольно, как ни был он сам взволнован, подумал, что ему придется и за эту поездку уплатить из своего кармана - его бывший командир, заспешив, позабыл рассчитаться. И догонять его, чтобы напомнить о деньгах, - счетчик выбил ни много, ни мало восемьдесят копеек, - было, разумеется, невозможно... Происходило что-то из ряда вон выходящее: не пассажиры сегодня платили ему, а он платил за то, что их возил. И, может быть, подумал Федор Григорьевич, может быть, ему следовало поискать себе другую работу: водителя такси из него не получалось.
Но тут он опять увидел Белозерова, который быстрым шагом возвращался к машине. Рванув к себе дверцу, майор просунул голову в кабину; он странно улыбался: губы были широко растянуты, а глаза жестко блестели. Торопясь, он стащил с левой руки браслет с часами.
- Вот! Ничего другого, понимаешь, нет при себе... - И Белозеров протянул часы Орлову. - На память, что свиделись, не откажи, возьми.
- Да ты что?.. - Федор Григорьевич выставил руку ладонью вперед, защищаясь. - С чего это мне?.. И не именинник я сегодня. Брось, брось!
- Возьми, сделай для меня... - попросил Белозеров.
Федор Григорьевич отрицательно повертел головой, и тогда Белозеров закричал:
- Старший лейтенант Орлов! От имени командования... за то, что у нас было. И спасибо... за все спасибо...
Он весь вломился в машину, поцеловал в губы Федора Григорьевича, вложил ему в руку часы и тут же выбрался.
- Бывай, старший лейтенант! - крикнул он уже на улице.
Орлов, не помешкав, вылез следом, но увидел только спину Белозерова, исчезавшую в толпе. Тротуар в этот час был запружен народом: теснилась гуляющая молодежь, кучкой стояли туристы - моложавые старики, обвешанные фотоаппаратами, глядя на гостиничных служащих, выносивших из подъезда их багаж.
К свободному такси Орлова подошли трое мужчин, и через минуту-другую он уже вез новых пассажиров куда-то в Черемушки. На душе у него было не то чтобы тревожно, но смутно - их встреча с Белозеровым словно бы повернулась другой стороной. И непонятное "спасибо" его бывшего командира (а что, собственно, он - Орлов - сделал для него?), и слова Белозерова о какой-то вине, о проявленной слабости (припоминая их, Орлов только теперь над ними задумался), и этот неожиданный, за здорово живешь, щедрый подарок - золотые часы с массивным золотым браслетом - все вызывало недоумение. Федор Григорьевич корил себя за то, что не присмотрелся к Белозерову лучше и не расспросил толком. Но что было делать? Ведь он находился на работе, за баранкой.
4
Глеб Голованов, девятнадцатилетний молодой человек, сочинявший стихи и пьесы в стихах, существовал как бы в двух ипостасях, в двух разных, неуловимо сменявшихся воплощениях. В первом, главном, он, казалось, был владыкой надо всем, что его окружало, так как все было или могло стать содержанием его стихов, здесь его могущество ограничивалось лишь возможностями его воображения, и его слово - одно только точно найденное слово - возвеличивало или низвергало, возмущало стихии или укрощало их. В другом своем обличий - и как раз в том, в каком он представал перед людьми, не знавшими о его тайном могуществе, - это был тощий, длинный юноша, с тяжелым, вытянутым книзу, губастым лицом с негладкой, запинающейся речью, сумрачный и необщительный. Отца своего, умершего в сорок седьмом, вскоре после войны, Глеб не помнил, мать помнил плохо, она умерла позже несколькими годами; пришлось ему пожить и в детском доме, и у дальних родственников. И "внешний" Глеб Голованов не властвовал даже над своей судьбой, но только увертывался от ее ударов. Ныне его существование в этой второй ипостаси стало особенно хлопотливым: одна неприятность влекла за собой другую с последовательностью цепной реакции. Глеб давно уже не учился, распрощавшись со школой еще в девятом классе, а с работой у него не ладилось, и в конце концов он ее потерял, потому что она мешала, как ему казалось, писать стихи. Но его стихи слишком мало печатали, и все это было похоже на то, что называют заколдованным кругом.
Сидя в кафе, что на углу улицы Горького, Глеб поджидал человека, от которого зависело: сможет ли он пообедать завтра или нет? После того как он только что расплатился за ужин: яичницу и чашку кофе, у него в кармане осталось два двугривенных и немного меди - на сигареты и на метро. И Глеб все поглядывал в сторону входа в зал: человек с красивой и знаменитой фамилией Вронский, его капризный и скуповатый благодетель, должен был появиться здесь еще час назад.
Впрочем, сегодня это даже не очень волновало Глеба, хотя перспектива голодного завтра и вырисовывалась перед ним. Но завтра еще не наступило, а сегодня он был сыт, и у него было курево, а главное - была надежда на решающую удачу: в одном из московских издательств, где отвергли его собственные стихи, ему предложили участвовать в переводе на русский язык большой поэтической антологии, - нашелся добрый человек, редактор отдела. И Глеб вот уже несколько дней жил мечтой о первом в своей жизни договоре с издательством. Он даже поторопился написать об этом договоре своему лучшему другу, единственному, пожалуй, человеку, который в него верил - был и у него такой друг, отличный парень, ныне бригадир взрывников на Абакан-Тайшете, Илья Коломийцев, давно уже терпеливо дожидавшийся вестей о его литературных успехах в столице. Ну и само собой, договор с издательством означал для Глеба счастливую перспективу аванса. А помимо того, и в гораздо большей степени, он был необходим как факт признания его, Голованова, полезным человеком общества. В отделении милиции, в паспортном столе, от него вторично уже, и в самых строгих выражениях, потребовали убедительного доказательства, что он не зря коптит в столице небо. И теперь только солидный документ вроде издательского договора мог бы защитить его...
"Завтра я еще не получу аванса ни при каких условиях, - размышлял Глеб. - И если подлец Вронский так и не появится, я завтра... Ну и черт с ним, с Вронским!.. - тут же решил он. - Я вообще кончаю с ним все отношения. Это же унизительно, он забрал меня в кабалу - черт знает что такое! И может быть, лучше даже, что он не пришел сегодня. Не бывает так, чтобы во всем везло: и Вронский отдал бы деньги, и в издательстве подписали бы договор..." Глеб как бы уступал Вронского судьбе... Конечно, он мог еще вчера совершенно точно выяснить: подписан с ним договор или нет? - надо было только позвонить в издательство. Но ни вчера, ни сегодня он так и не отважился на этот звонок: отрицательный ответ был слишком уж страшен; без обеда можно было как-нибудь прожить и день, и два, и три; без договора Глеб погибал.
В зал вошли две молодые женщины, и головы мужчин согласно повернулись в их сторону. Обе высокие, а вернее удлиненные, в открытых, стянутых в талии блузках, в широких, колоколами, юбках, колыхавшихся над тонкими коленями, в острых, как стрелы, туфлях, они были похожи одна на другую, как те, вытянутые в длину, бестелесные создания, которых рисуют в журналах мод. Держась очень прямо, отчетливой, маршевой походкой они прошли, пронесли себя между столиков, никого словно бы не замечая. И в дальнем углу, под громадным, во всю стену, квадратным зеркалом, где продолжался, уходя в мутную, накуренную бесконечность, зал кафе, опустились на стулья.
Голованов с прямодушным восхищением проследил за ними: женщины были красивы, а одна - с голубыми накрашенными веками - просто прекрасна, по его мнению. И его позабавила мысль: так, может быть, выглядела сегодня не знающая ни забвения, ни старости "Незнакомка" - да, да это была она, вечная обольстительница стихотворцев, меняющая лишь время от времени свой облик. Она давно уже не показывалась в шелках, "веющих древними поверьями", и в "шляпе с траурными перьями" - открытая, с короткими рукавами блузка была ей сегодня больше к лицу, - но неумирающее очарование по-прежнему исходило от нее... Женщины, усевшись, раскрыли, будто по команде, свои сумочки, достали сигареты, зажигалки, одновременно закурили, и в дымном зеркале, в нижнем краю, однообразно закачались их модные прически - пышные рыжевато-черные коконы.
И еще одна пара появилась в зале: юноша, по всему - одногодок Голованова, в новеньком, необмятом костюме, и девушка с алой лентой в волосах, распущенных по плечам. Эти двое устроились за его столиком - свободных мест уже не было, - и парень заказал шампанское, апельсины, мороженое, торт, конфеты. Он шикарил с несколько напряженным видом и сорил деньгами, девушка помалкивала, опустив глаза. А когда все это великолепие возникло перед ними и темно-зеленая, толстая, с серебряным горлышком бутылка была откупорена, а затем помещена в ведерко с захрустевшим льдом, оба словно бы позабыли, зачем они сюда пришли. Не притрагиваясь к угощению, они стали шептаться, и парень все пожимал короткие, с перламутровым маникюром пальцы девушки своей большой рукой, с тщательно подрезанными, плоскими ногтями. Казалось, они обсуждали что-то весьма для них важное.
- А грибы ты любишь собирать? Я - до смерти, - уловил Глеб несколько слов парня. - И не так кушать их люблю, как собирать.
Потом разговор зашел у них о кино, и девушка доверительно сказала:
- На историческое кино я хожу, когда нечего делать, и на военное тоже...
А парень радостно закивал, соглашаясь с ней.
- Комедий я тоже не люблю, - сказала она. - От них ничего не остается, посмеешься, и все.
Невесть отчего она засмеялась и провела ладонью по своей атласной ленте, оглаживая ее; парень тоже хохотнул. Они весь вечер информировали о себе друг друга, и, судя по размаху, с каким было заказано угощение, они пришли сюда после какого-то очень важного для них объяснения.
Голованов уже не скрывал своего любопытства. Эта пара не имела к нему никакого касательства, но в той симпатии, которою он к ней проникся, был оттенок благодарности - точно в ее судьбе он обнаружил что-то важное и для себя... Вообще жизнь была полна всяческих больших и малых чудес, и с постоянным чувством близости к чудесам он и жил - главный, "внутренний" Голованов. Это чувство могло усиливаться или ослабевать, но никогда не покидало его совсем. Чудесами был богат и этот вечер с прозрачными серыми сумерками за окном, и самый этот жаркий зал, тесно уставленный столиками, за которыми шумели, пили, смеялись, скучали, веселились, читали газеты, ссорились, объяснялись в любви, обсуждали свои дела, расставались, сближались такие непохожие люди. И одно вызывало у Голованова благодарность, другое - сочувствие, третье - обиду, ной то, и другое, и третье поражало воображение. А своевольная, магическая игра воображения дарила его ни с чем не сравнимым ощущением открытия, проникновения в тайну - ощущением сотворчества. Надо было только видеть и слышать, и не требовалось ничего большего, надо было держать открытыми глаза, просто открыть глаза и развесить уши.
Глеб заулыбался, грубоватое лицо его приняло наивно-любопытное выражение, и парень и девушка с лентой тут же признали в нем друга и словно бы соучастника.
- А ты чего один скучаешь? - спросил парень. - Здесь одному быть не полагается, сопьешься.
И он налил Голованову шампанского, приглашая его войти в компанию. Но Глеб уклонился от угощения - непроизвольно, почти испуганно, не то желая оградить свое одинокое достоинство, не то боясь показаться навязчивым. В следующее мгновение он уже пожалел о своем отказе, но, сказав: "Спасибо, не хочется, не пью шампанского", он никак не мог перейти потом к: "Спасибо, с удовольствием выпью".
- Хочешь, коньяку тебе закажу - стопку, а? - Симпатичный парень пребывал в отличном расположении духа.
И Глеб даже возвысил голос:
- Нет, нет, благодарю, не надо.