Ее муж, сделавшись школьником, чего-то лишился в ее глазах, какой-то доли своего мужского престижа. Но этот полысевший ребенок веселил ее, а к тому же его нынешние увлечения стоили семье много дешевле, чем его прошлые, истинно мужские забавы. В конце концов она поверила, что, против всех ожиданий, ее муж получит настоящее образование; она испытывала уже деловой интерес к его школьным успехам, требовательно расспрашивала об отметках. И Антон Антонович предвкушал удовольствие, с каким сегодня скажет ей о четверке с плюсом по русскому.
Уложив кулек с черешнями в авоську, в которой он таскал свои аккуратно обернутые в зеленую глянцевитую бумагу учебники и тетради, Коробков выбрался из магазина. И вновь бойко покатил в потоке пешеходов, направляясь к метро...
В городе как будто начинался праздник; каждодневный праздник летнего погожего вечера - так представилось сейчас Антону Антоновичу. По всей длине проспекта зажглись уже фонари, ярче пылала многоцветная иллюминация всевозможной рекламы, и огромный мозаичный куб нового кинотеатра окутался неоновым голубоватым сиянием. Людей, пожалуй, даже прибавилось: они толпились в воротах, сидели, как зрители, у своих подъездов на стульях, вынесенных из квартир. И наступил час условленных встреч возле кинотеатра или у входа в метро под апельсиново-красным знаком "М" - ласковый, покойный час, когда становится тесно на бульварных скамейках, а над крышами витают добрые феи телевизоров. Юноша в пестрой "гаванке" обнимал за плечи подружку в спортивных брючках; медленно и лениво, как в полусне, эта пара прошла и потерялась среди других пар. Простучал каблучками, как копытцами, табунок девушек с высокими прическами, похожими на птичьи гнезда. Проковылял, ухмыляясь про себя, пьяный в запыленных сандалиях, в одной майке на узких плечах. И Антон Антонович кинул вслед ему участливый взгляд - нет, он неспособен был осудить в этот праздничный вечер незлобивого забулдыгу, которому, он догадывался, было очень хорошо сейчас.
Дома все было как обычно: жена не вернулась еще с работы, Наташка возилась с куклами в своем углу, тихо о чем-то разговаривая с ними, Ираклий, лежа на диване, читал. На мгновение подняв голову, он рассеянно пробормотал: "А, это ты, папа!" - и тут же опять уткнулся в какую-то толстенную книгу.
Антон Антонович сменил сапоги на домашние тапки, умылся, переоделся. Он все ждал, что Ираклий спросит о результатах экзамена по русскому языку - сын был теперь в курсе всей его школьной жизни. Но и захлопнув наконец книгу, Ираклий не вспомнил, что сегодня должны были быть объявлены эти результаты: он шмыгал носом и расслабленно улыбался...
- Мама не звонила, не сказала, когда придет? - осведомился Антон Антонович; уж она-то, конечно, первым делом поинтересовалась бы отметкой по русскому.
- Звонила, - не сразу ответил сын, - у них сегодня инвентаризация... Сказала, что задержится.
- Пойди помой черешни, - распорядился Антон Антонович. - Собирай чай пить, Наташка! - Как ни хотелось ему рассказать о своем успехе, он сдерживался, пока все трое не уселись за стол. И он начал издалека, наводя сына, как говорится, на тему.
- Ну вот... Распустили нас сегодня на каникулы до сентября. Да... пришлось попотеть. Корень учения горек - это точно...
- Зато плод сладок, - машинально закончил Ираклий и вновь замолчал.
Он был вылитая мать: такой же большеглазый, бледно-смуглый, с муравьиной талией, и даже говорил он с заметным грузинским акцентом, хотя знал по-грузински не больше десятка слов. На глаза его набежала дрожащая влага, и он туманно, сквозь слезы, улыбался...
- Что с тобой? - спросил Антон Антонович. - Что ты там вычитал?
- Папа, - выкрикнул мальчик, - я тебя прошу, ты непременно должен прочесть. Это такая книга! Я не знаю...
И, подскакивая от волнения на стуле, размахивая рукой, он стал рассказывать о необыкновенной судьбе святого - иначе не скажешь - человека, Жана Вальжана, описанной в романе одного знаменитого французского писателя.
- Жан Вальжан делал всем добро, только одно добро! - кричал он, растягивая по-грузински гласные.
- А что с ним потом было? - спросил Антон Антонович; он и сам заинтересовался.
- Потом он, конечно, умер - Жан Вальжан. И его все забыли. И эта Козетта, пустая дурочка, и этот Мариус, которого он спас.
Точно отсветы далекого невидимого пламени скользили по тонкому лицу мальчика: оно то розовело от этого огня, и Ираклий облизывал пересыхавшие губы, то бледнело, как бы холодея вдруг. Не совладав с собой, он выскочил из-за стола и встал посередине комнаты, быстрый, гибкий, в полотняных штанишках-трубочках, доходивших только до худых щиколоток: за последний год он так вытянулся, что буквально вылезал из всех своих одежек.
- Наконец они выбрались к нему, к Жану Вальжану, - Козетта и Мариус. Вспомнили о нем - спасибо! Но было уже поздно!
Он прокричал "поздно" словно бы даже с удовлетворением, словно, не будь этого опоздания, что-то потускнело бы в добром величии героя. И казалось, мальчик не так горевал о его одинокой, печальной старости, сколько восхищался красотой его бескорыстного подвига - безвестного и не нашедшего награды.
Наташка сидела, как околдованная, замерев, открыв свой маленький рот, зажатый меж крутых щечек; она была в отца - кругленькая, беленькая...
А Антон Антонович поймал себя на мысли, что, в сущности, у него имелось все - да, все, чего только может пожелать человек. Некоторое время он осваивался с этой мыслью, и - как ни странно! - смутное беспокойство родилось в нем... Вот и на работе у него тоже был полный порядок: бригада его по достоинству называлась передовой, в ней удачно подобрались и неплохие люди, державшиеся один за другого, и отличные мастера; к концу месяца, как раз к отпуску, можно было рассчитывать на солидную премию. Замечательно получилось у него и с отпуском в этом году: Лейле наметили отпуск, как и ему, с первого июля, и они запланировали ехать всей семьей на юг, на Кавказ, к ее родителям. Словом, все у него, Антона Антоновича Коробкова, было больше чем хорошо, все было на четверку с плюсом (до пятерки не хватало только молодости - скинуть бы так годков десять - пятнадцать), во всем ему везло. А уж сын у него был на чистую пятерку - сыном своим он мог гордиться... Антон Антонович невольно подумал, что Ираклию исполнилось только тринадцать лет, столько же, кстати сказать, сколько было ему, когда с мешком черных сухарей за плечами он, в рваном домотканом армячишке, пришел на первую свою стройку, на то дикое пустынное поле. И сам он тогда был дичком: они бы просто не поняли друг друга, если бы повстречались в ту пору, он и такой паренек, как Ираклий. Откуда же у него взялось сейчас это беспокойство - не то за сына, не то за дочку, не то за себя самого?
- Ладно, сынок, - сказал Антон Антонович, - садись. Ешь вот черешни.
Он обвел взглядом комнату - все находилось на своих местах: диван с вышитыми женой подушками, телевизор "Рекорд", кресло-кровать, которое раскладывалось на ночь для Ираклия, сервант с расставленными Лейлой за стеклом цветными фужерами, и нигде не было ни пылинки, как всегда у Лейлы; натертый пол неярко блестел восковым теплым блеском. А вместе с тем что-то новое, чужое вошло как будто в этот милый сердцу Антона Антоновича домашний круг... Чуть шевелились, как от прикосновения невидимых пальцев, тюлевые занавески на открытых окнах.
- Мама ничего больше не передавала? - сказал он, подумав о жене. - Только то, что она задержится?
- Ничего, - ответил Ираклий.
- А какой у нее был голос?.. Веселый? - с затруднением спросил Антон Антонович.
- Голос? - Мальчик удивился. - Обыкновенный... Она еще сказала, чтобы я не читал в постели.
Антон Антонович задумался: ему, пожалуй, слишком повезло в жизни. И совсем уж странная, суеверная мысль мелькнула у него: если теперь должно произойти что-нибудь недоброе, нехорошее, пусть оно произойдет с ним, а не с детьми, не с Лейлой. Ведь все могло стрястись: болезнь, несчастный случай... А в мире, в большом мире, тоже вот по-прежнему жила неутихавшая тревога. В газетах сообщалось сегодня, что за океаном, где-то в пустыне, вновь испытывалось это невероятное, на пагубу человеку созданное оружие, могущее в несколько секунд уничтожить миллионы людей, превратить их в белый пепел...
Коробков провел рукой по лицу, по глазам, защищаясь от чудовищного видения. Открыв глаза, он посмотрел на Наташку, на Ираклия. Нет, нельзя было и помыслить, что этим двоим тоже что-то угрожает!
- Ай, я совсем забыл! - воскликнул Ираклий. - Она спрашивала еще, не звонил ли ты? И что ты получил по русскому? Ай, я забыл!..
- Чего-чего? По какому русскому? - Антон Антонович сделал вид, что не понимает, о чем речь.
- По письменному... А что ты получил, папа? - спросил сын. - Вам объявили сегодня?
- Что полагалось, то и получил, - сказал Антон Антонович; ему расхотелось уже хвастаться своим успехом.
И сын подскочил к нему.
- Что тебе поставили? Ну, папа!
Коробков длинно вздохнул и посмотрел на свои руки: широкие, с твердыми утолщениями на крайних фалангах пальцев, сизо-синеватые - он отморозил их тогда, в диком поле, и они навсегда посинели у него.
- А ты что за контролер нашелся? Ну, четверку поставили, - сказал он.
И ему само собой подумалось: хорошо, что не пятерку, пятерка - это было бы поистине слишком опасно. Он покачал головой: что за чертовщина! Он и впрямь стал суеверным, как темная деревенская баба. Не хватало еще, чтобы он поверил в дурной глаз... Но, видно, боязнь за свое счастье приходила именно в тот момент, когда чувство счастья становилось особенно полным. Эта боязнь была как бы спутником, как бы тенью счастья, заставляя всегда желать большего, каких-то гарантий постоянства и прочности.
- С плюсом, - добавил Антон Антонович громко, - четверку с плюсом - это, брат, не кот начихал!
Он хлопнул сына по остренькому плечику.
- А теперь все на кухню, мыть посуду.
Проходя через переднюю, он услышал женский смех, доносившийся из-за двери к соседям: должно быть, у соседки - болезненной Татьяны Павловны - дело пошло на поправку. И Антон Антонович сам внутренне засмеялся, ему и с соседями повезло: рядом жили славные люди - семейство Федора Григорьевича Орлова, таксиста, с которым у его семейства сложились самые добрые отношения.
Орлов опять стоял со своей машиной в очереди такси и дожидался пассажиров с экспресса "Берлин - Москва". Сейчас он, однако, предпочитал ждать, а не ехать, так как до прихода экспресса оставалось совсем немного. И даже тот небольшой опыт, что накопил Федор Григорьевич в качестве таксиста, говорил ему: люди, возвращающиеся из-за границы на родину, были во всех отношениях более выгодной публикой. Они и не скупились на радостях возвращения, и не контролировали строго маршрута, а кроме того, из них при удобном случае легко было комплектовать попутчиков, что опять-таки сулило добавочный доход. По расчетам Орлова, его очередь должна была подойти как раз в тот момент, когда со стороны вокзала из-за бокового крыла покажется толпа пассажиров - возбужденных, спешащих, а впереди них и на флангах побегут носильщики с чемоданами на тележках... К Федор Григорьевич решил уже не зевать и не поддаваться добрым чувствам - да к тому же пассажиры международного экспресса едва ли нуждались в его доброте.
Но и на этот раз его надежды не оправдались: у его машины вдруг очутился - словно бы кто-то нарочно подослал - солидный немолодой гражданин со звездочкой Героя на пиджаке. Открыв дверцу и ничего не спрашивая, гражданин грузно опустился рядом на сиденье и неопределенно махнул рукой, показывая: трогай! Федор Григорьевич хотел было запротестовать: ведь впереди стояло несколько свободных машин, - садись в головную и поезжай. Но, глянув вперед, он не увидел в машинах водителей: более опытные и хваткие, они околачивались уже где-то возле выходов с перрона, чтобы, опередив конкурентов, завладеть "пиджаками". И, молчаливо покорившись, Орлов включил зажигание.
- В центр, что ли, поедем? - проговорил, точно спрашивая, пассажир и сам себе ответил: - Давай в центр, в Охотный.
Орлов тронул машину, обогнул сквер и, только выехав на Вторую Брестскую, бросил взгляд на пассажира - звук его низкого голоса отозвался в Орлове неясным воспоминанием. Он покосился на пассажира еще раз и еще; тот сидел, не поворачиваясь, уставившись взглядом прямо перед собой, - нарядный, в костюме из дорогой светло-серой материи, выбритый до костяного блеска, припудренный, с уложенными блестящей волной волосами, точно собрался на бал; золотая звездочка покойно светилась на его выпуклой груди... И Орлов едва не выпустил из рук управления, но тут же машинально притормозил: в машину к нему сел его давний, военных лет командир!.. Как только он не узнал его сразу, в первую же минуту?! - Белозеров и не изменился особенно, раздобрел лишь, отяжелел, раздалось в ширину его когда-то сухое лицо. А франтом он был и на передовой - в мороз щеголял в хромовых сапогах и в шинели из голубоватого генеральского сукна.
Федор Григорьевич подрулил к тротуару - эта замечательная спустя больше чем двадцать лет встреча требовала остановки.
- Здравия желаю, товарищ майор! - смеясь глазами, сказал он. - Докладывайте обстановку... Как настроение?
Таков был неизменный вопрос, с которым майор Белозеров появлялся в своих подразделениях; одинаково бодро он задавал его и в тылу, на отдыхе, и в бою.
Белозеров обернулся, вгляделся, на лице его промелькнула растерянность, и оно стало бледнеть, сереть, как от испуга.
- Старший лейтенант Орлов! - выговорил он и глотнул воздух. - Орлов!
- Так точно! Прибыл по вашему вызову, - отрапортовал Федор Григорьевич.
- По моему вызову? - переспросил Белозеров.
- Так точно!
Федор Григорьевич круто повернулся, так, что рулевое колесо уперлось ему в бок, и потянулся к своему пассажиру; пассажир быстро обхватил его, и они, припав друг к другу, застыли в этом положении. Белозеров уткнулся лицом в шею Орлова, в пропотевший ворот его рубахи, и не отпускал; Федор Григорьевич, беззвучно смеясь, смотрел поверх головы Белозерова, морщил нос и отдувался - слишком уж шибало от нее одеколоном.
В оконца машины заглядывали с интересом пешеходы. Парнишка в кепочке, насунутой на самые уши, облокотился о борт и ожидающе воззрился на двух людей, сцепившихся, как в яростной схватке. Орлов подмигнул парнишке, и тот со скучливым выражением отошел.
- Вот уж верно... вот уж не ожидал, не думал, - приговаривал Федор Григорьевич.
Белозеров выпустил наконец Орлова, но, не отрываясь, напряженно вглядывался, точно сомневаясь в подлинности его существования.
- Двадцать три года - с одиннадцатого января сорок третьего, - сказал Орлов. - Я этот денек запомнил.
- Мы ведь "похоронную" на тебя послали... - задыхаясь, выговорил Белозеров. - Я и отцу твоему написал.
- Получили твое письмо, - весело сказал Орлов. - Я его лично читал, когда вернулся, - художественно написано. Мать письмо за икону положила.
- Мне Севрюков доложил: сам, своими глазами видел, как ты, как тебя... - Белозеров не кончил.
- Засыпало меня, точно. Тряхануло так, что все из головы выскочило, как бревно лежал, - сказал Федор Григорьевич.
- Вот и Севрюков... Прямое попадание - доложил.
Белозеров все еще не вполне как будто верил: у него было чувство, что он разговаривает не с живым человеком, а с пришельцем "оттуда", с бессмертным существом, и это было чудом - чудом товарищества и преданности. Казалось, его верные и в самой смерти, его геройские однополчане, не дожидаясь, пока он присоединится к ним, выслали ему навстречу офицера из своей отвоевавшейся команды. И вот Орлов, его комбат-три, предстал перед ним здесь, в самый тяжкий час, точно связной от них. Больше двадцати лет он будто и не существовал вовсе - да, он действительно не существовал для Белозерова, пропав в бою где-то в приволжской обледенелой степи. И необыкновенным, и милосердным было его воскрешение на людной московской улице в этот вечер... По лицу Белозерова пошли темные пятна - кровь приливала к щекам.
- Сколько я там в глине пролежал, не знаю, не помню, - обрадованно рассказывал Федор Григорьевич. - А очнулся, выкарабкался, протер глаза - и опять закрыл... Фриц надо мной стоял, автомат наставил.
Спохватившись, он выключил счетчик: не платить же было майору за их встречу.
- Как же так? - не совладав с собой, слабо выкрикнул Белозеров. - А мне Севрюков... Как же мы раньше?.. И как же ты, как?
С его губ чуть не сорвалось: как там наши ребята - Клейвачук, Островский, Колосов?
- Да вот так... Всего не расскажешь, - ответил Федор Григорьевич.
- Ну да, понятно... - пробормотал Белозеров.
- Обыкновенно все было, как в плену. Когда отудобил немного - я первое время глухой ходил, хоть над ухом стреляй, когда отудобил, попробовал убежать. Трое нас из лагеря бежало. Ну, далеко не ушли, овчарки на след вывели.
И Федор Григорьевич умолк, кинув взгляд на улицу. Там катили от Белорусского вокзала такси, переполненные пассажирами и багажом: за стеклами машин громоздились чемоданы с гостиничными наклейками, цветы, коробки. Экспресс из Берлина прибыл, и это длинными вереницами мчались "пиджаки", много "пиджаков".
- В общем, долгая история, - сказал он. - Били меня зверски, приговорили повесить. Я между тем в тифу свалился - повезло. После еще раз убежал, и опять неудачно. А ты, я вижу... Ну, поздравляю, товарищ майор!
- Что? - не сообразил Белозеров.
- Вот уж точно, как в песне: "Тебя с крестом я поздравляю, себя..." - И Федор Григорьевич засмеялся своим глухим, бухающим смехом. - Когда тебе Героя дали?..
- А - да... За Днепр.
Орлов и вправду порадовался за своего командира полка: кто-кто, а майор Белозеров заслужил эту награду. И, как видно, у него вообще был в жизни полный порядок: наверно, имелась и дачка под Москвой, и персональная пенсия. Ну что же: Федор Григорьевич не завидовал - нельзя завидовать человеку, с которым лежал в одном окопе. А что касается наград, то, как и все люди, много повидавшие в жизни и справедливого и несправедливого, он не придавал наградам слишком большого значения.
- Знай наших, поминай своих! - Он подмигнул Белозерову.
- Где они - наши? - воскликнул тот, не помня себя.
- Да, где они? - повторил Орлов, и это прозвучало даже несколько загадочно. - Вот вопрос.
У Белозерова стали вздрагивать губы, и Орлов подумал, что его командир сейчас заплачет... Впрочем, удивляться было нечему: люди, вспоминая войну, плакали чаще, чем на войне, - тогда они воевали.
- Я, между прочим, встречал кое-кого из полка, - сказал он. - Недавно совсем, недели три назад.
- Встречал? Кого встречал? - жадно спросил Белозеров.
- Не угадаешь - Севрюкова. До него теперь рукой не достать - так возвысился.
Белозеров промолчал, силясь унять пробегавшую по телу дрожь. Он уже плохо понимал, что происходило: каждое слово, сказанное его бывшим комбатом, имело, казалось, особый, тайный смысл.
- В командировку приезжал Севрюков. Сел вот, как ты, случайно в мою машину, - продолжал Федор Григорьевич. - В хозяйстве, говорит, у меня тысячи людей и несметные богатства - он на Севере, за Полярным кругом. У нас, говорит, долгая ночь, но мы не спим.
- Это Севрюков сказал? - переспросил Белозеров.
- Он. И не поверишь, что это наш Севрюков. Мальчишка был, прямо со школьной скамьи в полк пришел. Вспоминали мы и о тебе.
- Обо мне? - встревожился Белозеров.