- Я слово в слово запомнила. И про себя повторяю! "Пусть этот Старый Новый год будет молодым. Старость хороша, если она не сдается. Молодость и здоровье… Это мой тост!" Мне сразу показалось, что он хотел сказать "мой последний тост".
- Последнее письмо… Последний тост… - проговорила Полина Васильевна.
- Вот еще… - Маша протянула маме бумажную салфетку с резными краями.
Острым, неведомым Полине Васильевне почерком, словно второпях, было набросано: "Вашему столу - от нашего! В знак покаяния. Парамошин".
- Что это значит?
- Парамошин прислал нам бутылку шампанского. В самый канун новогоднего часа. Испугался "четвертого человека в стране", о котором ты знаешь. Я одной тебе рассказала. До обалдения испугался. Готов был каяться, ползать… Пришел раньше всех и шатался, бродил по пустому залу, чтобы узнать, где мы сидим. Не хочет окончательно терять "перспективу". Зубами в нее вцепился, когтями.
- В зале был Парамошин?
- Был. Он в приятельских отношениях с директором той дачи. Обожает дружить с начальниками и директорами… Я отослала бутылку обратно. Муж запил яд боржомом. - Она встала и прошлась по крохотной маминой келье. - Про яд я следователю сказала. Но уверила, что его, бесцветный и лишенный запаха, подсыпал в стакан Парамошин. И про шампанское сообщила, как о коварстве и обмане. И про салфетку. Следователь принял решение обвинить Парамошина в предумышленном убийстве. Только в этом мое утешение: пусть и его обволокут слухами. Пусть и он потерзается… Я бы сама четвертовала его - и ни минуты не пожалела: из-за него все оскорбления, диабет, слепота… и смерть. Из-за него!
- Но у следователя будут неприятности. И очень большие. - Полина Васильевна сразу забеспокоилась о чужой судьбе. - Следователь с твоих слов направил расследование по ложному следу. Симпатичный он человек? Или просто доверчивый?
- Это Митя Смирнов. Ты помогла ему когда-то поступить в институт.
- Митя Смирнов? Не припоминаю.
- Он ходил на твои лекции, хоть официально у тебя не учился. Не учился, но выучился… Уровень порядочности равен уровню его неустроенности буквально во всем: сын "врагов народа", сестра с костным туберкулезом и сам очень болен.
Полина Васильевна так затянулась, будто вобрала в себя средство, обезболивающее совесть.
- Прости, Машенька… Но ты его дезинформировала. Сбила с пути.
- Я правду сказала: Парамошин убил моего мужа. Убил! Сначала морально… Кто пустил по городу грязные сплетни? И клевету? Кто вовлек нашу семью в политическую трясину? И физически он убил: ослепил мужа. А слепота хуже смерти! Муж всегда это говорил… И написал в прощальном письме.
Словом "муж" она по-прежнему дорожила: слишком долго и унизительно дожидалась его.
Полина Васильевна уложила Машу на кровать, будто в колыбель. Голову ее по привычке погрузила в подушку… И стала ласкать дочь, как это бывало в детстве. И объясняла, втолковывала, как это было тогда же:
- Ты пойми… Иносказаний юриспруденция не допускает. Их не положено путать со смыслом буквальным. Убить в переносном смысле - это одно, а убить буквально - совсем иное. - Митя это ей уже говорил. - И как бы человек ни был преступен и гадок, судить его можно за совершенное злодеяние. А если осудят за преступление несовершенное, следователь (прежде всего он!) и судья сами в преступников превратятся.
- Я бы все равно показала Мите последнее письмо мужа. Но мне хотелось, чтобы сперва Парамошин люто намучился. Если суд его наказать не вправе, то должна была покарать я.
- Но страдать будет и Митя Смирнов. Еще как… Могут отобрать жалкую следовательскую зарплату. Что же останется? Костный туберкулез сестры и собственные недуги? - Полина Васильевна оборвала свои материнские ласки. - И сама ты будешь страдать: лжесвидетельство наказуемо. "Остерегайся парамошиных!" - завещал тебе муж. Парамошин сумеет доказать свою непричастность. Не забывай, с кем имеешь дело. Да и самосуд для тебя и для Мити был бы невыносим. В том смысле, что суд над самими собою.
- Мне уже все равно.
- Но я-то пока жива… - Полина Васильевна спохватилась: - И буду жить.
- Ты будешь жить, мамочка. Будешь…
Наткнувшись на опасность, которую она вначале не разглядела, Полина Васильевна продолжала говорить о Мите, а думала больше о дочери. Это было несправедливо, но она не могла преодолеть барьер материнской предвзятости:
- Тебе необходимо… ты обязана удержать следователя. Пока прокурор не санкционировал ордер на арест. Надо действовать. Не то… Арестуют Парамошина, а накажут вас. Ну посадят его в следственный изолятор, в этот филиал ада. Ты испытаешь недолгое удовлетворение. А затем? Надо успеть!
- Если Мите грозит такая опасность… Я не представляла себе! Думала: пусть убийца настрадается вдоволь, а после я покажу это письмо. Сейчас понимаю, осознаю. Я обязана искупить свой грех. Тоже смертный.
- Не смертный, но грех. И перед собой - в том числе.
- Успокойся, немедленно ему позвоню!
- Я пойду с тобою: хочу слышать своими ушами.
Между этажами, на лестничной клетке, был телефон-автомат.
- Ты звонишь домой или в следственное управление?
- В управление.
- Будь осмотрительна: там все прослушивается, - брезгливо предупредила Полина Васильевна.
Туда Маша еще не звонила ни разу. Но Митя предупреждал, что пробиться практически невозможно: "Впечатление такое, что весь город в объятиях преступности или добивается оправдания". А тут он сам взял трубку. "Потому что со мной мама, - подумала Маша. - Это ее токи, ее тревога".
- Дмитрий… - Она запнулась, не зная отчества. Он подсказал: Михайлович. - Дмитрий Михайлович, это свидетельница Беспалова. Не торопитесь, пожалуйста… У меня есть дополнительные факты. И показания.
- Тогда увидимся сегодня же. Как обычно. - Это означало, что он придет к ней домой. - Вас устраивает, Мария Андреевна?
- Устраивает.
Он не подделывался под казенность: разговаривал, не изменяя ни голосу, ни манере.
- Мы успели! - еще не повесив трубку, успокоила Маша Полину Васильевну. - Слава Богу…
На полэтажа им предстояло подняться вверх. Маша впервые увидела, как это маме сложно.
Прежде чем проститься, Полина Васильевна вновь отважилась преодолеть себя:
- После того как ты рассказала мне об этой беседе с "четвертым человеком в стране", я все время хочу задать тебе один странный вопрос. Ты не рассердишься?
- Рассержусь? На тебя?
- В каком часу приблизительно ты покинула тот кабинет?
- В три часа тридцать пять минут. И не приблизительно, а точно: там на каждом шагу часы.
- Потом ты выносила свой женский приговор Парамошину. А когда встретилась с мужем, чтобы собраться и поехать встречать Старый Новый год?
- Ровно в пять тридцать. Он сказал, что взволнован моим долгим отсутствием. И я для себя уточнила время.
- До полуночи, выходит, оставалось еще шесть с половиной часов?
"И я могла сообщить мужу о том, что все подозрения с него на следующий день будут сняты!" Эта мысль, как ни странно, явилась к Маше впервые. О чем угодно размышляла в связи с главной трагедией своей жизни. И неотступно в ее рассуждениях присутствовало "если бы": "Если бы я не пошла к Шереметову… Если бы Петю Замошкина освободила, а с корреспондентами беседовать отказалась… Если бы вовремя стала проверять сахар в крови у мужа…" Но чаще всего она истязала себя другой мыслью: "Если бы я рассказала правду о маминой болезни, муж бы в такой ситуации одну меня не оставил. Ложь во спасение привела к гибели".
Если бы, если бы… Но это "если бы" не пришло в голову. Отчего? Как такое могло случиться? Ведь она не пряталась от своих просчетов, а ими себя истязала. Но не тем, который лежал на самой поверхности… Муж сказал, что за спасения не берет взяток, - и она помнила только это. Не смела оскорбить мужа в его собственных глазах?
Полина Васильевна увидела, что дочь бледнеет и близка к потере сознания. В страхе она попросила у дежурной сестры сильнодействующее лекарство.
- Что-то с вашей дочерью? - спросила сестра, знавшая, что по поводу себя самой Полина Васильевна никогда не била тревогу. - Что-нибудь еще? Укол? - сострадательно предложила она.
- Нет, я сама… - ответила Полина Васильевна.
Она больше доверяла своим, материнским, средствам воздействия.
- Слушай меня внимательно… Слушай! И верь каждому моему слову. Ты бы ничего не могла изменить! Главное в том, что он не хотел превратить тебя в поводыря. Не хотел слепоты и бессилья, бездействия. Сколько раз он повторял, что это ужасней смерти. Ты помнишь? А подлый слух все равно бы остался… Эхо парамошинского навета не заглохло бы. Следствие по приказу свою возню прекратило бы, а языки бы не прекратили. Им не прикажешь! Не стали бы повсюду объявлять: "Профессор Рускин ни в чем не виновен!"
- Но я же пошла… чтобы спасти его. И думала, что спасла…
- Ты и спасла. Иначе бы раструбили в газетах, по радио… Вот это бы раструбили! Связали бы с диссидентской историей… И возникло бы громкое дело. Они по инерции, с вроде бы минувших времен, любят "дела" масштабные. Ты это предотвратила! Ты спасла честь своего мужа. И тот визит твой не был напрасным. Ты превозмогла себя, но пошла…
- Он просил по его делам туда не ходить. Он считал это взяткой за спасение жизни, - не оправдываясь, а сообщая маме, еле слышно сказала Маша. - Ты мне как-то внушала, что "умолчание - это форма лжи".
- Нет правил без исключения. То не банальность, а безусловность. Целые профессии требуют порой умолчания. И подследственных в демократических странах предупреждают, что их слова могут против них же сработать, а потому безопасней молчать. Ложь во спасение - тоже не банальная фраза, а, бывает, и долг. Врачей в этом Центре, к примеру…
"Знаю, к чему приводит верность этому долгу. На себе испытала… Если б я сказала ему о твоей болезни… он бы сейчас был здесь!" - подумала Маша. Но вслух согласилась:
- Он просил, чтобы я воспользовалась тем номером в крайнем случае. Самом крайнем! И только ради себя.
- Вот видишь! Если б ты рассказала… ты бы перед последним его часом обидела и даже оскорбила его. Поэтому ты поступила верно. Как должна была поступить… Ты облегчила его уход. И он произнес свой последний тост без досады, даже оптимистично. Ты согласна со мной? Ты мне веришь?
- Верю, мамочка.
Полина Васильевна не была убеждена в том, в чем убеждала дочь. Но спасти Алексея Борисовича она уже не могла… Подобно заклинателю, она не уговаривала, а внушала Маше успокоение, раскрепощение от чувства страшной вины. И зачем она задала дочери тот вопрос? Юристка опередила в ней мать? Но разве она с детства не объясняла Маше, что не следует размахивать руками и отчаиваться по поводу того, что невозможно исправить?
- Дай слово, что ты не будешь думать об этом и считать себя виноватой. Поверь: он бы ушел оскорбленным, если бы ты… Дай слово…
- Даю.
- Нет, поклянись! Здоровьем моим… - Этим Маша поклясться не смела. Недавно ее клятв требовал Парамошин. Самые разные люди в стрессовых положениях требуют одного и того же. Но Полина Васильевна не отступала: - Поклянись, тогда я буду спокойна. Ты же слышала, что я против незаслуженных обвинений. Даже когда это касается Парамошина! И ты обязана поверить матери: у тебя не было возможности спасти мужа. Согласна со мной? Я хочу, чтобы ты поняла, согласилась.
- Я согласна.
Самой себе Полина Васильевна в ту минуту не вполне верила. Но исправить ничего уже было нельзя - и она сражалась за душу дочери.
- Есть, однако, то, что можно предотвратить. Это неприятности Мити Смирнова. Видишь, я не лукавлю: что не поздно остановить, то надо. Разве я тебя хоть когда-то обманывала?
Мама ее не обманывала. И Маша поверила. У нее и выхода не осталось: либо сойти с ума, либо поверить.
- Ты правильно поступила. Правильно! Как юрист тебе клянусь. Видишь, я тоже клянусь. А ты мне не дала клятву.
- Здоровьем твоим не могу…
Полина Васильевна до того никогда не изменяла юридическим нормам. И сомнительных клятв не давала. Но ей, защитнице, ни разу не приходилось так судорожно защищать дочь… от самой дочери. От Машиной совести, к которой она, мать, еще недавно взывала совсем по другому поводу.
- Торопись! Ты же с Митей договорилась. И запомни: ты не поклялась, но слово дала! - Полина Васильевна попыталась проводить дочь до лифта. Но силы ее истощились. Они все ушли на заклятие. - Слишком здесь натоплено. А я не выношу жары. Ты же знаешь.
17
По больничному коридору Маша устремилась с аварийной поспешностью. Но и торопилась она в любом состоянии изящно, без неразборчивости и суетности движений. Когда она почти бегом преодолевала мужское отделение, ходячие больные, истерзанные раковыми клешнями, на глазах оживали и со здоровым интересом поглядывали на нее. Алексей Борисович как-то сказал: "Настоящий мужчина и в последний свой миг должен видеть любимую женщину или лицо хорошенькой медсестры!" Но добавил: "Я же и тогда захочу видеть только жену!" Это желание сбылось: последним лицом, которое он видел, было Машино.
Внизу, возле гардероба, тоже на бегу, она опять столкнулась с маминым лечащим доктором. Автоматически сработал стоп-кран.
- Как вы сегодня расцениваете… ее состояние?
- Думаю, ее надо забрать. Дня через три… Месяц-другой пусть дома побудет. Там ведь и стены, как говорят, помогают.
- А ничто другое уже помочь не может?
- Все в Божьих руках.
- Медицина отказывается?
- Господь от нее не откажется. Если не здесь, то там… Я верующий человек. И знаю: от нее не откажется. Она заслужила…
Окно маминой микропалаты выходило на улицу. И Маша, прощаясь, всегда долго махала рукой. Но тут форточка распахнулась - и она услышала голос Полины Васильевны:
- Ты мне дала слово!
На это у нее какие-то сверхсилы нашлись.
Мощная лампа, которая помогала Алексею Борисовичу в последние его дни пробиваться к газетным и книжным строчкам, к погруженным в туман лицам, предметам, высветила для Мити все, что произошло. Все, как было в действительности.
Последнее письмо Алексея Борисовича лежало в центре его же стола, называвшегося "рабочим". Работать и впредь на своего хозяина стол был готов… Но прекратил навсегда.
Навечно, навсегда - эти понятия, ставшие обозначать безысходность, которую муж отвергал, теснили Машино сознание, пытались загнать его в безрассудность. Но на выручку приходили мама и Митя Смирнов.
- Может быть, никому больше письмо мужа и не показывать?
Митя ответил не ей, а себе самому:
- Я вызывал Парамошина и устно, в разговоре его обвинил. А теперь должен сам же его оправдать.
Услышав "оправдать", Маша обхватила и сжала руками шею:
- Его оправдать?! Если юридически он неподсуден, то какая же это законность, Митя?
Он, как и Полина Васильевна, не спорил с Машей, а просто втолковывал ей, разъяснял:
- Мой долг, понимаете, Мария Андреевна… мой долг - руководствоваться не столько общечеловеческими правилами и мнениями, сколько статьями Уголовного кодекса. Хорошо, когда этот кодекс полностью совпадает с кодексом чести. Но все же два эти кодекса - не синонимы. Я обязан был знать о письме Алексея Борисовича раньше, гораздо раньше. Для следователя это промах недопустимый. Непростительный… Извините меня.
Он искренне просил извинить его за жестокость реальности. И по-прежнему взгромождал вину на себя. Маша ему возразила:
- Вы доверились… Не мне, а своему отношению к маме и к нашей семье, а я вас… Хотя это неоспоримо: мужа убил Парамошин! Такова истина, а остальное - муторность, казуистика. Жаль, что они сильнее, чем правда. Мне ведь тоже грозило бы наказание… за лжесвидетельство. Душой и мама стоически на стороне истины, но разумом вынуждена бывает подчиняться той казуистике. И она убедила меня… что убийца, увы, неподсуден.
- Это она?! А Полине-то Васильевне в ее положении к чему было знать об этом?
- Если бы я не поделилась, не посоветовалась, она бы потряслась. А потрясаться ей… По ее мнению, мать должна помогать дочери в любых ситуациях и до конца. А чтобы помогать, утверждает она, надо знать все.
- Полина Васильевна меня понимает? - воспрял Митя.
- Неужели бы вас уволили… освободили? Последнее слово прозвучало корректнее.
- Освободили бы себя от меня. Так будет точнее. У меня больная сестра - и я часто отсутствую по этой причине. Да еще и бываю строптив: "псих ненормальный". Высказываю какие-то свои точки зрения. А зачем им мои, если у них есть свои? Так что Полина Васильевна дважды меня спасла. Тогда, давно… и сейчас.
- Через три дня буду ее забирать. Давайте поедем вместе.
- Давайте. С удовольствием… Хочу отблагодарить!
- И она будет рада. - Маша упрямо вернулась к своим неотвязным мыслям: - Но ведь Парамошин… убил.
- Я бы сказал, что добил. Его можно привлечь за "доведение до самоубийства". Есть такой пункт обвинения. Но надо будет представить последнее письмо Алексея Борисовича, обнажить правду, которую вы просили не обнажать. Она, я согласен, должна принадлежать, только вам… Я не приобщу это письмо к делу. Возвращаю его вам. - Он протянул Маше письмо-завещание. - Нарушаю закон. Что поделаешь? Вопреки тому, что вам говорил, я и сам иногда предпочитаю официальным предписаниям предписания нравственные. Зачем оскорблять память Алексея Борисовича новыми домыслами? Комиссия по расследованию парамошинского доноса после какого-то начальственного звонка вмиг прекратила свои копания. А мы их реанимируем? Парамошин не из тех, что сдаются. Он станет приводить свои доказательства. - Митя будто согласовал эти слова с Полиной Васильевной, у которой все же учился.
- Какие у него доказательства?
- Я бы не хотел говорить.
- Нет уж, скажите!
- Раз вы настаиваете…
- Настаиваю.
- Я слышал запись его последнего телефонного разговора с Шереметовым. В котором тот выражал свое отношение к вам… - Эта фраза Мите далась не просто: все, что касалось Машиных женских успехов, заставляло его явственней заикаться и нервно нащупывать шеей ворот рубашки. - К тому же комиссия, как пишется, установила, что, кроме кофе, вы с Шереметовым пили коньяк. И это тоже стало ее козырем. Плюс к парамошинской пленке… Все это после команды откуда-то с верхотуры предали забвению. Зачем же нам с вами…
- Подслушивает, записывает…
- Мерзость, конечно, - согласился Митя. - Но к чему нам-то ворошить это? Пусть лучше дело останется незавершенным, а история - нераскрытой. Мне не хочется ее раскрывать. О ней будем знать мы двое.
- Трое. Еще мама… К которой мы с вами вместе поедем.