"Едино мыслить" предлагал ей и Вадим Парамошин. В реальности, однако, тот и этот призывали не столько едино мыслить, сколько едино чувствовать. Хотя по характеру Николай Николаевич был парамошинским антиподом. В нем отсутствовала простолюдинская парамошинская нахрапистость, которая особенно хороша где-то на сеновале, а не в высокопоставленной обстановке, к которой привык замминистра. Маша все это фиксировала. "Сколько их, куда их гонят?" Гнали в одинаковом направлении и к одинаковой, опостылевшей ей, цели.
- Согласитесь… - В интересах конспирации он максимально приблизился к ней. - Врачи предпочтительнее тюремщиков, а палаты предпочтительней камер и пересыльных пунктов. - То, что камеры и лагеря были ему противны, не вызывало сомнений. Он и сам-то их, было видно, побаивался. - Так вы меня поняли?
- Я вас поняла.
- Важно, чтоб он стал нормален. Но благодаря вашим усилиям! И чтоб в этом уверились иностранные журналисты. Они обязательно вас атакуют. Приготовьтесь… Вы им, если возможно, скажете: "Теперь уж он более в лечении не нуждается!"
Николай Николаевич сделал акцент на "теперь"… Его тональность все определенней выдавала насилие, которое он над собой совершал. Казалось даже, его подташнивало: ему не хотелось всему этому ее обучать. И навязывать ей слова, фразы. Маша начинала его жалеть.
- Ну, вот… - Как вынужденный политик он успокоился. А как мужчина продолжал конспирацию - без остановки, чуть ли не одними губами: - Верьте мне. Верьте, Машенька… Мне это необходимо.
- Я вас поняла, - повторила она, будто не заметив, что он обласкал ее уменьшительным именем.
- Во всем?
- Во всем. Успокойтесь, пожалуйста…
Она предложила ему невозможное.
- Министерство так вам благодарно!
Он приник к ней теснее, чем этого требовал деловой разговор. Она не отпрянула, не отстранилась сразу. Может быть, растерялась… Или что-то еще удерживало ее? Ободренный, он от имени министерства бросился целовать ее пальцы, ладони.
- Мы с вами договорились?
- Договорились!..
Усмешкой она дала понять, что имеет в виду не договор между ними, а то, что они "договорились" до нелепости и до жути. Но он был в запое, в зашоре. Поцелуи угорячились… Маша высвободила свою руку и поднялась.
- Домой вас отвезут на моей "Волге".
- На "Волге" меня отвезет супруг.
- Ваш супруг? А где он сейчас?
- Возле подъезда. До того устает, что любит вздремнуть в машине.
- Все это время он ждал?
- Все это время.
- Одну вас не отпускает?
- Это я не отпускаю его.
Вечером того же дня Николай Николаевич позвонил домой Парамошину. Вадим Степанович принял телефонную трубку из рук жены с некоторым недоверием. Не розыгрыш ли? Или их отношения с первым заместителем министра Парамошин, почитавший исконно русскую речь, мог уже назвать "дружеством"?
- Слушаю вас, Николай Николаевич. Чем обязан?
- Это я обязан тебе! - Обращение к подчиненному на "ты" считалось признаком предельно доверительной близости. - Она была у меня. И все осознала!
- Полностью осознала?
- Вообще-то чем меньше слов на сложную тему, тем мудрее и осмотрительнее, - поучительно произнес Николай Николаевич. - Я выбрал самые неотразимые аргументы… А в заключение спросил напрямик: "Вы меня поняли?" И она напрямик мне дважды ответила: "Я вас поняла". Не в том смысле, что просто разобралась, а в том, что согласилась, одобрила. Пусть не сразу, пусть через силу…
- Она не бросает слов, как говорится, ни на ветер, ни против ветра, - заверил Вадим Степанович.
Заместитель министра стеснительно помедлил, подышал в трубку.
- А сейчас у меня к тебе, Вадим Степанович, есть личная просьба.
Несомненно, они добрались до вершины взаимного "дружества"! Парамошин кинулся навстречу своему собеседнику.
- Пожалуйста, Николай Николаевич, извольте… Любое ваше задание я буду счастлив…
- Это не задание, а лишь просьба. Но в личном плане имеет для меня большое значение. Даже очень большое! Устрой мне встречу с этой Беспаловой. Не в служебных условиях. Понимаешь? Предложи ей, уговори. В долгу не останусь! - Голос заместителя, утратив вальяжность, зазвучал просительно и даже стал по-юношески терять над собой власть. - Постарайся… Адрес потом сообщу… Скажи, что я хочу с ней объясниться с глазу на глаз. По деловым, конечно, проблемам. Иначе она, боюсь, не придет. Прошу тебя как мужик мужика. - Эти слова, как и "в долгу не останусь", были не из его лексикона. Он подстраивался под Парамошина. Но и вся ситуация была для него чрезвычайной, а потому подминала его под себя. - Тебе все ясно, да?
Вадиму Степановичу все было ясно. Но это была та единственная просьба, выполнить которую он никакой в мире ценой не мог. Ни ради Николая Николаевича, ни ради кого бы то ни было на земле.
11
Алексей Борисович каждый день довозил жену до больницы на своей "Волге" цвета морской волны. Так этот цвет официально обозначил какой-то торговый деятель, тяготевший к романтике. "Волга" представлялась Маше слишком роскошным кабриолетом на фоне страданий, которыми была до отказа перенаселена больница. И она покидала кабриолет на углу. Прощаясь, Маша просила мужа - "Будь осторожен!", потому что за рулем он вел себя как самонадеянный ас, исключающий аварийные происшествия. А они подкарауливали сбоку, спереди, сзади - и по ночам снились Маше.
- Что поделаешь, я всю жизнь был лихачом, - признавая свою необузданность, говаривал Алексей Борисович. - Профессия сделала меня фаталистом.
- Будь им лишь там, где все зависит от тебя самого, - просила она. - Твое искусство - почти гарантия в хирургической обстановке. Но уличное движение - это движение не только твое: рядом могут крутить баранку идиоты и пьяницы. - Эти крайние предположения она допускала для убедительности. - Считай, что таких большинство: твоя безопасность требует этого. - В детстве она больше всего боялась потерять маму, а теперь - маму и мужа. - Поберегись! Ради меня…
- Ради тебя я готов даже на укрощение своей дерзости. Которая мне необходима профессионально и нравственно: чтобы не быть трусом ни в медицинской хирургии, ни в хирургии моральной. Прости за возвышенное сравнение. Ныне и в людских отношениях надо столько отсекать, ампутировать! Иначе гангрена расползется по всему организму общества… И столько надо реанимировать из утраченных ценностей. В медицине, мне кажется, хирургом быть куда проще.
В разговорах о жизни он часто оперировал врачебными терминами - не так уверенно, как скальпелем, но вполне убежденно.
Тем утром, однако, "Волга" цвета морской волны выглядела бедной родственницей разномастных иномарок, припарковавшихся возле больницы. И погрузивших ее в атмосферу чего-то чужого, запретного.
- Иностранные журналисты, - констатировал Алексей Борисович, взглянув на автомобильные номера. - Что они у вас делают? На какую слетелись сенсацию?
- Парамошин демонстрирует свои очередные открытия в сфере гуманности, - солгала Маша. Она догадалась, чего и у кого станут домогаться корреспонденты, о которых ее предупреждал замминистра.
Больничный вестибюль, чудилось, напрягся в ожидании президента солидной страны, пожелавшего "в ходе визита" побеседовать с нервнобольными. На дверь, в которую вошла Маша, были нацелены телекамеры, фотоаппараты и звукозаписывающие устройства.
- Она! - было выкрикнуто на русском языке с разнообразнейшими акцентами.
Как по мановению незримой дирижерской команды, вестибюль карнавально завспыхивал, а потом загалдел на том же изломанном русском.
Но и тут соблюдался табель о рангах: первыми к Маше приблизились корреспонденты наиболее влиятельных газет и журналов. В общем плебейском галдеже они не участвовали, а, наоборот, его оборвали и поочередно, зная, что им не посмеют перебегать дорогу, принялись обескураживать Машу.
- У меня к вам вопрос, госпожа Беспалова… Сегодня опубликовано интервью с первым заместителем министра здравоохранения. - "Когда он успел его дать? И как успели его сунуть в сегодняшние номера?" - В интервью сказано, что вы согласились лечить диссидента из палаты номер пятнадцать. - "И это известно!" - Вы, таким образом, согласны, что политических противников можно от их взглядов излечивать?
В сложные моменты Маша умела мобилизоваться.
- Между интересами людей и интересами политики я выбираю людей. Больных - тем более! А здоров ли пациент из пятнадцатой палаты? Это мне предстоит выяснить. Как врачу, а не как исполнителю чьей-то воли. После чего я спущусь и отвечу на ваши дальнейшие вопросы. Не раньше.
Но отвязаться от журналистов этими фразами было так же нереально, как отвязаться от донжуанов приветной улыбкой. Корреспонденты-мужчины нацеливались фотоаппаратами и нажимали на кнопки гораздо старательнее и чаще, чем женщины: запечатлевали Машу в фас и в профиль, то сосредоточиваясь на лице, то на фигуре: для рекламы это тоже имело значение.
- Вы в самом деле признали, что инакомыслие бывает психическим недугом? Так сказано в интервью.
- Министерство лжет… если это написано.
Со всех сторон в глаза ей полезли номера газет.
- Министерство, вы считаете, может лгать?
- Лгать может даже и государство.
Этот ответ, неожиданный и для самой Маши, до такой степени удовлетворил журналистов, что они расступились. Однако еще один вопрос все же догнал ее:
- Отважились бы вы это сказать в сталинскую эпоху?
- Нет. Поскольку я против самоубийства, - не оборачиваясь, ответила Маша.
Корреспонденты зааплодировали ее искренности.
- А я-то считал, что женская красота с мудростью не сочетается! - вскричал один из не очень "влиятельных", а потому очень эмоциональных. И эта фраза, вместе с Машиным откровением, была уже вечером процитирована почти всеми зарубежными средствами массовой информации.
Парамошина в вестибюле не было. Прессе надлежало убедиться, что врачу Марии Беспаловой дарована полная свобода решений и действий. Кроме нее, больница была представлена только гардеробщицей тетей Нюрой, которая произносила на своем посту лишь одну фразу: "Номерок не потеряйте!" Других потерь она не опасалась и не предвидела.
…В лифте, наедине с собой, Маша вдруг испытала жалость к Николаю Николаевичу. Он доверился ей… И действовал все же не по собственному желанию. А требовать от людей героизма в мирное время иногда трудней и несправедливей, чем в военное. Маша это знала как психиатр. Стало быть, она его предала? Но зачем было спешить с интервью? Разве она дала на это согласие? И все-таки…
12
Хоть философ Монтень и считал, что человек, утверждающий, будто говорит одну только правду, "уже лжет", Петя Замошкин с рождения придерживался исключительно правды. Люди, отвыкшие удивляться вранью, Петиной честности изумлялись. Даже в мелочах он не позволял себе уклоняться от истины. Не умел… И об этом ходили легенды.
Когда, будучи еще школьником, Петя не услышал на рассвете трезвон будильника, проспал и не счел этичным являться на третий урок, все соученики советовали ему: "Скажи, что был болен". "Но ведь я был здоров!" - отвечал Петя. И сей заурядный факт вошел в историю его школьного класса. Петю не зауважали, а, напротив, нарекли психом. В другой раз он по близорукости своей не заметил, что окно в классе приоткрыто - ткнул в него локтем, и осколки высыпались на улицу. "Скажи, что на окно налетел ветер", - советовали ему. "Но ведь на него налетел я!" - возразил Петя и помчался вниз, чтобы выяснить, не пострадал ли кто, и в случае чего принести извинения. Тогда к "психу" добавилось прозвище "шизик". Он привык - и не обижался. "Не студент, а ходячая добродетель!" - гораздо позже, обращаясь к Петиным сокурсникам, изрек институтский профессор. В тот день, на экзамене, неравнодушная к Пете студентка в знак любви подсунула ему шпаргалку, в которой он не нуждался. Решив, что это очередная ее лирическая записка, Петя прочел ответ на самый каверзный вопрос в экзаменационном билете. Профессор этого не заметил. И тогда Петя его попросил:
- Задайте мне, пожалуйста, еще какой-нибудь сложный вопрос.
- Зачем?
- Я предпочитаю самостоятельные ответы.
Профессор ничего не стал уточнять, потому что все понял. И произнес ту самую фразу. А к двум Петиным прозвищам прибавилось третье. Все нормальные стали считать его "ненормальным".
Петя Замошкин тоже был из пролетарской семьи, что в институте очень ценилось. Но он добрался до столицы с Урала, а не с Севера, как Вадим Парамошин. Предки его не валили лес и не ходили с рогатиной на медведей, а занимались резьбой по камню. Драгоценных же камней на Урале было не счесть! Резчики вполне могли бы называться художниками… Петя тоже был натурой художественной - и пока Парамошин шел на Машу в атаку, он посвящал ей стихи.
- Ты поэт? - удивилась она, не привыкнув еще к признаниям в рифму.
- С фамилией Замошкин считаться поэтом? Я просто не могу о тебе думать в прозе.
Стесняясь декламировать собственные стихи вслух, он мог часами читать чужие. И если Маша при том присутствовала, он скрыто признавался ей в своих чувствах языком классиков. Наивная тайна его была у всех на виду.
Парамошин обладал правильными чертами лица и правильным образом мыслей. А Петя был курносым и белобрысым. Полувиноватая улыбка бродила по его лицу… У Парамошина был, как считалось, твердокаменный, неукротимый характер, но в дискуссии с профессорами он не вступал. А Петин доброжелательный ум имел привычку задумываться и сомневаться.
- Я не уверен… Дайте время раскинуть мозгами, - не расставаясь с полувиноватой улыбкой, говорил он в разных ситуациях преподавателям и даже декану. Раскидывались его мозги далеко и вольготно.
Иногда декан вызывал Петю к себе, чтобы, как ни удивительно, высказать просьбу.
- Мне нужно подкрепить свои выводы конкретикой, - сообщил он однажды. - Подкрепить болезнями знаменитостей… Это всегда убеждает. Желательней всего опереться на случаи психических срывов деятелей культуры и политиков. Прошлых времен, конечно… Отыщи какие-нибудь сенсационные факты. Из прошлого! Желательно из далекого… Да тебе, я знаю, и искать не придется.
- Если про политиков, то лучше - про современных. У них гораздо больше психических отклонений, - ответил Петя. Декан его не услышал.
С тех студенческих лет Петя Замошкин провозглашал, что психиатрия - наука, близкая к искусству, литературе. Ибо исследование характеров, психологии - это и для психиатра самое главное. Маша заслушивалась его аргументами, восторгалась его сногсшибательной образованностью, а влюблена была в Парамошина. "Почему?" - удивлялась она собственной нелогичности, постепенно приходя к убеждению, что логикой любовь руководствуется в последнюю очередь.
Самые значительные свои психиатрические открытия Петя доказывал при поддержке литературы. Чаще всего он призывал на помощь Достоевского, что считалось умеренно закономерным, и Кафку, что объявлялось безусловно ошибочным. Ну а пушкинскими строками "Не дай мне Бог сойти с ума! Нет, легче посох и сума…" Петя определял грустное и непреходящее значение психиатрии для нездорового человечества.
Парамошину все это было чуждо. К Пете Замошкину он Машу не ревновал: "Не тот случай!" Компромиссно сговорчивые с виду Петины курносость, белобрысость и виновато бродячая полуулыбка порой противоречили его неуступчивости. Банальным и общепризнанным он не интересовался вообще… Не то чтобы обязательно отвергал, но как бы не замечал. Петя не повторял расхожие истории о том, что Шуман пытался утопиться в реке, а Мопассан швырнул бильярдный шар в голову своему сомученику по психлечебнице. Вместо этого он изучал причины, по которым выдающиеся умы сходили с ума. И создал по этому поводу одну из своих теорий. Он был уверен, что талант - это отклонение от норм, ибо в "нормы" он не вмещается. "А какое же тогда отклонение великий талант или тем паче - гений!"
Более всего белобрысой Петиной мягкости противостояла та самая его неизлечимая странность: при всех обстоятельствах говорить правду. Это удивляло и настораживало, нарушало его личные интересы. Но интересам Петя не придавал значения.
Парамошин вечерами, а то и ночами утопал в учебниках и почти дословно конспектировал лекции, а Петя досконально знал то, о чем и профессора-то, случалось, были только наслышаны. Беседовать с ним Маше не наскучивало и часами. А женское естество ее склонялось перед Вадимом. "Почему?! - продолжала она пытать себя. - Ведь Петя…" Но жизнь подобные "ведь" отвергала.
В одном стихотворении Петя Замошкин признался, что Машин поцелуй для него дороже всего остального. Войдя в палату, она его сразу поцеловала.
- Ради этого стоило стать диссидентом, - произнес он со своей полувиноватой улыбкой.
- Ах ты мой белобрысый Спиноза! - Маша, приподнявшись, погладила его, словно привела в порядок бесшабашную шевелюру. - Как ты сюда угодил? - Маша прижала палец к губам и шепнула: - Тут всюду уши.
Но Петя Замошкин говорил только правду.
- Ко мне в больницу привезли абсолютно здорового и приказали числить его опасным больным. Я отказался. Ну, тогда быстро отыскали у нас же в больнице другого психиатра, который поставил требуемый диагноз. А мама того пациента, между прочим, совсем молодого, мне позвонила. И плакала и умоляла сказать ей правду. "Не дай мне Бог сойти с ума!" А если это судьба ребенка? Она все время называла сына ребенком.
- Как я своего мужа.
- Да?.. Хорошо, что не Парамошина!
- Злопамятный ты… И что дальше?
- Я успокоил ее, сказал: "Ваш сын совершенно здоров". А что я еще мог сказать?
- Именно ты? Ничего другого не мог!
- Она спросила: "Можно я об этом, сославшись на вас, и другим расскажу?" - "Да хоть всему белому свету!" - ответил я. Она и сообщила всему миру. Тогда в диссиденты записали меня. Знаешь, а я посвятил тебе еще много стихов… Совсем спятил, да?
- Вот это я и должна проверить, - по-деловому произнесла Маша, указав пальцем на стены, которых опасался даже сам Николай Николаевич. - У меня сейчас целых два кабинета - начальственный и врачебный. Спустимся во врачебный, он на втором этаже… Я тебя обследую. Там и стихи почитаешь.
На площадке второго этажа санитаров, которые охраняли палату номер пятнадцать, уже не было. И Маша сказала:
- Спустимся еще этажом ниже.
- А там, на первом-то, что? Гардероб? - удивился он.
- Что там? Иностранные корреспонденты.
Вестибюль напоминал закусочную "Макдональдс" и курилку одновременно. Журналисты не торопились: ради сенсации, которой они дожидались, стоило проявить терпение.
Когда появились Маша и Петя, бутерброды застряли во рту или в сумках, бутылки с "колой" были отброшены куда попало, а сигареты стали усердно затаптываться, вопреки правилам санитарии и гигиены. Журналисты на любых территориях устанавливают свои порядки. Все фотографирующие и звукозаписывающие устройства бурно устремились в очередную атаку. Даже табель о рангах поднял руки вверх, сдался. Корреспонденты криками расталкивали друг друга. Но вопрос был один: "Это он?!"
- Он, - ответила Маша. - Интервьюировать, однако, я как врач разрешаю только себя.
- И что вы с ним намерены делать? - перекрыл всех остальных почти оперный бас, мощно усиленный микрофоном.
- Подвергнуть принудительному лечению.
- От чего?! - вновь объединились журналистские голоса.