- От безответной любви.
Вся корреспондентская рать загоготала.
- Вы и от этого избавляете? - кокетливо осведомилась корреспондентка не самой авторитетной газеты, но самой заметной внешности.
- Всю жизнь стараюсь… И стала большим специалистом в этой области.
- Тогда помогите и мне! - попросила кокетка, коей безответность вряд ли грозила. Но ради эффекта она не щадила себя, в чем тоже заключалось ее журналистское мастерство.
Вестибюль опять не просто улыбнулся или засмеялся, а взорвался наивным и долгим гоготом. Маша давно приметила, что иностранцы менее требовательны к качеству юмора, чем ее соотечественники. Глупая шутка принимается ими за умную легко и охотно. Американцам же хоть покажи палец! "Смех без причины - верный признак дурачины" - так говорят на Руси. Иностранцам эта поговорка, вероятно, неведома.
- Не смейтесь, - остановила Маша всеобщее беспричинное ликование. - Безответная любовь - болезнь весьма и весьма опасная, иногда, как мы знаем из жизни и книг, с летальным исходом.
Маша все настоятельней уводила разговор от серьезности к юмору, чему научилась у мужа. Уводила и от политики, но ждала, чтобы ей был задан главный вопрос. И вопрос прозвучал:
- А в остальном он здоров?
- Безупречно здоров… И стерильно чист!
Внезапно перед ней предстал Николай Николаевич. В образе жертвы… И она вновь посочувствовала ему. Однако между ним и Петей Замошкиным выбора быть не могло.
- Сейчас я отпускаю своего пациента на вольную волю. Но под расписку, что он будет иногда являться на процедуры. В связи с необходимостью того самого принудительного лечения, о котором вы знаете.
Петя взглянул на нее необрадованно. Похоже, он не хотел уходить. Все женщины-корреспондентки стали суматошно сворачиваться, чтобы, обгоняя друг друга, поделиться новостями с мировой прогрессивной общественностью. А иные корреспонденты-мужчины, стремясь к тому же, все-таки, как это неизменно случалось, на ходу интересовались номерами Машиных телефонов, чтобы "и дальше быть в курсе дела".
Вместе с последними корреспондентами Маша и Спиноза вышли на улицу.
- Застенок для тебя уже за спиной, - сказала она.
- Я не уйду.
- Не уйдешь? Я согласилась быть главным психиатром, чтобы тебя спасти… А ты не уйдешь? Поспеши, пока не разошлись журналисты. В их присутствии санитары-охранники не посмеют… И не важно, что ты в пижаме. Не имеет значения… Считай, что это побег… по моей вине. А вскоре, буквально вот-вот на всех языках зазвучат сообщения - и ты станешь неприкасаемым.
- Но тебя выбросят отсюда. С волчьим билетом!
- Выбросят?.. Отсюда я выброшусь и сама. С самого последнего этажа, если меня задержат "при должности". Хотя нет, не выброшусь: я против самоубийств. А волчий билет, не беспокойся, мне не грозит. Пока на свете существуют мужчины!
Она впервые произнесла подобную фразу. Чтобы он перестал за нее опасаться. Спиноза побрел по улице в полосатой - то ли больничной, то ли арестантской - пижаме. Не обращая внимания на прохожих… А Маша медленно, как на Голгофу, направилась в свой начальственный кабинет.
Часа через три Парамошин ворвался в Машину комнату, возведенную им в ранг кабинета. Он привык не входить, а "вшагивать" или вламываться, врываться.
- Какое предательство! Уже заседает чрезвычайная коллегия, спровоцированная тобой. Мне объявят какое-нибудь там взыскание. Но я плевал… - Он по-мужицки харкнул на пол, как раньше бывало. - А вот Николая Николаевича выкидывают с работы. С позором лишают должности… Ты его погубила!
- Погубили его ты и он сам себя.
Парамошин опять нарочито перешел на "ты". И она это приняла…
- Все теле- и радиоподонки орут и трещат. Наша больница - в центре внимания.
- Ты же об этом мечтал!
- Не придуривайся… Сама ты не могла, конечно, додуматься до такой подлости!
Маша заранее подготовила заявление. "Требую освободить меня, по собственному желанию, от той мерзости, в которую пытались меня втравить!"
Он прочитал и не разорвал, а растерзал ее заявление на клочки. Распахнул окно и пустил их по холодному ветру.
- Тебя я не отпущу!
- Посадишь под охрану своих опричников-санитаров? Как Петю Замошкина?
Маша сделала два шага по направлению к двери… Он схватил ее:
- Не уйдешь!
Но, ощутив ее тело, ее руки и грудь, ее спину, обомлел и затих.
Она отбросила его с той же, уже знакомой ему, силой. Грохнула за собой дверью. И он остался в ее бывшем кабинете один.
- Верни-ись!
Его вопль, пробившись сквозь стену и сквозь дверь в коридор, а сквозь окно на улицу, раскололся, растворился, исчез…
13
Обычно муж звонил ей каждые два или три часа. А коль не звонил, значит, держал в руках чье-то сердце… А ее сердце при отсутствии звонков начинало ныть и сжиматься. Он постоянно уверял, что если к чему и стремится, так только пораньше приехать домой. Если же пораньше не получалось, стало быть, происходило нечто непредвиденное. И она начинала метаться.
В тот день он не звонил вообще. Маша уже не в силах была дожидаться дома - и ходила взад-вперед возле подъезда, как дожидаясь некогда в детстве маму, которая из-за чего-то опаздывала. Каждая "Волга" цвета морской волны заставляла ее выскакивать навстречу, на мостовую. Но наконец-то подъехала и та самая… Алексей Борисович вышел из машины в белом халате. Пальто было накинуто на плечи. Шапка валялась на переднем сиденье. Такого прежде никогда не бывало.
- Почему ты в халате?
- Разве?
Он с усталым, неторопливым удивлением оглядел себя:
- В самом деле.
- Я заждалась.
- Заждалась? Это первое приятное сообщение за весь день.
Она не стала требовать немедленных разъяснений. И уже дома Алексей Борисович произнес:
- Он умер.
- Кто?
- Шереметов… У которого ты недавно была. Первый заместитель министра. Да, Шереметов.
"Почти Шереметьев… Его облик соответствовал фамилии", - невесть почему подумала она, точно это имело теперь какое-нибудь значение.
- Умер? Не может быть!
- Может быть, Машенька.
- Это я его, значит…
- Разве ты его сняла с должности?
- Я.
- Не преувеличивай.
- Николай Николаевич… Мне его очень жалко. Как это случилось? Почему? И зачем?..
- Его снимали с работы за "неумелое проведение линии государства". При чем здесь ты? Разве ты имела право пожертвовать тем Спинозой? Вся эта история уже облетела мир…
Его объяснения Машу не успокаивали.
- Неужели ничего нельзя было сделать?
- Его настиг обширный инфаркт. Прямо там, в министерстве… Мы долго возились… Два раза вернули его. Но он, по-видимому, не хотел возвращаться. А это, ты знаешь, очень влияет…
"Не могла же должность оказаться для него дороже самого бытия? Выпав из ранга, выпал из жизни?" - с недоумением и с внезапным протестом подумала Маша.
- Когда мы бросились в очередную атаку, у меня в глазах, только не волнуйся, появились будто жуки и мухи. А после стал наплывать туман. И я…
- Перестал видеть?!
- Нет, почти. Не бери в голову: вскоре это прошло. Но я сразу же, как только началось, передал свои полномочия Валерию. - Это был его ассистент. - Вовремя передал. Но, к несчастью, не вышло… И если б я сам продолжал, получилось бы то же самое. Валерий, мой верный союзник, очень старался. Чтобы я и особенно ты - особенно ты! - в нем не разочаровались. Организм не помогал… Его владелец даже сопротивлялся. Не смерти, а нам… Думаю, больше оперировать мне нельзя. Хотя я вовремя передал…
- Почему же нельзя? Из-за твоей глаукомы? Или из-за того, что он умер? Или, скажи честно, из-за моей беседы с корреспондентами?
- Нет, нет… Ты ни при чем. Никто меня за тебя ни разу не упрекнул. Те, которые смели бы упрекнуть, пока еще, слава Богу, осознают хоть один непреложный факт: физическое бессмертие не даровано никому. А на другое бессмертие они и не претендуют… Романтиков среди них я не встречал. Им при жизни все подавай, при жизни! Ну а коль она у них, как и у всех смертных, в опасности, я им еще могу пригодиться. Хотя бы в качестве консультанта… Кому известен их "внутренний мир" так детально, как мне? Поэтому упреки пока не грозят. Глаукома - это другое дело.
- Иногда мне не хочется, чтобы ты их спасал, - созналась она.
- Я спасаю не чины, а людей, - повторил он то, что Маша уже не раз слышала.
- Извини. Я плохо сказала… Тем более, что Николаю Николаевичу очень сочувствую. Он выполнял приказ, но через силу. И вообще что-то его отличало… Или мне так причудилось. Ты меня хорошо видишь?
- Когда я тебя вижу, мне хорошо, - переиначил он ее фразу. - И ничего не бойся. Хочешь, я подарю тебе "золотую рыбку" на разные случаи жизни?
- Сказки мне сейчас не нужны.
- А это реальная рыбка. Ты права: сейчас она ни к чему. Но когда-нибудь… - Он выдвинул ящик стола и достал записную книжку. - Есть у меня, Машенька, один потайной номер. Представь себе, четвертого человека в стране. Я вернул на свет его тридцатилетнего сына. И он начертал мне, как говорится, своею собственной рукой этот номер. И сказал: "Если будет какой-нибудь крайний случай, звоните поздно вечером прямо на дачу". Они круглый год на дачах живут. Четвертый человек в государстве… Не по качеству, разумеется, а по своему положению.
- Не третий и не пятый? А именно четвертый? - удивилась Маша. - Кто это подсчитал?
- Ну, такие цифры как раз выверены и точны. В других можно и усомниться, но в этих… Иерархия ошибок не допускает.
- А как по фамилии?
- Фамилию он просил в записной книжке не указывать.
Устно Алексей Борисович ее рассекретил.
- Да ну? Я таскала его портрет на праздничной демонстрации.
- Ему, стало быть, повезло: такая женщина носила его на руках!
- В руках, - поправила Маша. - И он тогда мне был ненавистен: шел дождь - и краска с портрета стекала мне на лоб и на нос.
- Видишь, как ты с ним, можно сказать, сблизилась: краска с его носа была на твоем носу. Так что в трудную минуту звони. Если что-то с тобой, не дай Бог, случится.
- А ты-то где будешь?
- Я с пациентов и их родственников взяток не беру: ни деньгами, ни одолжениями. А ты, женщина, в случае чего.
- Но ты-то где будешь?
- Я гораздо старше тебя. Разве забыла?
- Никогда и не помнила.
- Обвожу номер черным кружком. А между страничками здесь закладка. И номер запомни! - Он попытался продиктовать. - Впрочем, не нужно… Он же записан.
- Ты не видишь?
- На нервной почве. Это временно… Никакой безысходности!
"Никакой безысходности!" То были слова из лексикона реаниматолога.
Маша сразу же устремилась на "исследование мужа". Она умела сосредоточиваться, в кратчайший срок докапываться до корней. Даже когда это касалось чужих судеб. А уж коли речь шла о маме или о муже… Маша была человеком долга до упрямой дотошности: все, что обещала, выполняла неукоснительно (и даже когда это было уж не столь обязательно!). Она помнила даты рождений школьных и институтских подруг, которые почти все повыходили замуж, разъехались в разные города, а то и по разным странам. Маша поздравляла их без опозданий. Не надеясь на добросовестность почты и отправляя письма загодя.
Она в тот же вечер позвонила подруге - глазному врачу по имени Роза, которая была не только доктором медицинских наук, но и просто хорошим доктором. Не все откликались на Машину памятливость и доскональность, но эта откликнулась, довольная тем, что наконец может ответить вниманием на внимание. Назначила прием в Офтальмологическом центре тоже без всякой затяжки. Розовощеко-благополучная, соединившаяся брачными узами с тем, кто сделал ей предложение еще в шестом классе, родившая двух детей, как по плану: одну девочку и одного мальчика, - подруга будто и приносить с собой могла лишь благоденствие и оптимистичные вести. А как врач - успокаивающие диагнозы… Внешность до такой степени соответствовала имени, что Розу хотелось преподнести кому-нибудь в качестве розы на день рождения.
Она и встретила Машу с Алексеем Борисовичем так, словно они явились к ней в гости. На столе оказалась ваза с конфетами в забавных обертках. "Может, она таким образом подслащивает диагнозы?" - игриво подумал Алексей Борисович. Маша заранее предупредила, что подруга занимается исключительно сложными формами заболеваний, но его принимает не как тяжко больного, а просто как ее бывшая одноклассница.
Повспоминав для начала об уже не близкой юной поре, Роза без видимых причин хохотала, как это делали смешливые иностранные корреспонденты и другие благополучные люди.
От школьных воспоминаний Роза как-то само собой, без обстоятельной паузы, перешла к тому, что, подобно школьной учительнице начальных классов, взяла указку и стала водить ею по буквам и цифрам, высвеченным на знакомой Алексею Борисовичу таблице. Она и экзаменовала его, как школьника… Но он не ответил безошибочно почти ни на один из ее вопросов. Он ошибался, а она делала вид, что это не имеет значения. Когда же в самом верхнем ряду, где шрифт был всего крупнее, он разобрал несколько букв, Роза воскликнула:
- Вот как славно!
Так же гостеприимно, точно за праздничный стол, она пригласила Алексея Борисовича к японскому аппарату, ультрасовременность которого он по достоинству оценил. Проверила глазное давление.
- Вот как славно… - произнесла она скорее вопросительно, чем утвердительно. И, спохватившись, вновь озарилась. - Нервных потрясений у вас в последнее время не было? - спросила Роза так благодушно, точно потрясения при глаукоме желательны.
- Были, - за мужа ответила Маша. - А что?
Роза просияла:
- Я это так.
Маша в тон подруге улыбалась столь непрерывно и белоснежно, что должно было вызывать подозрение. Потом она протянула Розе бумаги с результатами прежних исследований и анализов.
- А-а, у нас диабет? Стало быть, эту вазу я поставила зря: сладкое не для вас. - Она рассмеялась. И, как ребенку, ему погрозила: - Сладкого ни-ни!
- А горького не избежишь, - с обычной шутливостью проговорил он.
Не пожелав расслышать, она продолжала:
- Дуэт глаукомы и диабета - не самое лучшее сочетание. - Роза выбирала щадящие эпитеты. - Они и порознь-то хороши! А когда собираются вместе… Впрочем, зачем я объясняю все это прославленному профессору? - Она уважительно застеснялась. - Но рекомендации я обязана предложить и профессору тоже. Или давайте мы все вместе что-нибудь посоветуем… Например, по возможности воздерживаться от хирургической деятельности. Пока, на некоторый период… И, безусловно, от автомобилевождения. Я бы и своему супругу это с удовольствием посоветовала: когда он за рулем, трепещу.
- А я давно мечтал, чтобы машину водила Маша! Она все делает осмотрительнее меня. Только бы ей не пришлось водить меня. За руку…
- О чем это вы?
- Кстати, поделитесь секретом: какое у меня там глазное давление?
Она уклонилась:
- А на кого из нас в жизни что-то не давит?
- И на тебя, Розочка, тоже? - изумилась Маша.
- И на меня. Но я в ответ…
Она рассмеялась без всякой на то причины.
- Вы оба умеете подшучивать над несчастьями, - без улыбки сказала Маша. - Я, увы, лишена такого достоинства.
- У тебя достоинства куда большие! - Подруга стала розой в полном весеннем цвету. - Неизменно ты была у нас первой красавицей и первой скромницей. И сейчас тоже молчишь.
- О чем? - удивилась Маша.
- Тебе доверили лечение и, можно сказать, спасение Пети Замошкина. Доверили вернуть разум Спинозе! Такой разум, что о нем беспокоится целое государство. Даже Шереметов об этом всех известил. Мы с мужем тобою гордимся! Плохо, конечно, что Петя…
Лепестки розы скорбно сомкнулись.
- Шереметов умер, - в свою очередь известила Маша. - А Петино лечение отменено. Ты не слушаешь зарубежные радиостанции?
- Нет, никогда… А зачем? - Лепестки розы сомкнулись еще плотнее. - Ты сказала, что Шереметов скончался? Это ужасно. Я не заметила некролога.
- Его не было, - продолжала просвещать ее Маша.
- Как-то странно… Почему? И почему отменили лечение?
- А потому, что Петя, как выяснилось, безупречно здоров.
- Но ведь это, я понимаю, обнаружила ты? И я все равно горжусь… - Однако она уже не выглядела розой в цвету. - И в политическом смысле здоров?
- Это у меня вообще не вызывало сомнений.
- Но вызывало сомнение у… - Она оборвала себя. - А Шереметов скончался? Отчего не было некролога?
Роза во всем предпочитала стерильную ясность: это было гарантией стабильности и спокойствия. Но ясности не было, - и лепестки продолжали смыкаться все печальнее и плотнее. От стужи и непогод цветы погибают, и поэтому Роза ценила теплую, благостную погоду.
14
То была прелюдия к реквиему… Так не бывает в музыке, но случается в жизни. К реквиему, которому предстояло поселиться не в ушах Машиных, а в душе ее на месяцы, годы, а может, и навсегда.
"Пришла беда - отворяй ворота", - предупреждает народная мудрость. Но для бед, что явно или украдкой подступали к дому ее, любые ворота были малы. Тут сгодились бы створы таких размеров, каких не бывает в реальности. На призыв "отворяй" Маша не откликалась - она старалась сделать врата глухими, неотворяемыми. Но они не подчинялись, - распахивались все шире и шире.
В один из дней Алексей Борисович, верный обычаю отмечаться по телефону каждые два или три часа, позвонил и сказал:
- Не волнуйся, родная… Я задерживаюсь в одном веселом учреждении.
- В каком "веселом"? - ревниво насторожилась Маша.
- Я сказал, в учреждении, а не в заведении.
Она успокоилась. Но вскоре предчувствия стали одолевать ее - и она прислушивалась лишь к ним и телефонному аппарату. Что за веселое учреждение? Отчего он не объяснил? Обычно все растолковывает, чтобы для ее материнской озабоченности и ее ревности не оставалось никакой пищи. А тут… Что за таинственность? Сравнения с нормами и манерами повседневности превращают тревогу в панику. И она запаниковала.
Валерий, ассистент Алексея Борисовича и надежда реаниматологии, безусловно, тоже был к Маше неравнодушен. Но это проявлялось лишь в желании дождаться каких-нибудь ее вопросов и поручений, в готовности стремительно их выполнять. Поручений не было никаких, а вопросы не отличались разнообразием: сообщить, где находится ее муж, если он запаздывал со звонком. На беду Валерия, запаздывал Алексей Борисович редко. Во всех случаях, разыскав Валерия, она знала, что и муж уже ею разыскан. Но на этот раз и Валерий оказался неэффективен. Он искал, извещая каждые десять минут об этапах своих поисков, кои были безрезультатны. Ревность ловко и беспощадно подсовывает для себя причины. Почему он не звонит, хотя уже девять вечера? Почему не звонит, хотя уже десять?.. Если б он был в любом учреждении, это бы для него не составляло проблем. Выходит, он там, откуда ему звонить неудобно? Или не позволяют… Но кто может не хотеть и не позволять? Изнемогавшая от поклонения чьих-то мужей, она преданность женам относила к жанру фантастики. Поведение женатых и неженатых было утомительно однообразным, ничем одно от другого не отличалось. А если и он?..