И, поднявшись, заслонила собою мужа.
- Из горисполкома, Куприянова, - сказала Дорофея. - Ходим и смотрим с комендантом, как бы вам устроиться получше.
- А что смотреть? - боязливо и вместе колко спросила женщина. Смотреть тут нечего, давайте место в семейном общежитии. Морочат голову новым домом, а когда он будет?
У нее было болезненное, нервное лицо, завитая прическа, и по сторонам желтого лица качались длинные серьги.
- Про дом я не знаю, - сказала Дорофея. - С семейными общежитиями туго, не могу обещать. А жизнь наладить надо.
Встал мужчина и, жуя, вышел из-за ширмы. Он был маленький, нахмуренный, говорил и двигался не спеша.
- В чем дело? - спросил он, проглотив. - Дом будет месяцев через восемь.
- Уже через восемь, слышите! - закричала женщина. - А говорили - к Первому маю! Через восемь лет будет ваш дом!
- Иди давай, занимайся своим делом, - строго сказал мужчина, и она отступила, качая серьгами.
- Ефимов, - сказал мужчина и подал Дорофее руку.
- Товарищ Ефимов, - сказала Дорофея, - пойдемте со мной, тут кое-что, кажется, можно сделать.
Она несколько раз обошла с комендантшей комнаты и рассмотрела все. Люди относятся к общежитию как к пересадочной станции, это уж известно. Девушка украшает свой угол, до других углов ей дела нет; мужчина, за редчайшими исключениями, не украшает ничего. Никто не предполагает просуществовать здесь всю жизнь, все ждут пересадки. Один хлопочет о семейном общежитии, как о более удобном вокзале. Другой состоит на учете в жилотделе, и его очередь не так уж далеко. Третий ждет обещанной квартиры в строящемся доме. Пассажирам, ожидающим пересадки, не приходит в голову побелить на станции потолки или прибить вешалку. Они предоставляют эту заботу учреждению, в ведении которого находится станция. По учрежденскому плану потолки будут белиться в 1951 году, а вешалки не предусмотрены…
- Через восемь месяцев! - говорит Дорофея, ведя Ефимова по общежитию; за ними идут Евгения Ивановна, комендантша и откуда-то взявшийся пышноволосый молодчик в куртке с молниями. - Но ведь надо восемь месяцев прожить по-человечески. Та, другая, родить собирается, как же это будет?
Парень с молниями поправляет пышные волосы и выдвигается вперед.
- Мы на учете в жилотделе, - говорит он.
Ему неловко, что их с Таней угол огорожен простынями, когда у Ефимовых такая красивая ширма.
- Мы купим ширму, - говорит он. - Хотя наша очередь в жилотделе уже близко.
- Ах, боже мой, - говорит Дорофея, рассердившись. - Она не будет ждать, когда подойдет очередь. У нее свои сроки. Надо иногда и личной инициативы немножко, товарищи мужчины.
Она уже все придумала, и у нее блестят глаза. Здесь есть за кухней комнатка, маленькая, в одно окно, - должно быть, в старое время предназначалась для прислуги. Вот ее и отдать семейным.
- Девчата крик подымут, - говорит комендантша. - Девчата, что тут живут. Они давно живут, пригрелись.
- Поговорим с девчатами, - отвечает Дорофея. - Всегда можно для хорошего дела убедить людей.
- Союз разрешит ли. Женское общежитие. Опять-таки их не пропишут, изволь радоваться.
- Разрешит союз… Только условие, товарищ Ефимов, - говорит Дорофея, - разгородить как следует, материал вам достанем, а работа ваша.
- Понятно, - говорит Ефимов, нахмуренный по-прежнему, но с проблеском интереса на лице. - По пол-окна, значит. Сухой штукатуркой если городить.
- А сверху обои, - задумчиво говорит Евгения Ивановна.
- Сколько надо сухой штукатурки?
- Сейчас, - говорит Ефимов и уходит. Остальные стоят и ждут его молча. Через открытые двери доносится резкий голос, читающий нараспев:
Потомки,
словарей проверьте поплавки:
из Леты выплывут остатки слов таких,
как "проституция",
"туберкулез",
"блокада".
Для вас,
которые здоровы и ловки…
Ефимов возвращается со складным метром.
- Значит, по пол-окна, - говорит он. - Соглашаешься, Виктор? Говори сразу.
- Ну что ж, - отвечает Виктор с таким видом, будто жилотдел уже предложил ему на выбор несколько квартир, одна другой лучше, - можно… Тесновато, конечно…
- За простыней тебе больно просторно, - замечает Ефимов.
- Ладно, товарищи молодожены, - говорит Дорофея. - Сами знаете, как обстоит дело. Будем все жить удобно, хорошо, а пока приходится потесниться. И немножко больше хозяйственности: лампочку на площадке надо вкрутить, звонок починить, устроиться по-людски…
…Когда она уходила, лекция уже кончилась, Павел Петрович одевался в передней. Девушки подавали ему пальто, и одна с волнением спрашивала:
- А скажите, это правда, что он любил Лилю Брик?
Ефимов хотел проводить Дорофею.
- Не беспокойтесь, - сказала Дорофея, - меня товарищ лектор проводит, - и улыбнулась Павлу Петровичу. Они вышли вместе. Ей хотелось поговорить с ним о Ларисе, спросить, какие же у него планы. Но она воздержалась, - он не казался человеком, с которым можно быть запанибрата. Она сказала:
- Вот вы, значит, чем занимаетесь.
- Да, - ответил он.
Мороз усилился к ночи и крепко щипал лицо. Было скользко, и Павел Петрович взял ее под руку.
- Большое дело, - сказала она, - прививать людям культуру.
- Не так просто, - сказал он. - Культура культуре рознь. Многим "Сильва" милее Бетховена, а Маяковский - Бетховен в поэзии.
- Насильно ни к чему не приохотишь, - сказала она, - задача - дать человеку самые большие образцы, чтоб ему было с чем ту же "Сильву" сравнивать, а он уж сам сравнит и постарается исправить свой вкус. Для этого, наверно, вы им и читали стихи.
- Да, - сказал Павел Петрович. - Для этого.
- Слушайте, - сказала она, - а вы знаете, зачем я там была…
И она рассказала про столяра Ефимова и Евгению Ивановну, и про знаменитую Веру, которую она чуть не приняла за душевнобольную, и про комендантшу, которая им всем там мать. Он слушал и сперва смотрел под ноги, а потом повернул голову и стал смотреть ей в лицо - они были одного роста.
- Нет, - сказала она, радуясь, что ему интересно, - это видеть надо, этот ужин в уголку, тарелка на коленях, а в ушах вот такие серьги, - всё, ну всё в этих серьгах, прямо как в зеркале… И знаете, что я вам скажу, продолжала она, - когда у каждого будет хорошее, настоящее жилье, тогда и культура расцветет по-настоящему, вот вы увидите. А как же! Как же! Сейчас иному человеку некуда поставить шкаф с книгами, вы подумайте! А тогда и книги, и рояль, и что хотите…
И замолчала, увидев, что уже дошли до автобусной остановки.
- Вы тоже едете? - спросила она.
- Нет, - ответил он. - Мне близко.
- Вы же к нам приходите.
- Благодарю вас.
"А Ларисе привет не передал, - отметила она огорченно. - Впрочем, они, должно быть, видятся…"
В автобусе было мало народу и так же холодно, как на улице, даже, кажется, холодней. Дорофея пробежала вперед, села на промерзший кожаный диванчик, зябко сжалась, засунув руки в рукава шубки. "Эту сухую штукатурку я из Рябушкина вытяну, - размышляла она (Рябушкин был директор химического завода, которому принадлежало общежитие), - пусть попробует не дать, Ряженцеву позвоню… Совсем немного иногда нужно, чтобы людям жилось лучше… А насчет нового дома, о котором они мечтают, еще придется давать сражение, и не одно… Ох эта мягкотелость чуркинская, обещает квартиры людям, которые вполне могут подождать, а такие, как Ефимовы, опять ни с чем останутся, если не повернуть это все по-справедливому, по-советски…" Автобус останавливался и опять шел, не видно было сквозь толстый лед окон, по каким он улицам идет, лед вспыхивал искрами от встречных фонарей и угасал, у каждого пассажира вокруг головы было белое облако… "Что значит образование, - думала Дорофея о Павле Петровиче, - почти ничего не сказал человек, а сразу видишь, что интеллигентный… Какая разница с Геней, совсем другие и манеры и мысли, ничего нет удивительного, что Лариса влюбилась, хоть и неказист…" Она не заметила, как придремнула. За две-три минуты, что она спала, ей успел присниться сон: она была молоденькая и жила в вагончике; Леня вот-вот должен был прийти и принести сухую штукатурку; она беспокоилась, что его долго нет, они не успеют разгородить вагончик, и им придется расстаться навсегда… А когда кондукторша разбудила ее возгласом: "Разъезжая!" - ей приснилось, что это разбудил ее Леня, поцеловав в губы.
Глава шестая
ОБЛИГАЦИЯ ГОСУДАРСТВЕННОГО ЗАЙМА
В детстве Саши Любимова главным человеком был отец.
От него все зависело. Он говорил: "В воскресенье мы поедем за город" или: "Нет, в воскресенье я занят". Он отвечал на Сашины вопросы; отвечал серьезно, как взрослый взрослому; учил Сашу, как забивать гвозди и строгать доску рубанком и как стоять на стремянке, чтобы не свалиться. Если Саша не слушался, мать говорила: "Вот я папе скажу".
Отдельную квартиру в новом доме - две комнаты и кухню - им тоже дали из уважения к отцу. Саша помнит, что, когда они со всей мебелью приехали сюда на грузовике, во дворе стояло много людей, все одетые чисто, а один в измазанном фартуке. Человек этот что-то сказал отцу и подал ему большой ключ, и отец что-то сказал и пожал руку измазанному человеку, а другие захлопали. Мать сказала: "Спасибо вам". Измазанный человек ответил: "Пожалуйста, пользуйтесь в свое удовольствие". Поднимаясь по лестнице, Саша спросил: "Папа, кто это?" - и отец сказал, что это самый лучший каменщик в Энске, он сложил для них этот большой дом.
Между домом и улицей был просторный двор. Предполагали засадить его цветами, но дело откладывалось с весны на весну, и все дети были очень рады: без цветов воля, бегай где хочешь и бросай мяч, не боясь, что тебе нагорит.
Однажды они так разыгрались, что стали бросать друг в друга чем попало. Один мальчик с криком "ура!" кинул кусок угля и попал Саше в голову. Кровь хлынула и залила Саше глаза. Он закричал. Мальчишки стихли, взяли его за руки и повели домой: он был слеп от крови. Они еще не дошли до парадного, как навстречу выбежал отец. (Он был дома, выглянул в окно на Сашин крик и все увидел.) "Сашка, Сашка! - сказал его голос. - Ну, держись, брат!" - и Саша почувствовал, как отцовские руки подняли его и понесли. Кругом кричали, что надо вызвать "скорую помощь", но отец не отвечал и шел быстро, почти бегом.
- Папа, куда мы? - спросил Саша.
- К доктору, - сказал отец. - В поликлинику. Ничего, Сашка, ничего, бывает хуже.
Поликлиника находилась за углом, так что действительно незачем было вызывать "скорую помощь".
Сашу положили на стол, ему было больно и страшно, а отец стоял рядом и говорил:
- Потерпим, брат, будем мужчинами.
А когда они из перевязочной вышли в приемную - Саша в белой чалме и залитой кровью курточке, - их встретила перепуганная мама: она, оказывается, прибежала за ними, но ее не пустили в перевязочную.
- Жаль! - сказал отец. - Ты бы видела, каким героем вел себя Сашка.
Саша не чувствовал себя героем, там, на столе, он хватался за руку отца и два раза принимался плакать, так что потом было стыдно перед докторшей. Подняв голову в чалме, Саша вопросительно взглянул на отца: зачем он сказал маме неправду? Отец улыбнулся ему сверху, и Саша подумал: "Это он меня учит на следующий раз, чтобы, когда еще случится такое, я держался как следует".
В середине лета отец брал отпуск, и они все трое ехали к бабушке в Курскую область. Бабушка была колхозница; у нее был дом, огород, корова и большие серые гуси. За огородом сад - вишневые деревья, усыпанные красными точками, и яблони, только яблоки никогда не созревали при Саше, так он их и не попробовал… У крылечка цвели оранжевые ноготки на толстых прямых стеблях. Бабушка говорила: "Люблю этот цветок, без прихотей он, а пахнет солнышком". Она растирала в ладонях листья ноготка и нюхала; и Саша растирал и нюхал, ему этот запах тоже нравился. Ему казалось, что и подушка, на которой он спал у бабушки, и бабушкино платье, и вся ее усадьба пахнут этим крепким солнечным запахом.
Мать ловко орудовала у деревенской печи ухватом и длинной кочергой, а отстряпавшись, брала тяпку или грабли и шла в колхоз - приработать трудодней для бабушки. Она ходила по деревне босая, в сарафане, с голыми руками. Руки и белые ноги ее покрывались золотистым загаром, а на груди образовывался отчетливый малиновый треугольник - по вырезу сарафана. Однажды, вбежав в сад, Саша увидел, как отец целовал мать в этот малиновый треугольник. Саше стало стыдно, что они занимаются глупостями; он ушел, сделав вид, что ничего не заметил.
За деревней текла речка. Не было большей радости, как купаться и плавать в этой светлой, прохладной речке.
Плавать научил Сашу отец. Он зашел на такую глубину, где ему было по грудь; Сашу он нес на плече. И вдруг сказал: "Ну, плыви!" - и бросил Сашу в воду. Саша испугался, забарахтался - и поплыл. Отец плыл рядом. "Молодчина! - сказал он, когда они вышли на берег. - Пойдем расскажем маме". И Саша побежал впереди него - рассказать маме, что он уже плавал; по дороге встретил знакомых мальчиков и им рассказал тоже… Как сейчас он видит улицу, по которой шел тогда с отцом. Она была неширокая, затененная с боков деревьями, свешивавшимися из-за плетней. С правой стороны плетень был длинный, во всю длину улицы, старый, расшатанный, похожий на огромную корзину; в одном месте он был проломан, и через пролом видна старая-престарая горбатая груша. Вдоль плетней протопки, а посередине улицы негусто росла трава, и на траве отпечатался след от колес… Почему-то эта деревенская улица врезалась в Сашину память; в разных местах он встречает ее и узнаёт, и узнавание причиняет ему короткую сладкую боль. Совсем недавно, уже взрослым, он ехал в выходной день с ребятами за город, погулять; поезд шел мимо леса, и вдруг из леса к полотну выбежала неширокая дорога, на ней росла трава, на траве отпечатался след от колес и мгновенное впечатление охватило Сашу: "Я был здесь с папой!" Он не был здесь никогда, но впечатление было так сильно, что на секунду ему показалось - вот сейчас там, в глубине, у зарослей осинника, появится отец… И все это из-за колесного следа на траве, потому что больше ничем эта лесная дорога не напоминала ту улицу…
В сорок первом году отец не успел побывать в отпуске.
Он ушел воевать. Саша остался с матерью. Мать поступила в госпиталь, ее подучили, она стала медицинской сестрой.
Она не приходила из госпиталя по целым суткам. Саша вставал утром сам, шел в булочную, кипятил себе чай, потом отправлялся в школу.
Ключ от входной двери, который отец всегда носил во внутреннем кармане пиджака, лежал теперь в кармане у Саши. Продуктовые карточки мать отдавала Саше. Он прибирал как умел в комнатах, ходил в магазин отоваривать карточки, в контору домоуправления - за справками и в инкассаторский пункт - платить за электричество. У него не было охоты к этим занятиям, но он жалел мать и полагал, что отец на его месте тоже взял бы эти заботы на себя. Отец относился к матери покровительственно, и Саша привык относиться к ней покровительственно.
Она, придя с дежурства и проспав несколько часов каменным сном, вскакивала и принималась стирать, гладить, мыть пол, починять и перешивать одежду, - она привыкла жить в чистоте, грязь и неблагообразие были для нее невыносимы.
И Саша любил благообразие. Когда мать шла из дому, он, как отец когда-то, взыскательно оглядывал ее - все ли на ней прилично и красиво.
Она была веселая, добродушная, покладистая, никогда не злилась и не бранилась с людьми. Обидят ее - она притихнет, иной раз поплачет, потом скажет: "А, да бог с ними!" - и опять разговаривает и смеется, как ни в чем не бывало.
Впрочем, ее редко обижали, все любили ее за хороший характер - и соседи, и начальство, и раненые.
Денег на жизнь им не хватало. Мать продала скатерть и вышитое покрывало для кровати, а потом достала из шкафа отцовский костюм и пошла к Саше советоваться.
- Сашок, - сказала она, - как ты думаешь, если мы продадим папин костюм? За него хорошо дадут. Он почти совсем неношеный.
Саша готовил уроки. Держа перо в испачканных чернилами пальцах, он задумчиво слушал мать. Она стояла перед ним с костюмом в поднятой руке. На плечах пиджака блестели хлопья нафталина. Саше вспомнилось, как отец надел этот костюм, коричневый в полоску, потрогал себя под мышками и сказал: "Вот не люблю новых вещей. Смотрят на тебя и думают - вырядился, как жених".
- Он его не очень и любил, - сказала мать. - Я думаю, он ничего не будет иметь против. Он бы и сам велел продать. Смотри, какой материал.
Саша не понимал в материале. Он увидел, что верхняя пуговица на пиджаке расколота, вместо целой пуговицы болтались две половинки… Саша насупился и сказал:
- Продай, конечно!
Он все больше жалел мать. Кроме Саши, у нее не осталось никого из близких. Она все ждала, что приедет бабушка; ждала даже тогда, когда Курская область была оккупирована фашистами; но получила письмо от знакомых, что бабушка не успела выехать, осталась у фашистов.
- Продай, - повторил Саша. И добавил, глядя в тетрадку: - Там пуговица сломана, пришей другую.
Мать ушла. Он обмакнул перо в чернильницу и продолжал заниматься. Но глубокая печаль легла ему на душу. В первый раз ему представилось, что отец, может быть, и не вернется.
Отец не вернулся.
Саша пережил это по-мужски. Ему было тягостно, когда мать, рыдая, обнимала его и прижималась к нему горячим мокрым лицом. Его горе было целомудренно. Он плакал ночью, в постели, тихо.
В конце того же года пришло известие, что бабушка умерла во время оккупации, а деревню фашисты при отступлении сожгли.
Опять мать рыдала и схватывала Сашу в объятия, но он уже не плакал, а только с ласковой грустью вспоминал бабушку.
Было странно, что нет больше на земле маленького бабушкиного дома, и пахучих ноготков, и калитки, из которой по утрам выходили, вытягивая шеи, серые гуси.
Больше незачем и не к кому туда стремиться, выходить ночью на маленькой станции, где перед отходом поезда ударяли в колокол, ехать на подводе темными полями, пахнущими мятой.
Но после гибели отца эти потери не могли причинить Саше сильного горя.
Он плакал об отце и гордился им.
Горе смягчилось, но память об ушедшем не тускнела, он берег ее. Были проданы отцовские часы и велосипед и вся одежда, кроме одного старенького костюма, который мать перешила для Саши. Остался только ремешок от часов, поношенный галстук, пенковый мундштук, письма и фотографии. Все это Саша собрал и положил в большую коробку, где отец держал облигации государственных займов. Коробка была глубокая, прочная, на крышке нарисована жар-птица.
Горе смягчилось. Саша ходил в школу, читал книги, сдавал нормы на значок "БГТО", летом ездил в пионерский лагерь, был вожатым звена, играл хорошо в волейбол и плохо в шахматы, не пропускал ни одного кинофильма, и день его был заполнен множеством разнообразных дел.
Он рано понял, что его мать не особенно умна и мало развита, но продолжал любить ее - снисходительной и заботливой любовью взрослого. Ему интереснее было с другими людьми, чем с нею, но он ей этого не показывал и терпеливо слушал ее рассказы о больничных делах (она теперь работала в городской больнице). Его делами она не очень интересовалась, и он не навязывался - жил самостоятельно.