- Вы что будете делать? - отрывисто спрашивает Чуркин. - Ровнять, мостить, так? Асфальтировать, строить, насаждать! Так будьте любезны, делайте это вот тут! - Он стучит пальцем по деревянному Энску. - И будет город, а не лоскутное одеяло! Город для коммунизма! Кончайте, что начали, и с богом - давайте общими силами браться за эти пустоши.
Акиндинов задумчиво следит за его рукой.
- Это не решение проблемы, - говорит он после молчания.
- Частичное решение. В пределах возможного. Одну улицу построите уже хорошо.
- Проблема все равно останется.
- А на какой процент она была бы уже решена, Георгий Алексеич, если бы с самого начала директора заводов прислушивались к требованиям местных Советов? Вы этого не подсчитали с главком?
- Недостаточно настойчиво требовали, одно могу сказать, - бросает Акиндинов и отходит от карты.
- Потому что мы требуем, а вы летите в Москву и доказываете там, что это удорожит метр площади на два рубля, вот что вы делаете!
- Если не на два рубля, а на две копейки это удорожит метр, я и то обязан поставить в известность министерство.
- Да, конечно! - говорит Чуркин. - Еще бы! Вы же паинька, как же! Помню, как вы Дом техники строили, с каким энтузиазмом… пока не кооперировались.
Акиндинов стоит у окна, зимнее солнце светит ему в лицо, и во всех подробностях, со всеми ответвлениями и узелками виден в этом ярком свете старый шрам на лбу Акиндинова, след от сабельного удара, едва не стоившего ему когда-то жизни. Что там Чуркин говорит о Доме техники? А какой ему, Акиндинову, интерес был - кооперироваться? Он этот дом задумал, и уж он бы отгрохал домище! Какие предполагались лаборатории, залы, звуконепроницаемые кабинеты - инженерам и рабочим для умственных занятий. Выдающимся рационализаторам - персональные кабинеты. Техническая библиотека на русском и иностранных языках, справочное бюро, уютный кинозал для просмотра технических фильмов, диваны, зеленые шелковые абажуры, электрофотосчетчик для учета посещаемости дома… Так нате, пожалуйста, возревновали другие заводы, вмешались горком и обком - единый Дом техники для всего Энска. И началось: инструментальный жмется, химический боится внести больше других, тракторный говорит - а зачем персональные кабинеты, что за роскошь; и нерентабельно-де строить маленький кинозал, надо большой, для выгодной эксплуатации. И прахом пошла незаурядная идея, а к заурядным идеям у Акиндинова не лежит душа. Сперва отстаивал, доказывал, бесновался, звонил, а потом плюнул и тоже стал смотреть, как бы не дать больше других. И получился дом как дом - есть лаборатория, есть экспонаты, но все обыкновенное, и как ни старается городское руководство поднять значение дома, а жизнь в нем тоже обыкновенная: те же лекции, что во всех домах культуры, те же крутят фильмы, а на экспонаты смотрят главным образом ребятишки, которых педагоги приводят на экскурсии.
Он компенсирует своим людям эту потерю. Все замыслы будут осуществлены в новом Дворце культуры. К тридцать третьей годовщине Октября откроем дворец. Хоть частично покамест; остальное закончим в будущем году. Под технику отведем целое крыло. Тогда посмотрите, товарищи хозяйственники, у кого лучше…
Дворец строится в нашем Ленинском районе, неподалеку от реки, какой будет вид! Новые дома должны группироваться вокруг дворца. Чуркин хочет, чтобы я эти дома ставил среди халуп. Нельзя, душа. Люди-то у нас какие, подумай; в соревновании по главку взяли первое место, подумай. А наша продукция? Да я ни на какую другую не променяю те станочки, что мы сейчас обхаживаем в экспериментальном цехе. Говоришь - коммунизм, а станочки наши для чего? Для коммунизма станочки…
- Вы, магнаты, - говорит Чуркин, - не желаете участвовать в общем деле, а горсовет что может?.. Вам наш бюджет известен.
Акиндинов усмехается.
- Иевлеву бюджетных средств хватало, - говорит он.
На несчастном лице Чуркина тоже мелькает невольная усмешка: Иевлев! Люди, знающие его историю, вот уж сколько лет не могут слышать эту фамилию без улыбки.
Есть на нашей реке живописный обрыв - в том месте, где кончается набережная: крутой, густо поросший кустарником, почти как у Гончарова в романе. Непосвященные, зашедшие туда во время прогулки, не понимают, зачем, для какой цели очутилась там великолепная каменная лестница в три пологих марша - зигзагом, с обширными площадками, широкими ступенями и каменными урнами, в которых цветут настурции. Красиво и величественно, но вроде бы незачем… Незачем, а красиво, ничего не скажешь.
Лестницу построил Иевлев. Он был некогда председателем энского горсовета, в этом самом кабинете сидел, где сейчас Чуркин. То была эпоха первых неслыханных свершений, теперь уже ставших привычным делом. Новые мощные заводы выдавали чугун, сталь, машины. Состоялся первый Всесоюзный съезд колхозников-ударников. На Амуре, в тайге, комсомольцы строили новый город. Заканчивалось строительство первых станций московского метрополитена. Ледокол "Сибиряков" в одну навигацию прошел Великий северный морской путь, Никита Изотов поставил рекорд добычи угля, советские автомобилисты пересекли пустыню Каракумы, советские водолазы подняли с морского дна ледокол "Садко", советские стратонавты взлетели в стратосферу выше всех, первые Герои Советского Союза спасли челюскинцев… Трудовая страна жила под впечатлением своих могучих и светлых дел, и некоторые головы, что полегче, закружились от этих успехов.
Закружилась голова и у Иевлева, председателя энского горсовета. Показалось Иевлеву, что все отныне проще простого - вгрызаться в зыбучие пески, пробивать полярные льды, подниматься на двадцать километров над планетой, строить заводы, дворцы, города. Было бы желание да работала фантазия, а сделать что хочешь можно. Почему бы, подумал Иевлев, и нам не построить что-нибудь соответственно духу времени, потомству на память? В Москве проектируют Дворец Советов - вот бы и нам. Они большой, а мы поменьше. И овладела Иевлевым эта мечта, и выбрал он для будущего дворца место - у реки, высоко над обрывом, чтобы издали с пароходов было видать; и приказал архитекторам составить проект, и чтобы обязательно лестница шла от дворца вниз до самой воды. Покуда архитекторы трудились, Иевлев ходил к обрыву, прогуливался и размышлял, какое народное ликование будет при открытии дворца и как впоследствии сюда переместится центр города… Составили проект и смету, отправили в Москву на утверждение, а в ожидании, пока спустят фонды, на бюджетную наличность построили лестницу. Истратили средства, отпущенные на благоустройство, то есть на ремонт зданий, мостовые, водопровод и прочую прозу. Горожане не оценили порывов своего председателя и вместо благодарностей писали жалобы в Комиссию советского контроля, Москва не утвердила проект, Иевлева сняли и послали работать в совхоз, но лестница осталась, и в летние предвечерние часы жители ходят туда любоваться закатом.
- Что-то в нем было, в этом Иевлеве, - улыбаясь, говорит Акиндинов и крутит пальцами около лба. - Что-то было…
Так, с шуткой и улыбкой, он выходит из кабинета.
В большой приемной ждут посетители. Он проходит мимо них, монументальный, улыбающийся; демократичный, но слишком занятой, чтобы кого-нибудь заметить; интеллигентный, но слишком знающий себе цену, чтобы спрашивать у дверей: "Можно войти?" Человек, которому не надо спрашиваться, он отворяет дверь в кабинет заместителя. Делает он это с той целью, чтобы приветствовать Дусю Куприянову. Он любит таких людей, его волнуют их судьбы, сходные с его судьбой. Когда-то сидела у Маруси в гостях и комкала платочек от смущения… А стол у нее большой, а сама маленькая, - ты моя голубушка…
Она отвечает на его кивок легким наклонением головы. Улыбка ее строга. Фу-ты, как научилась держаться… Перед нею сидит посетительница. Действуй, Дуся, действуй. Не переступив порога, Акиндинов подмигивает Дорофее и уходит довольный.
После приема Дорофея занимается почтой.
Стопка писем и заявлений. Разные почерки.
Инвалид Отечественной войны, капитан, живет в четвертом этаже, ему высоко, просит перевести в первый или второй… Направить письмо в горжилотдел и проследить, чтобы сделали.
Отец - алкоголик, мать просит устроить ребенка в Дом малютки. Ребенка изолировать, а сама останется с пьяницей - вот вам драма, товарищи писатели… Послать туда депутата, женщину.
Рабочий инструментального завода жалуется на плохой транспорт, требует, чтобы добавили машин на автобусной линии номер семь.
Учительница просит комнату.
Депутат Шестериков напоминает о том, что больного Савченко необходимо поместить в отделение для хроников. С хрониками беда, в больницы их берут неохотно, коек для них - в обрез, а куда-то надо устроить людей, за которыми некому ухаживать дома…
"Я, многодетная мать, приношу благодарность советской власти за заботу о моих детях…"
"Советская власть заботится о детях, а дворники занимаются вредительством. Они колют лед на улицах и посыпают песком, так что мы не можем кататься. Просим запретить им. А если насовсем нельзя, то хоть на время каникул". Подписи.
Служащий горводопровода просит комнату.
А вот анонимное послание на двух страницах, лихорадочным почерком:
"Сигнализирую, что в женском общежитии химического завода наряду с женщинами живут мужчины, мотивируя тем, что они мужья, что является вопиющим нарушением…"
"…Я, как порядочная женщина, требую немедленно…"
"…И по общественной линии разоблачить и сурово осудить…"
"…Тем более у них как у мужей стаж совершенно незначительный…"
Дорофея улыбнулась и вздохнула. Писал человек без чувства юмора, раздраженный и несчастный - у счастливого другие были бы слова…
Вечером она идет по указанному адресу.
Приземистый двухэтажный дом старой постройки. Внизу - аптека и часовая мастерская.
Еле светит пыльная лампочка, освещая лестницу. Стертые каменные ступени. Расшатанные перила.
Площадка. Дверь. Сюда почти не доходит свет снизу. Не видно, есть звонок или нет.
Дорофея снимает варежку и ощупывает дверь. Нет звонка, торчат две проволочки. Пахнет дезинфекцией. За дверью во все горло заливается радио: "Смейся, пая-ац…" Стучи не стучи - не услышат. Может, не заперто? Так и есть.
Радио умолкает, едва Дорофея отворяет дверь, будто это она его выключила. Шибает в нос дезинфекцией, в глаза - ярким светом лампы, голо и пустынно горящей посреди пустынной голой передней с добела вымытым дощатым полом.
Кроме лампы, единственный предмет в передней - большой плакат, на котором выделяются слова: "Лекция" и "Маяковский". На двери с дощечкой "Комендант" - замок. Из другой двери выглядывает девичья голова и скрывается.
- Девочки, лектор пришел! - слышит Дорофея.
- Это не лектор, - говорит другой голос. - Лектор мужчина. Это Люсина тетя.
- Люся, тетя пришла! - кричат голоса.
Дорофея снимает ботики. Шубку повесить не на что. Хоть бы гвоздь вбили… Она стучится в комнату, откуда выглядывали.
- Да-а! - недовольно звучит в ответ.
В комнате четыре кровати, четыре тумбочки, четыре стула, стол. По стенам и спинкам кроватей навешана одежда. Три девушки лежат. (Поверх одеял - три пары ног в бежевых чулках.) Четвертая девушка, растрепанная, в чересчур большом старом свитере, стоит в странной позе: одна ее рука на столе, другая вытянута вперед. Она оборачивается и меряет Дорофею презрительным взглядом.
- Ой, это не Люсина тетя! - говорит одна из лежавших девушек и приподнимается, а две другие оправляют юбки на коленях. Странная девушка в свитере остается в той же позе, неподвижно держа вытянутую руку.
- Товарищи, - говорит Дорофея, - где мне найти коменданта?
- Комендант рядом.
- Там замок.
- Пошла, наверно, куда-нибудь.
- В магазин, изволь радоваться, - говорят на другой кровати, и все чему-то смеются, кроме девушки у стола.
Прибегает еще одна девушка, беленькая, с быстрыми темными глазами, и суетливо спрашивает:
- А где тетя? Ах, не тетя? А к кому, товарищ? Ах, из горисполкома? Комендант сейчас будет, она за хлебом пошла, пройдемте в красный уголок. Девочки, я забираю стулья.
- Закрывай дверь, Люся, - говорят вслед. - Давай, Верочка, дальше…
Дорофея переходит с Люсей в красный уголок, обвешанный плакатами и театральными афишами.
- Культработа на высоком уровне, - говорит Люся, расставляя стулья. В воскресенье идем культпоходом на "Евгения Онегина".
- Девушка, а почему такой запах? Сплошная хлорка.
- Запах? - спрашивает Люся. - Нет, правда? Я не слышу. Хлоркой санкомиссия поливает для дезинфекции. От гриппа. Ох, забыла!
Она убегает и возвращается с графином.
- Кажется, все. Да, товарищ, я вас слушаю, что вам интересно? Я председатель культкомиссии.
Чем-то беленькая девушка напоминала Юльку: светлой ли мастью, или этой заботой о графине и стульях, или просто юностью и хрупкостью. Об анонимном письме с нею не хотелось говорить. Дорофея спросила:
- И много народу у вас в общежитии?
Вошла, на ходу развязывая платок, пожилая женщина.
- Наш комендант, - сказала Люся. - Олимпиада Григорьевна, от горисполкома интересуются.
- Никак товарищ Куприянова, - без восторга сказала комендантша. Здравствуйте.
- Зашла посмотреть, как тут люди живут, - сказала Дорофея.
- Живут, - осторожно подтвердила комендантша.
- Нараспашку, - сказала Дорофея. - Кто хочешь входи, что хочешь бери.
- А! - сказала комендантша. - Так это вечером. Шестьдесят душ с работы приходят, это каждому открывать, изволь радоваться. А днем я на болт запираюсь.
Люся вбежала, неся пальто с серым мерлушковым воротником. Положила пальто на стул и сказала: "Олимпиада Григорьевна, лектор" - и за нею вошел, растирая с мороза руки, Павел Петрович, Ларисина симпатия. Он узнал Дорофею и поздоровался без удивления, одинаково серьезно и молча - с нею и с комендантшей. Поздоровавшись, отошел и стал, задрав голову, рассматривать плакат на стене: "В сберкассу деньги положила, путевку на курорт купила". Лоб его покрылся длинными морщинами от виска до виска, а лицо приняло недоумевающее выражение, как будто он не мог понять, что означает этот плакат…
- Мужчины в общежитии есть? - спросила Дорофея.
Комендантша зажмурилась и помолчала.
- Есть, - сказала она, печально и многозначительно качая головой. Две пары есть семейных.
- Что за семьи?
- Один столяр, Ефимов фамилия. А Витя, постой ты, как же его, фамилию забыла… Он еще молодой. На такси ездит.
- А жены кто?
- Наши, с химического. Вы, товарищ Куприянова, не думайте, - сказала комендантша горячо, - что я этих мужчин без прописки держу. Ефимов в мужском прописан общежитии, строительном, а Витю я тут недалеко прописала, у хороших знакомых.
- А живет здесь.
- А где же ему? - еще горячее спросила комендантша. - Там только прописаться можно, а жить не пустят, тем более с женой, изволь радоваться. Женщины - тяжелая артиллерия, я вам скажу; их пускать не любят, почему? Нынче она голову моет, завтра ей постирать - беспокойство для окружающих.
За дверью раздавался Люсин голосок, повелительно кричавший: "Товарищи, на лекцию! Начинаем лекцию!" - то близко, то в недрах общежития. В красный уголок входили женщины. Пришла и растрепанная девушка в безобразном свитере. Она вошла плавно, как-то не по-людски переставляя ноги, держа голову высоко и немного набок. "Верочка, Верочка!" заговорили женщины и раздвинулись, чтобы усадить ее. Откинувшись на спинку стула, она оглядела Павла Петровича так же высокомерно, как давеча Дорофею.
- Конечно, - говорила комендантша, - Таня, с другой стороны, могла подождать, ей двадцать лет. Но коли уж беда случилась - надо выходить из положения. А Евгении Ивановне ждать нисколько не возможно было, в тридцать три года человек мужа нашел, до сорока, что ль, ждать, изволь радоваться. И в мужское общежитие ее не пошлешь, женщина культурная.
- Кто эта девушка? - спросила Дорофея. - В сером свитере.
- Так это ж Вера Зайцева! - сказала комендантша. - Знаменитая наша Вера.
- Чем знаменитая?
- Ну, как же, - с сожалением к Дорофее, не знающей, кто такая Вера Зайцева, сказала комендантша. - Неужели никогда не видели, в самодеятельности выступает. На главных ролях. Сейчас учит Марию Стюарт.
- Да?.. - переспросила Дорофея. - Какая гордая.
- Я ж вам говорю, - шептала комендантша, - учит роль и представляет, якобы она Стюарт. Переживает, что престол отняли. Четыре учреждения переманивают. Я говорю - иди туда, где комнату дадут.
Женщины всё входили. Почти сплошь это были молодые девушки, только три-четыре мелькнуло увядших лица. "Автор анонимки - среди этих трех-четырех", - подумала Дорофея.
- А общежитие не протестует, - спросила она, - против того, что здесь живут мужчины?
Комендантша опять зажмурилась.
- Бывает, - созналась она, как прошлый раз. - Но ведь это, товарищ Куприянова, главным образом на почве ревности. Большинство сочувствует. Доведись до какой хочешь - тоже может очутиться в таком положении.
"Умная ты баба", - подумала Дорофея, взглянув на комендантшино отечное лицо с выражением смиренной печали и с зажмуренными глазами.
- Птице надо вить гнездо, - сказала комендантша. - А если вы со мной не согласны, снимайте меня, я ничего против не имею.
- Пожалуйста, товарищ лектор, можно начинать! - скороговоркой сказала Люся, примащиваясь на краешке того стула, где лежало пальто Павла Петровича.
Павел Петрович, все растирая руки, взглянул на собравшихся, потом вверх и сказал:
- Сначала послушайте стихи.
И другим голосом, певучим и резким, начал читать:
Я знал рабочего.
Он был безграмотный.
Не разжевал даже азбуки соль.
Но он слышал,
как говорил Ленин,
и он знал - все.
- Покажите мне общежитие, - шепнула Дорофея комендантше.
У выхода из красного уголка они посторонились, чтобы дать дорогу беременной женщине, толстушке с веселым румяным лицом.
- Это Таня, - сказала комендантша. - Видали? Ну, я ее с Витькой разлучу; а как он отвыкнет да завьется прочь? Вот, товарищ Куприянова, говорят - для семейной жизни требуется любовь, а я тебе скажу: жилплощадь ничуть даже не меньше! Без площади любовь не держится, это уж вы мне верьте, поскольку я на эти явления насмотрелась вот так.
В одной из комнат общежития угол был огорожен ширмой. За ширмой ужинали мужчина и женщина.
Больше ни души сейчас не было в комнате, и стол, стоявший посредине, был свободен, но женщина кормила мужчину в своем уголке, у тумбочки. Вторая тарелка на тумбочке не умещалась, женщина держала ее на коленях. Она сидела на кровати, муж на стуле. Им было тесно и неудобно, но это все же был свой угол, своя тумбочка; здесь был коврик над кроватью, и прошивки на наволочках, и цветочки на ширме, это был очаг; в час семейного отдыха они льнули к очагу.
Дорофея поняла все это сразу, только увидев ширму и услышав звон посуды и тихие голоса. Ей стало неловко беспокоить людей, которые в кои веки могут после работы побыть дома вдвоем. Но делать нечего.
- Евгения Ивановна, к вам, - сказала комендантша.
Мужчина и женщина обернулись тревожно. "Всегда в тревоге, - подумала Дорофея. - Живут и думают, как бы их не разделили…" Мужчина положил вилку. Женщина спросила раздраженно:
- Да, что такое?