До чего разные характеры - Лариса и Юлька. Посмотрите, как Юлька, которой только восемнадцать исполнилось, держится с молодыми людьми. Один ей закуску подает, другой выбирает для нее яблоко получше, третий по ее приказу бежит в кухню выбросить окурки из пепельницы. Андрея она совсем загоняла. "Ешь, Андрюша!" - твердила Дорофея, но ему не до еды - Юлька приставила его к елке смотреть, чтобы от свечек не загорелось что-нибудь. Каждую минуту она его теребит: "Андрюша, ты не смотришь, поправь вон ту слева!" Она позволяет ему пошучивать над его подчиненным положением, но при этом делает такое лицо, словно говорит: "Глупые шутки, но так и быть, простим ему, ведь он еще очень молод!"
Лариса ничего этого не умеет и не сумеет никогда. Лариса не завоевательница: что само плывет ей в руки, то она и берет. Приплыл вот теперь этот Павел Петрович…
Тетка Евфалия сидела против Павла Петровича и рассматривала его без церемонии. Должно быть, он ей понравился: своей узловатой, темной рабочей рукой она протянула к нему рюмку и сказала:
- За ваше здоровье.
- Благодарю вас, - ответил он, взглянув на нее из-под собранного в складки лба; вежливо привстав, он чокнулся с теткой. Тут в первый раз мелькнуло в нем Дорофее что-то привлекательное: нет, он ничего.
А тем временем в комнате нарастал страшный шум. Начинали со степенного, хотя и веселого разговора, с чинных тостов и взаимных угощений. Дорофея не уловила, каким же образом получилось так, что нужно кричать во всю мочь, если хочешь, чтобы тебя услышали. И Дорофея кричала, спрашивая, кто еще хочет гуся, и тетка Евфалия кричала, и все кричали, кроме Павла Петровича. Как-то сразу стол покрылся поверх всего мандариновыми корками и конфетными бумажками, а в тарелке у Дорофеи оказалось вино и окурок, хотя она не курила. Плотным роем, как мошкара, что-то поднялось в ярком кругу абажура и осело на плечи, головы и мандариновые корки: конфетти. Вдруг - дымный, пляшущий свет сбоку, шипенье, сильный запах еловой смолы и тоненький, отчаянный Юлькин крик: "Андрюша!" - загорелась елка. Андрей бросился как лев и залил пожар нарзаном. Все смеялись, но притихли. Юлька влезла на стул и задула свечи.
- Достаточно! - сказала она. - Вообще, нам пора уже идти. Посидим немножко тихо и попоем. Бандьера росса. Андрюша!
Андрей послушно запел. Они любили эту песню и выучили ее по-итальянски, и пели красиво и дружно, даже Павел Петрович подпевал: "Бандьера росса", - больше, видно, не знал слов. Потом спели "Болотных солдат", а потом перешли на свои родные: "Товарищ, товарищ, в труде и в бою" и "Мы никому не позволим". Тут и Дорофея запела, эти песни были частью ее биографии, частью воздуха, которым она дышала, она не могла слышать их и не присоединиться.
У нее был небольшой голос, но хороший слух и точное чувство хорового ритма, - сколько за жизнь перепето песен в таких же случайно сложившихся хорах! - и пела она с блестящими глазами, ощущая смысл каждого слова и разгорячаясь от этого смысла. Юлька подошла к ней, обеими руками обняла за шею и поцеловала.
- Я тебя люблю! - сказала она.
Дорофее еще хотелось петь, но кто-то сказал: "А там танцуют!" - и все стали подниматься, громко двигая стульями.
Юлька сказала: "Ребята, это свинство - все бросать на маму и тетю. Надо убрать со стола". И они быстро и весело, толкаясь в маленькой столовой и мешая друг другу, унесли посуду в кухню, подмели пол и расставили стулья по местам. В суматохе одевания Дорофея случайно подсмотрела коротенькую сцену: Лариса и Павел Петрович, оба уже в пальто, стояли друг против друга, и Лариса спрашивала упавшим голосом:
- Может быть, пойдете все-таки?
- Что я буду там делать? - спрашивал он.
- Танцевать, - сказала она нерешительно.
- Не умею.
- Я вас научу.
- Зачем?
Его глаза из-под наморщенного лба смотрели на Ларису с недоумением, почти с испугом.
Она отвернулась, натягивая перчатку, лицо у нее было жалкое. Их заслонили, Дорофея не знала, чем кончился разговор. В это время принесли телеграмму от Леонида Никитича: "Пью твое здоровье". Дана со станции Шабуничи - маленькая станция, скорые не останавливаются. Дорофее представилось, как Леня с паровоза подает человеку с фонарем бумажку и просит: "Отправь, друг, пожалуйста…"
Юлька и Андрей задержались, чтобы вымыть посуду. (Очередная Юлькина "тимуровская" выдумка.) Они мыли очень тихо; Дорофея, прибирая в комнатах, дважды заглянула в кухню - чтоб не затеяли что-нибудь предосудительное, как-никак выпили ребятишки. Но ничего предосудительного не было: Юлька, строгая, в старом синем школьном халатике поверх шелкового платьица, мыла мочалкой блюдо; Андрей, без пиджака, повязанный передником тетки Евфалии, принял блюдо из Юлькиных рук, стал вытирать полотенцем. "Не разбей, пожалуйста!" - сухо бросила Юлька. В другой раз Андрей стоял уже в пиджаке, с приглаженной прической, и Юлька счищала пятно с его рукава… Потом и они ушли. Тетка Евфалия, расстегивая кофту, вышла из своей комнатушки и сквозь зевоту сказала:
- Воротник хороший.
- Какой воротник, у кого? - спросила Дорофея рассеянно.
- У Ларисиного, - невнятно ответила тетка. - Мерлушковый. - И, раззевавшись до немоты, ушла к себе. И Дорофея осталась одна.
Спать не хотелось. Напевая, прошлась она по светлым, вдруг опустевшим комнаткам. Еще дрожало в ней что-то, поднятое песнями, вином, молодыми голосами. Сейчас бы веселиться: ведь только начали… Чудак этот Павел Петрович, ну что за человек такой, спрашивает: зачем танцевать…
Леня ведет товарный маршрут. Выпили с Квитченко по маленькой, закусили и едут… Грохоча, мелькают во мраке платформы, платформы, цистерны. В леса и перелески уходит бесконечная дорога, могучая машина ревет, эхо откликается в лесах…
Лариса и Юлька танцуют. Юлька - курносенькая, строгая и победоносная, от кавалеров нет отбоя. Лариса вся опущенная, смотрит, танцуя, в одну точку. Павел Петрович ушел домой… Если бы не Юлька, отозвать бы тогда в передней Ларису и шепнуть: очень тебе надо на танцы, пойди с ним погулять, или здесь посидите вдвоем… Юлька запретила давать советы. Не получится у них ничего. Бог с ним, только Ларису жалко… В зале тысяча человек, оркестр, серпантин, маски…
Все на глазах, кроме одного.
И песня замолчала в ней, когда она вернулась к своему горю.
А почему, собственно, сейчас не поехать в Дом техники? Еще не поздно, концерт продлится часов до четырех…
Поеду!
Откуда-то пятнышко на блузке, надо переодеться.
Надену не костюм, в костюме я каждый день, надену синее платье.
Она уже шла переодеваться, но зазвонил телефон на столике в столовой. Голос Чуркина:
- Дорофея Николаевна? С Новым годом! Дорофея Николаевна, я тебе желаю всякого счастья!.. Что говоришь? Не слышу: шумно… У меня Акиндинов рвет трубку.
Голос Акиндинова:
- Ты что это засела дома? Стареешь, Дуся!
- А я сейчас приеду.
- Ну, молодец. Давай. Машину пошлем. Тут у нас дым коромыслом.
- Слышу, что дым коромыслом.
- То-то. Ну, мы ждем. Машина сейчас будет. Выходи.
Вот как хорошо, все приглашают, никто не забыл. "Синее платье, значит, и кружевной воротничок…"
На улице перед домом зафырчал автомобиль. В черных окошках вспыхнул и погас свет фар. Уже за нею? Так скоро? Не может быть.
Опять блеснул свет и опять погас. Фырчанье смолкло. Хлопнула автомобильная дверца.
Как будто не все дверцы хлопают одинаково. Ну, остановилась перед домом чья-то машина - не из Дома техники, для той рано, - что тут необыкновенного? По каким же приметам Дорофее вообразилось вдруг, что эту дверцу захлопнула любимая рука?
Она бросилась и припала к черному окошку.
Не разглядеть бы ничего из светлой комнаты, если бы не снег. На белом снегу видно: стоит машина. Под окном мелькнула фигура, проскрипели шаги, и с той стороны, за стеклом, приникло лицо… Как птица, пролетела она через переднюю и веранду и распахнула дверь прежде, чем он успел подняться на крылечко.
- Пойдем, пойдем! - говорила она бессвязно и горячо, обнимая его. - В столовой, - сказала она так же бессвязно, когда он хотел снять пальто в передней, - в столовую, там теплей…
Вошли в столовую. Он медленно разматывал шарф, а она стояла близко, закинув голову, и смотрела на него.
- Ты похудел. Почему ты похудел?
- Кто дома?
- Никого. Тетя Фаля, она спит… Разбудить?
- Ну, вот еще. А отец?
- Никого нет, только я.
- Удача, - усмехнулся он. - Пировала? - он увидел розовый кружочек конфетти у нее в волосах.
- Да, были гости, ушли…
- Что ж мало пировали?
- В клуб пошли, на танцы. Молодежь была.
- А!
Он не спросил, чьи же это были гости; не спросил ничего про Ларису и Юльку. Он считал их виновницами своих семейных неприятностей - бывшую жену и девочку-сестру, которая подняла бунт против него.
Он пошел по комнатам, Дорофея за ним. Он открывал двери и заглядывал в каждую комнату, заглянул даже к спящей тетке Евфалии. Чего он искал? Оживлял ли в себе воспоминания, грустил ли о том времени, когда он тут жил, заласканный и забалованный?
- Генечка, ты, наверное, хочешь есть.
- Есть? Нет… Тебе все кажется, что если я не дома, то вечно голодный хожу, да?
Он спросил это тоном ласкового снисхождения. Каждую получку она посылала ему часть своей зарплаты, и если получка задерживалась на день-два, она волновалась - как там Генечка, не сидит ли без денег. Ей постоянно казалось, что он недоедает, что у него, должно быть, прохудилась обувь и не на что купить новую…
Она ревниво оглядела его. Костюм еще совсем хороший, и новая рубашка, сиреневая, с дымчатой полоской.
- Тебе идет эта рубашка, - сказала она и пощупала шелк искусственный или настоящий.
- Честное слово, - сказал он, - я только для того и заехал, чтобы посмотреть на тебя, на одну тебя, можешь быть уверена.
Да, к несчастью, он ни к кому не привязан, кроме нее.
- А выпить?.. Там, кажется, осталась вишневая наливка.
- Я пил шампанское и еще что-то.
- Где?
- У знакомого тут одного. Заехал, у него встреча…
- Весело было?
- Ну, что за весело. Так - посидели, покрутили патефон.
Ему никогда не было весело.
- Ты надолго?
- До понедельника. Хотел у этого типа - где я сейчас был - выяснить насчет одной работы.
- Опять?
- Что значит "опять"?
- Опять на новую работу?
- Ты посиди-ка в той дыре, где я сижу, - сказал он, повысив голос, да отбарабань там четыре месяца!..
- Четыре месяца! Геня! Какие же это сроки…
- Да, конечно. Всю жизнь там просидеть.
Она сказала:
- Для того и сидят люди в таком месте, чтобы оно перестало быть дырой.
- Чего ж ты не сидела в дыре? Сбежала из дыры?
- Когда это было - тридцать лет назад.
- Какая разница!
- Громадная разница. Ты великолепно понимаешь. Если бы я жила там сейчас…
- Пожалуйста, живи, если хочешь. А я не хочу.
Она опустила голову. Все слова были сказаны в свое время, и всё как об стену горох.
Он сказал с прежней снисходительностью:
- Что мне с тобой делать? Только встретимся, ты сразу со своей агитацией.
Она испугалась, что он уйдет.
- Ну-ну. Расскажи, как живешь. Из твоих писем ничего не видно.
- А какая там жизнь. Лес да снег.
- Общежитие у вас, говорят, приличное.
- Муравейник… Я не в общежитии, на частной квартире. У главбуха, сказал он с усмешечкой, - он бы не сдал, да есть дочка, как не сдать… У них и столуюсь. Ничего кормит дочка…
- Ну, прекрасно, - сказала она с тоской, - значит, в смысле быта все нормально. Товарищи есть?
- Товарищи… Каждый думает - как бы выдвинуться. С одним вроде подружился, излияния его слушал… Изливался, изливался, потом как разнес меня на собрании!
Ни одного слова понятного. Сидят мать и сын, и оба говорят по-русски, а она его не понимает, как будто он свалился с Марса и разговаривает на марсианском языке.
- Может, он разносил за дело?.. И знаешь - я, откровенно говоря, ничего не имею против того, чтобы ты тоже выдвинулся. Что значит в наше время выдвинуться? Заработать уважение общества…
- Опять двадцать пять. Приехал, называется, повидаться с матерью…
Громко позвала автомобильная сирена.
- Это за мной! Я и забыла… Выйди, скажи, что я не поеду… Нет, постой, я сама, ты простудишься без пальто!
Она вышла к водителю, поздравила его с Новым годом и сказала: "Извините, не могу поехать"…
На улице потеплело. Шел снег. Крыша Гениной машины уже побелела. При виде этой машины, стоявшей чуточку накренясь на мостовой, у Дорофеи возникла новая тревога.
- Геня, знаешь что - надо поставить машину во двор.
- Зачем? Ключ у меня.
- Вдруг уведут, тогда что?
- Не уведут. Ворота открывать - целое дело.
- Я открою.
- Да не стоит, мать. Ничего не случится. Я скоро поеду.
- Чья это машина?
- Директорская.
- Он разрешил взять?
- Без разрешения из гаража не выпустят.
- И он знает, что ты уехал за двести километров?
- А какое его дело?
- Если ему завтра понадобится машина?..
- Черт с ним, обойдется "эмкой". Такое хамло, ты бы видела…
Он лежал на ее постели, на покрывале и кружевных накидках, свесив ноги и закинув руки за голову.
- Вот когда шампанское начинает действовать…
- Постлать тебе постель? Разденься и спи. Ты устал.
- Нет, я так… - пробормотал он. - Я немножко…
Что-то еще надо сказать, о чем же она забыла ему сказать…
- Да! Геня!
- А?
- Тебя сегодня спрашивал Саша Любимов.
- Сашка? Что ему?
- Не знаю, просто спрашивал… Генечка, у тебя и там все кончено?
Он зевнул.
- Да нет, зачем же. Она - ничего… Беспокоится?
- Должно быть.
- Я сейчас к ней. По крайней мере без… нравоучений…
Он спал.
Она сидела возле него, сцепив пальцы на колене.
В спаленку падал свет из столовой. Полусумрак скрывал то, что было некрасиво в лице Геннадия, - невыразительность, равнодушие, распустившиеся во сне губы, капли пота над верхней губой… Дорофея видела только то, что красиво: прямой профиль и прямую линию бровей под высоким лбом, темно-русые волнистые пряди на подушке и большие веки, за которыми, казалось, скрываются умные и гордые глаза. И, горюя о нем, о его неустроенной жизни, она не могла не любоваться им.
В окраинной ночной тиши еле уловимо - скорее угадываешь ее, чем слышишь, - звучала музыка. У соседей включено радио. Люди празднуют. Праздник по всей родимой земле, музыка в домах и в эфире.
Глава вторая
ТЕМНАЯ ДЕВКА
В анкетах, в графе "социальное происхождение", Дорофея писала: "Крестьянка, середнячка".
"Место рождения: село Сараны".
Это в двенадцати километрах от железной дороги. Теперь там шоссе и ходит автобус, и есть телефон, и лекторий, и трансляция из Москвы и из области, а когда Дорофея была маленькая, даже школы не было. Иной раз вечером - уже темно в избе и велено спать - заиграет на улице гармонь, Дорофея спрыгивала с полатей, босиком перебегала впотьмах через избу, льнула к окошку. Из-за перегородки раздавался окрик матери:
- А ну, на место!
Дорофея нехотя взбиралась на полати. Лежала и слушала, как удаляется гармонь: тише, тише… И нет ничего. Тишина огромная, неподвижная. Все умертвила, приказала: не надейся, ничего не будет… Господи, господи, хоть бы случилось что-нибудь. Хоть бы волки повыли, что ли. Иногда они подходят к околице, воют; тогда мычит и мечется корова и овцы поднимают возню за стеной, во дворе… Да есть ли что на свете, кроме села Сараны? Или мы одни между землей и небом? Голос человечий, запой, закричи или хоть выругайся! Чтоб не так пустынно, не так скучно было Дорофее!
Но вот далеко, далеко, далеко - слышится или мерещится: тук-тук-тук… тук-тук-тук… Может, это сердчишко твое стучит? Нет! Вон опять: тук-тук-тук… - уже отчетливей и ближе. Это поезд проходит за лесом, он еще бог знает где, но идет к нашей станции, я услышу, как он загудит, подходя. В поезде едут люди, всякие люди едут во всякие места, мы не одни на свете! Окна у поезда светлые; свет бежит по снежным лапам елей, протянутым к дороге; бежит, бежит - не поймаешь, не остановишь… Вон загудело: ту-тууу! - легко и неспокойно… Хорошо! Вырасту большая и поеду на поезде…
Кое-что интересное иногда случалось все же. Вот, например, какую однажды историю нечаянно услышала Дорофея, и не про кого-нибудь, а про отца и мать. Бабы, разговаривавшие между собой, не знали, что Дорофея тут, поблизости; а она слушала, притаясь и обмирая. Вы подумайте: мать крысиный яд пила. Из-за отца. Полюбила его, а он жениться ни за что; она и выпей яд. А он был гуляка и изменщик, однако испугался и женился. Дорофея родилась после свадьбы через четыре месяца. "Здорова будет, - заключили бабы, - хорошая порода, ничто их не берет". Дорофея несколько ночей заснуть не могла - воображала, шептала, переживала эту старую историю.
Один раз отец пошел на охоту с Фролом, соседом. Много ли они выпили и из-за чего поссорились, неизвестно, только отец вернулся избитый, в синяках и крови. Мать поливала водой его всклокоченную голову, положила ему примочку к носу и одно сказала:
- Шли на охоту - попали на гульбу, эх, охотники!
Он не отвечал, стонал и сплевывал. От него густо пахло сивухой. Дорофея смотрела во все глаза. Она не ужасалась и не осуждала: отец гулял, стало быть - веселился; а кровь, стало быть, плата за веселье. Что-нибудь должно случаться, без этого как жить?
Подружка прибежала впопыхах и сказала Дорофее:
- Твой папка дяде Фролу глаз вышиб, айда смотреть?
- Айда! - сказала Дорофея.
И они побежали смотреть на Фрола.
Ночью отец крепко спал, а мать сидела на лавке, положив рядом топор: она думала, что Фрол придет убивать ее мужа. Дорофея, свесив голову с полатей, прислушивалась: не слыхать ли шагов. То-то было бы интересно, если бы Фрол пришел, а мать зарубила его топором… Но не пришел никто. Отец, проспавшись, стал починять сбрую. Фрол долго ходил с повязкой на глазу, потом стал ходить без повязки.
Беглые с каторги проходили через эти места. Был обычай: под большие праздники в клети на окошко клали ломоть хлеба или пирог. Как-то на рождество, чуть рассвело, Дорофея вышла - а хлеба на окошке нет. Дорофея бросилась к матери:
- Мама, вы клали хлеб для божьих людей?
Мать накинула тулуп и пошла в огород, за ней - Дорофея. Вышли и увидели: к окошку клети вели через сугроб глубокие следы. Мать перекрестилась, глаза ее подобрели. Они стояли вдвоем и смотрели на следы, уходившие по огороду, - божий человек, явно, перелез через изгородь и ушел задами. В молочной рассветной дымке терялся его путь; смутно белели сквозь дымку, все в инее, низенькие рябины за огородом… Куда ушел, что его дожидает, кто он такой? "Может, злодей, зарезал кого", - подумала девчонка Дорофея, и опять в ее сердце не было ужаса, а только любопытство. Вырасту большая и тоже уйду куда-нибудь…