Мать была старой веры. Ее меньшая сестра Евфалия жила в скиту верст за сто от села. Совсем еще молодая, с пухлыми щеками и румяным ртом, всегда открытым, как будто Евфалия всему удивлялась. "Грех искупает", сказала однажды мать при Дорофее. Дорофея быстро спросила:
- Какой грех?
Мать так же быстро ударила ее ложкой по лбу:
- Я тебе позволила спрашивать?
Дорофея спросила старших девочек, и те нашептали ей, что у Евфалии был полюбовник на станции и за это Дорофеина мать определила Евфалию в скит.
Изредка Евфалия приезжала в гости. Толстенькая, платок ниже бровей, смиренно копошилась у печи, помогая старшей сестре. Говорила мало, и все неинтересное. А Дорофея рассматривала ее и мечтала: у тетки Евфалии тоже была любовь! Как это - любовь?.. И у меня будет. Что делают, когда любят, какие слова говорят?.. От любви в скит идут; ядом травятся… Я не хочу. У меня будет не так. А как?..
А бабы говорили, что Ольга прогнала Евфалию в скит, приревновав к ней мужа.
Отцу тоже было скучно дома; он тоже, как Дорофея, норовил уйти и поискать веселья на стороне. Украдкой они с Дорофеей переглядывались и отводили глаза. Так ни разу и не поговорили по душам. Девочке полагалось расти под присмотром матери… Любил ли он Дорофею? Любила ли она его? А кто знает. Жалела - вот это верно будет: жалела, как маленького. Ей хотелось, чтобы на охоте ему была удача и он пришел веселый, чтобы мать сшила ему красивую рубаху и отпустила погулять.
Его забрали на войну и убили.
Мать надела черный платок и не снимала его до самой смерти. Все ей стало ни к чему, когда убили отца. Прежде, бывало, корова отелится войдет мать в избу довольная и скажет: "С праздником вас, дому прибыль". Теперь - всё пропади, она бы не моргнула. Даже била Дорофею молча, без наставлений, равнодушно исполняя материнский долг. Большие события начинались в России, далеко от села Сараны, - мать и внимания не обращала. Целый день она работала и Дорофею заставляла работать - хозяйство было все же порядочное, без мужика трудно, - но мало проку от работы, в которую не вложена душа. Дом не держался бездушными стараньями, хирел. Пала лошадь, осели ворота…
Дорофея полола, жала, кормила скотину, убирала навоз, мыла избу и не понимала, зачем это нужно, кому от этого польза и радость. Чтоб околели те овцы, убиваться около них… Жизни хочу!
Жизни не было. Одна отрада - пошлет иногда мать на станцию продать молоко.
Дорофея на станции. Стоит поезд, проходят солдаты. Один говорит громко:
- Ну, Ленин их приберет к рукам!
Так в первый раз Дорофея услышала это имя.
Тогда она не знала, чем станет для нее Ленин. Ничего она тогда не знала. Она была темная девка, алчущая жизни, вот и все.
В Саранах еще не разобрались толком что к чему, а по железной дороге уже катила Революция. В Саранах молотили новый хлеб, а на станции стреляли: ясно и нестрашно доносилась сквозь лес трескотня пулемета. У Дорофеи глаза разгорались: "Ух, девки, что делается, что еще будет…"
Из города приезжали люди, говорили речи. Советская власть - сулили даст новую жизнь; а старая жизнь рушится. Так ее, круши в щепу, Дорофея согласна! "К гражданам России", - громко читали листок на сходе. "Извиняюсь, гражданочка", - сказал ей кто-то, протискиваясь в толпе. Она оглянулась и вдруг сообразила, что в листке написано и для нее, что она тоже не просто так себе Дорофейка, а гражданка России. Ей стало чудно, она даже засмеялась…
Село Сараны, нынче колхоз имени Калинина, находится в области, которая побывала под Колчаком. Несколько раз жители испытали переход от одной власти к другой.
По станционной платформе шли, отстукивая каблуками, два офицера: форма не наша, хорошие ботинки с шнуровкой до колен, в руке у каждого короткий хлыст. Они шли как начальники, переговариваясь на чужом свистящем языке. И недоуменно стояла Дорофея, рассматривая их: здесь живут граждане России; по какому такому праву эти свистуны в женских ботинках ходят тут как начальники?..
Но, по правде сказать, очень мало она тогда думала; только глазела и чего-то ждала.
Красные наступали и отступали, мать не велела ходить на станцию - под пулю подвернешься; но Дорофею так и тянуло к этому обстрелянному, загаженному, опасному месту. Кого там не увидишь: то матроса с ленточкой на бескозырке и с гранатами у пояса; то девицу-отроковицу в шинельке и папахе, коса из-под папахи, кобура с пистолетом - фартит же кому-то, - то оборванных страшных мальчишек, поющих: "Цыпленок тоже хочет жить…"; то зареванную дамочку, которая визжит и выкликает, как кликуша: "Обобрали, помогите!.." Солдат было больше всего, но и штатских с винтовками сколько хочешь; в их числе какие-то дремучие люди, бородачи вроде Фрола Одноглазого, и так же, как Фрол, злые на большевиков. И тут же перли, не страшась смерти, спекулянты, кричали, вылезая из вагонов: "Налетай!", выменивали женскую одежу на сало и крупу и с одежей разносили по селам сыпнотифозную вошь.
Мать слегла. В беспамятстве она пела песни, те, что отец, бывало, пел загулявши. Потом смолкла, стала глядеть разумно и сказала:
- Недолго он побыл без меня… - Стихла и вытянулась. Дорофея видела, как отхлынул живой цвет от ее лица и словно белый воск разлился под кожей. Старуха соседка, бывшая в избе, пальцами осторожно надавила матери на веки - закрыла ей глаза. И Дорофея закрыла глаза и положила голову на подушку рядом с головой матери: пришел ее черед болеть, дольше она не могла держаться на ногах…
Очнулась на той же кровати, под материнским одеялом. Что-то тяжелое и мокрое лежало на голове, давило. Дорофея хотела потрогать - что это там лежит; рука не поднялась… Посреди избы стояла тетка Евфалия, румяная с холоду, и разматывала платок.
- Не спишь? - спросила она.
- Не… - ответила Дорофея слабеньким голоском. Евфалия, не торопясь, складывала снятый платок; глаза ее со вниманием обошли избу.
- Ольгу-то без меня похоронили! - сказала она жалостно, а сама все шарила глазами по избе. Не нашарив ничего, сказала: - Что ж, они тебя ничем не кормят, никак?
- Что у меня на голове? - спросила Дорофея.
- А мешок со льдом, жар вытягивать… Оставить аль скинуть?
- Ски-и-инь! - приказала Дорофея. И поняла, что с теткой ей будет вольготно.
Вспомнила, что она теперь круглая сирота, заплакала, но слезы текли недолго. Солнышко играло на полу. Явственно притекала сила. Дорофея приподняла руку, пошевелила исхудавшими пальцами, обрадовалась, что они шевелятся… Захотелось есть.
Евфалия сняла мешок с ее головы и полезла по полкам, потом в печь. Нашла на полке что-то съестное и сжевала, чмокая. Из печи достала теплого молока, дала попить Дорофее и напилась сама.
Дорофея поправилась, и стали они с теткой жить вдвоем.
Хозяйствовали помаленьку, только чтобы не голодать. Щи варили редко: нельзя, что ль, без щей обойтись? Обменяли последнюю овечку на мед и кушали хлебушко с медом.
Эта зима была тихая, все ворота на запоре, в жарких избах под сугробами мерли от сыпняка люди. Красных было не слыхать, беляки заглядывали в Сараны редко - боялись заразы.
Первое время Евфалия говорила:
- Вот выйдешь замуж - я домой ворочусь.
Домом она называла скит.
А потом сказала соседке:
- Видно, так мне с Дорофейкой и жить. Скит-то красные все одно закроют.
- Когда они еще воцарятся, красные-то, - сказала соседка, - да и воцарятся ли, нет ли, еще чья возьмет.
- Ихняя возьмет, - сказала Евфалия, - недолго уж, везде белякам приходит край.
Соседка покосилась:
- Это кто же тебе сказал?
- А Фрол Одноглазый. Индейка, говорит, моя судьба, только, говорит, и останется - в банду податься, и ты, говорит, Фалька, со мной иди, потому что скит большевики обязательно закроют.
Евфалия всегда говорила ровным голосом, степенно и рассудительно, а глупость из нее так и сочилась, как жир из баранины.
Дорофея спросила ее про полюбовника.
- Был! - с готовностью отвечала Евфалия. - Был, как же.
- И ты его любила?
- А конечно, любила.
- Сильно, сильно любила? - спросила Дорофея и от чувств схватилась за щеки обеими руками.
- Ужасть как.
- И он тебя любил?
- А как же: и он любил.
- И бросил тебя!
- Вот уж неправда: не бросил. Меня Ольга в скит отдала. А он, видишь ты, женатый был, детный.
- А тебе не хотелось в скит?
- Неужли ж хотелось?
- Зачем же пошла?
- Как же не пойти, когда она велела?
Дорофея помолчала, рассматривая тетку.
- А за что ты его любила? - уже без восторга спросила она.
- Дык - мужчина, - сказала Евфалия. - Как не любить?
Дорофея перестала спрашивать. Теткина любовь была неинтересная…
Весной, когда стаял снег и подсохло, она пошла с заступом на погост и привела в порядок материнскую могилу. Могильный холм покривился, осел, выглядел сиротливо и жалко; она набросала на него земли, сровняла, заступом срезала прошлогоднюю бурую траву кругом. Утро было серое, без ветра, сторожкое; на мокрых ветках ивы серебрились проглянувшие барашки; от мокрых веток, от сырой земли шел острый тревожный запах. В каждой жилке своей, в ладных своих движениях, в дыхании Дорофея чувствовала крепость и радость; и томила ее кладбищенская тишина. Ей вдруг захотелось сию минуту куда-то бежать, объявить всем людям, что она живая-здоровая, что ей чего-то нужно - чего, она не знает; может, люди скажут… Она загрустила и задумалась, опершись на заступ. Могила лежала у ее ног. Деревянные кресты, прошлогодняя бурая трава. Ничего-то они не видели, те, что лежат под крестами. Прощайте, мама, бедная вы моя…
За тихими серыми днями пришла настоящая весна, щедрая на солнце и дожди. Девки ходили остриженные после тифа, прятали стыдливо головы под платками, пели про любовь. Дорофея переболела раньше других, у нее волосы уже подросли, кудрявились, нежно щекотали ей уши, от щекотки по телу пробегала теплая волна…
Трава на лугах поднялась выше пояса. Евфалия сказала:
- Шляешься, Дорофейка, на станцию дуриком, безо всякой пользы. Взяла бы косу да накосила где при дороге.
- Нешто дают там косить? - спросила Дорофея.
- Подальше от станции, при дороге, всем дают нынче, все одно красные завладеют, Фрол Одноглазый сказал.
Дорофея взяла косу и пошла на станцию.
Там было пусто, не видать никого. Выглянул телеграфист из окошечка и спрятался… Дорофея пошла вдоль полотна и вышла на широкий луг.
"Накошу, а убрать не дадут, врет, поди, Одноглазый", - подумала она, но все же стала косить.
Трава была сочная, ложилась легко. Медовый запах стоял над лугом; сквозь облако благовонное шла Дорофея. Покачивались кругом красные головки клевера, голубые метелки колокольчиков. Желтая бабочка пролетела перед лицом Дорофеи, часто взмахивая крылышками. Шмель висел над раскрытым цветком, густо гудел, будто возвещал - вот, дескать, как мне хорошо. А наверху было небо, большое, чистое, торжественное, синь и золото лились из него празднично и изобильно. Косить было весело. Не дадут убрать заплачу, что ли. Холера их возьми, чтоб я из-за них плакала. Выросла трава, косить время, я и кошу. Вот хочу - и кошу.
Косила, разгорелась, не замечала ничего. Подняла глаза - глядь, поезд приближается: совсем уж близко подошел, а она не слышала… Тихо шел поезд: какой-то молодой человек смотрел на Дорофею с паровозной лесенки. Лицо красивое; от бровей вниз загорелое, а лоб белый. Непокрытые русые волосы волной, молодецкие плечи…
(А он увидел - и потом любил это рассказывать: на пустынном лугу - ни души кругом - стояла, вся в цветах до пояса, небольшая девушка, - такая, что рисуй картину, и только. "А что, Дуся? Преувеличиваю разве? Очень была хороша. Не красавица, понимаешь? А как объяснить…" Объяснить он не умел; но с умилением вспоминал те жарко раскрытые глаза, радостное ожидание в каждой черте. "И волосики эти из-под платочка - колечками, и колечко играет на ветерке… Не веришь, а я сразу тогда подумал: такую иметь при себе - не соскучишься… Я даже во сне потом тебя видел…")
Он смотрел на Дорофею, и она на него. Он поднял руку, махнул - и все: проехал. Поворачивая голову, она глядела вслед прикованным взглядом, пока его не скрыл поворот дороги. Тогда уж заметила, что мимо нее плывут тихим ходом товарные вагоны, а в раскрытых их дверях - люди с винтовками. И на многих - буденовки со звездой…
Она села в траву.
Показался и проехал. Куда поехал-то, белым в пасть. Может, и жив не будет.
А и будет жив - больше не встретимся.
А вдруг да встретимся?
Я таких красивых не видела.
Волосы, наверно, мягкие, как шелк.
Лоб белый, а брови в одну полоску.
Потянуло прилечь, она прилегла. Лень вдруг, истома - ни косить, ни идти домой.
Так душисто тут, славно, лежала бы и лежала… Почему так плохо устроено на свете, что я тут, а он показался - и нет его?
Ведь тихо поезд шел. Эх ты, не сообразил, было б тебе соскочить!
Протянула руку, сорвала травинку, прикусила: горько…
Ты моя симпатия.
Попробуй, какая горькая травинка, а цветок сладкий.
Так она шептала и воображала, лежа в траве, от солнца перед глазами плыли черные круги. И воображением разожгла в себе ужасную любовь.
Вернулась домой не скоро, уж солнце спускалось. Тронула ворота заперты. Окошки тоже - наглухо. Заперто, однако, изнутри: значит, Евфалия дома. Дорофея постучалась: ни ответа ни привета. Застучала сильнее, потом, разгневавшись, хватила так, что ворота задрожали. Вышла соседка из ближней избы, сказала, посмеиваясь:
- Напрасно, Дорофея, ворота ломаешь. Не отворит она.
- Как это не отворит? - сказала Дорофея.
- А так. Ты обожди на огороде, а то у меня посиди.
Дорофея молча подняла косу с косовищем, забарабанила в окошко. Сквозь мутное стекло видно было, как по избе метнулся кто-то. Спустя минуты две Дорофея все барабанила - послышался стук засова, Евфалия отворила ворота и сказала рассудительно:
- Что это, как ты тарахтишь, так и окошко недолго выбить.
Дорофея, сильно дыша от гнева, вошла в избу и увидела на гвозде фуражку.
- Это чья же фуражка? - спросила она.
- Ах ты господи, - сказала Евфалия, - Фрол Одноглазый забыл.
Дорофея громко засмеялась и следом заплакала. Она не знала с чего, но слезы полились ручьями. Мечта в ней была оскорблена… Евфалия стояла, открывши рот.
- В око… в окошко выпустила? - сквозь смех и плач спрашивала Дорофея. И вдруг закричала как бешеная: - Ты мне бандитов сюда водить не смей, не позволяю, моя изба!
На другой день пришел в Сараны красный отряд, и окончательно утвердилась советская власть.
Зимой Дорофея стояла на станции в ряду других девок и баб. Воздух был жгуч, как самогон, из ноздрей рвался пар, снег сверкал, скрежетал, взвизгивал. Дорофея была одета тепло: в кожушке, хороших валенках, поверх пухового платка - толстая шаль. К тому же на груди под кожухом у нее была спрятана буханка хлеба - может, случится на что-нибудь обменять, - теплая, недавно из печи, согревала… Корзину с молоком, разлитым в бутылки, Дорофея держала на руке: поставить нельзя - моргнуть не успеешь, схватят; управы на вора искать негде. Бутылки были укутаны тряпьем, чтобы молоко не замерзло.
Из-за сосен, за поворотом, показалось густо-розовое в морозном солнце облако: подходил поезд. Показалась голова паровоза - черная, огнедышащая; бабы и девки глядели навстречу. Ничего неизвестно - может, пройдет мимо, а может, остановится - на пять минут, либо на два часа, либо на двое суток: едет Россия в теплушках без расписания… Поезд остановился, теплушки открылись, из них дохнуло теплом и вонью. Выскочили люди, начался торг.
Всего один пассажирский вагон был в поезде, ближний к паровозу. Из пассажирского вагона вышла молодая городская женщина с голубым чайником; из-под старенького пальто у нее выглядывал белый халат. Дорофея налила ей молока в чайник. За нею подошел какой-то чумазый - лицо в копоти, руки черные. Обтертая кожанка, половина пуговиц оборвана; буденовка надвинута на черный нос. Дорофея подняла бровки, взглядом спросила - чем будешь расплачиваться? Чумазый сунул руку в карман кожанки, показал грязный бумажный ком: дензнаки. Дорофея дала ему бутылку молока. Белыми зубами чумазый вытащил пробку из горлышка и стал пить, закидывая голову. Рука у него была маленькая, шея статная, девичья. И рот, обмытый молоком, был свежий, как у девицы.
"А хлеба нет у него", - подумала она. Но жалко было отдавать теплую, пахучую буханку за дензнаки, а кроме дензнаков с него что возьмешь…
В другом конце ряда послышались знакомые выкрики: "Кому, кому, налетай, налетай!" Вдоль ряда шел оборванец с щетинистой мордой; держал перед собой, встряхивая, красную юбку. Не юбка - диво, шелк на солнце переливался и пылал - глазам больно; по подолу оборки с зубчиками - не иначе, вытряхнули эту красоту из сундука у старорежимной барыни. Сразу женские руки протянулись, ухватили юбку. "Если никто не купит, - подумала Дорофея, - я возьму за буханку". Чумазый вдруг оторвался от бутылки и сказал обрадованно:
- Да не может быть! Та самая!
Она повернулась к нему и узнала. Сердце рванулось, заколотило в буханку… "Да нет, быть не может. Обозналась… Да неужто!"
- Ей-богу, она! - протяжно повторил он. Черной рукой сдвинул платок с лица Дорофеи, освобождая подбородок, - рука коснулась ее щеки, по спине Дорофеи, под теплынью кожуха, рассыпался мороз… - Закуталась, что и не узнать, я думал - тетка какая-то… Мы же знакомые, помнишь?
Он, точно он. Ошибки нету: это он, которого она полюбила. Почему он черный такой, ровно из трубы вылез… И все равно ей почудилось, что в морозном воздухе пронесся тот медовый запах луга…
- Это, знаешь, неспроста, - сказал он, не сводя с нее глаз. - Это обязательно что-нибудь означает…
- Не пойму, что говоришь, - ответила она в смятении.
(Что-то отвечать надо же.)
- …что мы опять встретились. Судьба, значит! Ты как думаешь?
- Мало ли с кем встречаешься, - сказала она, - ничего тут такого нет.
(Так полагалось себя держать, когда вяжется чужой парень. На всякий разговор - свои законы.)
- Да ты меня не узнаешь, верно! - сказал он. - Помнишь - летом поезд шел, а ты косила. Ну-ка, вспомни! - И сорвал с головы буденовку. Русая волна заискрилась на солнце золотыми искорками - близко, хоть руку протяни и тронь. Красуясь, парень тряхнул головой. "Привычный заманивать", - подумала Дорофея, и лютая ревность затемнила ей весь белый свет.
Подошел красноармеец, велел налить ему молока в фляжку. Чумазый не отходил, стоял рядом и все говорил про судьбу. Дорофея сказала законные слова:
- Нам это ухажерство известно. Ты мне торговать мешаешь, понял? Допивай и отдавай бутылку.
Он послушно допил, вытер рот рукой, размазав копоть по щеке, и сказал задумчиво:
- Так поедем, красивая, со мной?
- Конечно, вот сейчас! - отозвалась она. Взглянула на паровоз, попыхивающий розовым дымом, и подумала: "А если поехать?"
- Ну, что тебе тут! - сказал он. - Коров доить, молоком торговать… Муж есть?
Он спросил серьезно, как о деле.
И, вдруг забыв все законы, она ответила беспомощно:
- Нету…
- Тогда в чем дело? А?