- Он исчез из моей жизни еще раньше, - ответила Маргошка, шепелявя.
И рассказала, что Цыцаркин нашел-таки компанию, где играли в шмен-де-фер, и проиграл много казенных денег (он в то время заведовал почтовым отделением); его судили и выслали. А Маргошка пошла искать, к какому ей берегу прибиться, и прибилась к частному предпринимателю.
- Судьба наконец улыбнулась мне, - сказала Маргошка.
Судьба улыбалась недолго - году в тридцать втором Дорофея повстречала Маргошку уже совсем в другом виде: обтрепанная, в туфлях со сбитыми каблуками, Маргошка вышла из магазина, неся грязную кошелку; из кошелки букетом торчали серые макароны. Была Маргошка постаревшая и некрасивая, и только волосы, как прошлый раз, были желтого цвета. Дорофея ее не окликнула. "Нэпман-то, должно быть, поехал туда же, где Цыцаркин", мельком подумала она и пошла своей дорогой.
В третий раз они столкнулись года за два до войны. Дорофея шла с Геней в магазины, купить ему спортивные туфли и все, что нужно к летнему сезону, и увидела Маргошку с ребенком на руках. От неожиданности Дорофея остановилась: уж очень, в ее представлении, не годилась Маргошка для роли матери. Ребенок был худенький, с цыплячьими ручками, личико больное: с больного личика печально и недобро смотрели черные глаза. В матросском костюмчике с короткими штанишками - мальчик.
- Боже, какая красота! - воскликнула Маргошка, глядя на Геню. Узнаю - вылитый Леня, только гораздо, гораздо интереснее!
- Вас тоже нужно поздравить, - сказала Дорофея.
- Ну что вы, - сказала Маргошка, - это не мой. Вы думали, мой?
Она раздобрела, стала краснощекой и грубой. Одета прилично, но все будто с чужого плеча.
- Я живу у Борташевичей, слышали, наверно, фамилию… Это их сын.
- Знаю Борташевича, - сказала Дорофея. - Так это сын Степана Андреича? - Борташевич был здоровяк, шутник. Она сочувственно посмотрела на прозрачное личико ребенка. - Что с ним?..
- Костный туберкулез, - ответила Маргошка и продолжала восхищаться Геней. Ей-богу, она даже кокетничала с ним. Маленький Борташевич слушал, слушал, потом разжал бледные губки и произнес отчетливо:
- Марго, хватит разговаривать, пошли дальше.
- Сколько ему? - спросила Дорофея.
- Четыре года… Пошли, пошли, Сережа, - торопливо сказала Маргошка, поправляя ему шапочку. Мальчик посмотрел черными глазами на Дорофею и сказал:
- Мне уже пятый.
- Да, пятый, а какой прок, если тебя на руках надо носить! - уже сердито сказала Маргошка и пошла с ним прочь, по-бабьи выпячивая живот. И, как когда-то, показалась Дорофее очень похожей на Евфалию.
Больше они не встречались, но на одном собрании, где Дорофея была в президиуме, ей вдруг мелькнуло среди сотен лиц, наполнявших зал, знакомое мужское лицо с белесыми бровями и с такими губами и носом, словно кто-то забрал их в горсть и вытянул вперед. Это было лицо Цыцаркина, оно мелькнуло и скрылось, она не искала его…
Геня часто болел. При виде его страданий у Дорофеи разрывалось сердце. О, муки, о, бессонные ночи, когда у ребенка жар! Легче самой переболеть чем угодно…
Жизнь была заполнена до края. Дорофея работала и училась. Ее выдвигали, ее шлифовали неустанно и терпеливо, как драгоценный камень. А рядом со всем этим был дом на Разъезжей, семья, счастье и терзания материнства.
Она думала: трудно, пока сын маленький; подрастет, окрепнет, наберется разума - меньше будет забот. Оказалось не так. Растет сын, и растут заботы. Чем взрослее сын, тем взрослее заботы.
Незадолго до войны Геню чуть не исключили из комсомола.
Школьная организация исключила с мотивировкой: "За противопоставление себя коллективу". Плохо учится, не выполняет комсомольские поручения, отказался идти на субботник сажать деревья, заявив: "Мне эти деревья не нужны; кому нужны, те пусть и сажают".
- Матушки, целый список преступлений, - сказала Дорофея. - Про деревья - это же в запальчивости сказано, раздражился и брякнул не подумав, мальчик нервный… Задача комсомола воспитывать молодежь, а они отталкивают…
Она пошла в горком комсомола, учила Геню, как писать заявление, и добилась того, что он остался комсомольцем. Ей это было нужней, чем ему; она пережила стыд и горе.
- Генечка, - сказала она, когда все закончилось благополучно, - я тебя прошу, ну ради меня, чтобы это не повторялось.
- Да ладно, - сказал он.
У него было много знакомых девочек. Они прибегали по двое и стайками и кричали под окнами: "Геня!" Он выходил и разговаривал с ними на улице. Дорофея гордилась, что он с этих лет имеет успех. Но теперь сказала:
- Девчонки тебя разбаловали, вот что!
…А Юлька росла незаметно: без неприятностей, без серьезных болезней и восторженных похвал… В войну Дорофея с чувством материнской гордости и некоторого удивления услыхала, что Юльку знает вся школа, она играет там роль: ее тимуровская команда самая передовая. Тимуровцы оказывали помощь семьям фронтовиков. Кому-то Юлька со своими товарищами складывала дрова, присматривала за чьими-то детьми, бегала в аптеку… Однажды Дорофея видела, как они шли, мальчики и девочки, очень озабоченные, несли в авоськах проросшую картошку с длинными ростками - верно, кому-то на посадку - и на всю улицу обсуждали свои очередные задачи. В центре шла Юлька с черными бантиками в светлых косичках и явно коноводила… После войны тимуровские команды свяли, распались; но у Юльки сохранилась привычка - примечать, где нужна ее помощь, и помогать.
В Энске побывало много эвакуированных. И в доме Куприяновых жили две гордые капризные старухи, с которыми Евфалия вечно враждовала, и больная женщина с сыном Андреем. Андрей сдружился с Юлькой, хоть был четырьмя годами старше, и с теткой Евфалией - она его кормила и опекала. Мать его все болела и умерла в больнице. Он оставался у Куприяновых, пока не окончил семь классов; тогда поступил на станкостроительный и перешел в заводское общежитие, но часто ходил к Куприяновым, и они к нему привыкли.
Он был высоконький, худощавый, хорошо сложенный мальчик с рыже-русыми прямыми волосами, гладко зачесанными назад, - от быстрых его движений они рассыпались и падали на уши и щеки, и он отмахивал их обратно. Его продолговатое лицо было бы красивым, если бы не густые веснушки и конопатинки от ветряной оспы. Все он делал быстро и словно между прочим. Между прочим схватит ведра с лавки и принесет воды. Между прочим проглотит тарелку супу, пока другие только приступают к еде. Юлька была недовольна, что он ведет себя слишком шумно, и учила его приличным манерам.
На третьем месяце Отечественной войны депутат Куприянова была избрана заместителем председателя энского горисполкома. Ей поручили работу по приему и устройству эвакуированных.
Она пришла принять дела от прежнего заместителя, уходящего на фронт, а в коридоре и приемной уже дожидались люди из Риги, Львова, Минска и других далеких мест.
Одному устрой жилье, другому работу, третьего помести в больницу, у четвертого украли пальто, пятому, пока суд да дело, нужно дать талоны в столовую, чтобы немедля пошел и поел.
В Энск ехали заводы с машинами и лабораториями, учреждения с архивами, вузы, театры - рабочие, студенты, профессора, актеры. Дети всех возрастов. Женщины - тысячи безмужних, бездомных женщин.
Заводы, приехавшие на платформах издалека, размещались на территории оседлых заводов и начинали работать. Для многих срочно строились новые корпуса. Для рабочих строились бараки… Пошел поток эвакуированных из Ленинграда; Дорофее показалось - все, что было, еще полбеды… Ленинградцы являлись сперва бодрые, требовательные, недовольные тем, что их вывезли из родного города; потом поехали больные, с голодным поносом, дистрофики…
У Дорофеи были на учете больницы, автотранспорт, столовые, продуктовые базы, бани и каждый квадратный метр жилой площади. Красным карандашом метила на схеме: здесь еще возможно поселить человека… Три телефонных аппарата было на столе, она клала трубку и брала другую. Ей казалось, что когда сидишь, то дело спорится медленнее; и она стояла. А на стол с трех сторон нажимали люди. Их стало очень много, они не хотели ждать очереди и шли прямо в кабинет.
Какие-то вещи запомнились на всю жизнь: как ходил, ходил к ней мастер из Харькова, она помогала ему разыскивать жену и детей. Как-то вошел, она подумала: "Опять он тут, а у меня ничего для него нет", а он сказал: "Вы больше не старайтесь, товарищ Куприянова, я узнал, они убиты при бомбежке". Он сказал по-украински: "их вбито", так что она не тотчас поняла… Или как старик в бобровой шапке бранился и лез вперед, а его не пускали; но он растолкал всех, пробрался к столу и требовал, чтобы она занялась с ним. Она сказала сухо: "Вы видите, я говорю с гражданкой", а он взялся за ворот шубы, вытянул шею и стал падать на тех, кто стоял сзади. Его подхватили, отнесли на диван, теперь уже все перед ним расступились. Дорофея вызвала "скорую помощь". Чей-то голос сказал: "Симуляция". Кровоизлияние в мозг - старик умер к вечеру; доктор наук, она забыла каких…
И тут же рядом ерунда. Примчался какой-то хорошо одетый, лицо знакомое, симпатичное и умное, кажется из театра; протиснулся, запыхавшись: "Дорофея Николавна, тут напротив мороженое продают, прикажите, чтобы эвакуированным без очереди"…
Уходила Дорофея с работы поздно ночью. Летом ли, в мороз ли, у нее кружилась голова, когда она выходила на воздух. Иногда в коридоре или на улице поджидал ее Леонид Никитич. Он брал ее под руку и вел домой молча понимал, что нужнее всего ей сейчас тишина. Задавал только один короткий вопрос: "Обедала?" - и они шли дальше по ночным улицам. Приноровился Леня водить ее под руку: уж так-то обоим ловко - и шаг легкий, дружный; за десятки лет выработался этот шаг. Дома был накрыт стол и нагрета вода для мытья, Дорофея садилась и смотрела, как Леня хлопочет, чтобы ее накормить.
- Сыта? - спрашивал он озабоченно.
- Сыта, - отвечала она, благодарно подняв на него глаза.
Их юность прошла. Им бывало жалко той ранней, сумасшедшей любви… Но вот они вместе, два человека, соединенные близостью, с которой ничто не сравнится. Они знают друг о друге все, что возможно знать. Они прошли через страсть и охлаждение… и остались вместе. Он не обижается, что она - лицо должностное, руководящее, а он - исполнитель, машинист. Он гордится ею и жалеет, что ее "заездили". И она больше не возмущается, что не мечтает Леня о широких сферах деятельности, что для него самое милое дело - свой паровоз, свое депо, свой клуб, где он член правления, - и выше он не рвется, таков уж нрав. Иногда, как прежде, Дорофею огорчает, что у него кругозор недостаточный; что культуры не так много: он, например, охотно читает только исторические романы да приключения, а остальное со скукой… Но она отмахивается от этих огорчений: слишком довольно на работе горького и трудного, дома отдохнуть необходимо человеку, набрать сил для завтрашнего дня… Леня понимает. Как когда-то в юности, он разогревает для нее еду и стелет постель, они вдвоем, - сам усталый и позевывающий, он бодрствует с нею, когда все давно спят… Ленечка, родной. Я теперь до конца поняла, что ты для меня такое. Спасибо тебе, Ленечка, за то, что ты есть у меня…
Учиться Геннадий не любил. Работа его тоже не манила. Жить бы так, чтобы каждую минуту делать то, что в данную минуту хочется. "Самая нормальная жизнь, - думал он, - ни к чему себя не принуждать".
Но он понимал, что это невозможно, не бывает, - и, кой-как окончив девять классов, поступил на шоферские курсы. Когда его мобилизовали, он, на радость Дорофее, попал шофером к генералу, директору ближнего артзавода.
Привозя генерала в город, Геннадий заходил домой. Дома ему не нравилось, там были чужие люди. Он удивлялся матери - зачем пустила эвакуированных, могла, по своему положению, не пускать. Вот у генерала никто не живет.
- Но людям надо же где-то жить! - говорила Дорофея, в свою очередь удивляясь, откуда в нем эта черствость и непонимание. - И как я стану к другим вселять, а к себе не пущу? У нас пять комнат.
- Какие это комнаты. Вот у генерала действительно комнаты… Сидишь в халупе, давно могла получить хорошую квартиру…
Генерал, по его словам, относился к нему неплохо, о генеральше он говорил с легкой, на что-то намекающей улыбкой, но служба собачья, машина требуется днем и ночью, спишь когда придется… Выдали сапоги - ну, это спасибо, ношу свои ботинки, сапоги - не обувь для человека, раз надел и сразу растер ногу.
- Удивительно. Как же ты растер, сидя в машине? Люди какие переходы делают в сапогах…
- А черт его знает. Два шага ступил и сразу растер.
"Ему будет плохо в жизни", - подумала она грустно.
Он был демобилизован с первой очередью и вернулся домой. "Ах, хорошо!" - сказал он, переодевшись в штатское. Дорофея спросила:
- Что теперь думаешь делать?
- Отдохну немного, - сказал он, - а там дело найдется.
В шоферах надоело. Учиться - да нет, не тянет…
- За чем остановка? - спросил Леонид Никитич. - На любом производстве тебя возьмут с дорогой душой.
- Посмотрю, - сказал Геннадий, - может, и на производство…
Юлька стояла и переводила строгие глаза с отца на мать и с матери на брата…
Оставшись с сыном наедине, Дорофея сказала:
- Генечка, пора тебе подумать серьезно.
И стала говорить, что все трудятся и что цена человеку у нас определяется по тому, что он дает людям. Геннадий перебил:
- Я отказываюсь работать, что ли? Я три года баранку вертел! Думаешь, мне очень хотелось ее вертеть? Вертел же.
- В порядке воинской службы. Потому что призвали.
- В каком бы ни было порядке, а вертел.
- Надо выбрать какую-то точку…
- Вот я и ищу точку. Помоги найти, ну? Ты же всех тут знаешь. Чем агитировать, лучше помоги.
Она помогла. В последующие годы Геннадий служил в экспедиции Союзпечати, по автотранспорту - в Заготзерне, снабженцем в гостинице, опять по автотранспорту - в Главрыбсбыте, администратором в Доме культуры железнодорожников и опять по автотранспорту - в кооперации.
Везде он пробовал работу, как человек, лишенный аппетита, пробует пищу, - брезгливо и недоверчиво; и никакая пища не приходилась ему по вкусу. Он отказывался от должности, его не удерживали.
Ему хотелось иметь собственный автомобиль. Надоело в одном месте заправился и поехал в другое, - хорошо!.. Вот бы матери дали персональную машину.
Дороги у нас плоховаты - ну, построят и дороги…
Твердят: техникум, институт. А где тот техникум, где тот институт, куда ему захотелось бы? И это на несколько лет засесть за учебники и конспекты…
Не то чтобы он намеревался весь век прожить в иждивенцах: он хотел бы хорошо зарабатывать, занимать видное место в обществе… Но чтобы не принуждать себя, чтобы все пришло само собой, без трудов, - а он, Геннадий, каждую минуту делал бы то, что ему в данную минуту хочется.
И так как этого не было и быть не могло, он чувствовал обиду на жизнь. Ему казалось, что она его обманула.
Леонид Никитич уехал в санаторий отдыхать, и в его отсутствие Геннадий женился.
В один прекрасный день он привел Ларису в дом и познакомил с Дорофеей: "Моя невеста". Дорофея не приняла эти слова всерьез: куда ему жениться, еле-еле делает в жизни первые шаги… Лариса ей понравилась тоненькая, с ребячьей фигуркой и большими карими глазами, пугливыми и задумчивыми; детские туфли без каблуков и детская прическа - косы заплетены на висках и уложены назад. За столом Лариса и Юлька сидели рядом, и Дорофее весело было смотреть, как наклонялись над тарелками две одинаково причесанные головки, светлая и темно-русая. Тонкая шейка Ларисы трогательно-беспомощно выступала из ворота блузки… Дорофея ласково угощала застенчивую гостью и думала: может, и поженятся когда-нибудь, девочка скромная и милая и будет красивой, это видно…
Через неделю Геннадий сказал: "Завтра мы с Ларисой идем в загс". Дорофея нахмурилась:
- Нет, ты в самом деле?..
- А что? - спросил он, нахохлившись.
- Глупости, - сказала она, - разве ты можешь брать на себя такую ответственность. Придумай сначала, что делать с самим собой.
- Ей двадцать лет, - сказал он. - Она сама за себя отвечает. Сколько было тебе, когда ты выходила замуж?
- Дело не в возрасте.
- А в чем?
У нее засверкали глаза, ей захотелось крикнуть, что он недоросль, мальчишка, состоящий при маме и папе…
Он сказал:
- По-вашему, я ни на что не имею права. Я взрослый человек, в конце концов.
Она взглянула: да, взрослый, и когда он успел? Ей стало жаль его и страшно за его будущее. Она сказала:
- Подождем отца, что он скажет.
Но Геня не стал ждать - очень нужно, лишние скандалы… Лариса поселилась у Куприяновых. Сперва казалось странно и неловко, что из Гениной комнаты выходит по утрам женщина в халатике и с распущенными косами, но скоро к этому привыкли. Леониду Никитичу Дорофея написала длинное письмо с похвалами Ларисе и с оправданиями Геннадию и себе. На письмо долго не было ответа, потом пришла короткая телеграмма с поздравлением… Вернувшись, Леонид Никитич отказался вступать в разговоры о Гениной женитьбе.
- Все! - сказал он. - Обошли меня, женили потихоньку - ну и все. Вот я, вот он. В чем дело? Взрослый, на все имеет право, ну и пусть живет как хочет, мне что. Обязанностей, значит, никаких, а права давай. Интересно. Инте-ресно! - повторил он тоном выше. Дорофея ждала скандала, но тут пришла Лариса. Она взглянула на свекра большими испуганными глазами, протянула детскую худенькую руку - Леонид Никитич стих, вздохнул, и скандала не было.
Лариса училась в медицинском институте. Родные у нее были далеко, на Алтае. Жила Лариса в студенческом общежитии. Когда Геннадий зашел за нею и она уложила свой чемоданчик, чтобы переселиться в дом мужа, девочки завидовали ей: такой красавец, из хорошей семьи, и будет своя комната… Счастливая Лариса.
Она была тихая: если кто-нибудь спит, она ходит на цыпочках; никогда не стукнет дверью, не крикнет. Голос у нее был нежный, смех коротенький, нервный, звонкий. По желанию мужа она стала носить высокие каблуки и причесываться по моде, и смотрела на него обожающим, преданным взглядом, и он был ласков с нею… Дорофея не поверила, когда Юлька сказала:
- Мама, Генька обижает Ларису.
Дорофея спросила у Ларисы. Та смутилась, стала отнекиваться. Юлька преувеличивает. Поссорились как-то, это несерьезно. А плакала она потому, что неважно сдала зачет.
Геннадий был откровеннее.
- Да, знаешь, произошла ошибка, - сказал он. - Как говорится, ошибка молодости.
- Ты с ума сошел! - сказала Дорофея. - Не смей, выбрось из головы!
- И люби по гроб жизни?
- Кроме любви есть долг, - сказала она.