- Удивительно: я весь в долгах, - сказал он нетерпеливо. - Туда должен, сюда должен… За всю жизнь не выплатить. Она, если хочешь знать, от долга отказывается, ей нужно, чтобы я по любви возле нее сидел. Вообще, лучше давай мы сами разберемся. Тут третий лишний… Подняли базар.
Он становился с Ларисой все холоднее, грубил ей при людях, иногда не возвращался на ночь, ночевал неизвестно где, и она выходила по утрам с заплаканным, опухшим лицом…
Были сумерки. Дорофея вышла за чем-то на кухню, хотела зажечь свет и увидела Ларису. Та сидела перед печкой на низенькой скамейке, облокотившись на колени и обеими руками подпирая голову. Дорофея подошла, погладила ее по спине.
- Должно быть, мы разойдемся, - сказала Лариса. - Мне… трудно так жить. - У нее и губы двигались с трудом. - Я никогда не думала, что будет так… трудно.
Она зарыдала. Дорофея наклонилась к ней, обняла… Подняв голову, Лариса сказала:
- Дорофея Николавна, у меня будет ребенок.
- Ларочка, - сказала Дорофея, - милая ты моя, так это же счастье, все тогда переменится, вот увидишь!
- Ах, ничего не переменится! - сказала Лариса.
Дорофея прижала губы к ее виску: Геня будет любить ребенка. Ты молоденькая, не знаешь, что такое первый ребенок… А для тебя это, Ларочка, - новый мир, вот ты увидишь. Еще как люди ссорятся, а живут вместе по тридцать лет. Думаешь, мы не ссорились с Леонидом Никитичем?.. Кое-как успокоила.
…Пришла с работы поздно; и предстояло еще писать тезисы к докладу… В доме было тихо. Леонид Никитич и Юлька сидели в столовой, и по их лицам, расстроенным и торжественным одновременно, Дорофея тотчас поняла, что что-то произошло.
- Гени нет? - спросила она, встревожась.
- Нет, - ответила Юлька. - И Лариса ушла с утра, и нет до сих пор… Садись, я буду тебя кормить.
- Я не хочу, - сказала Дорофея. - Что случилось?
- Они расходятся, - сказала Юлька. - Лариса переезжает обратно в общежитие. Мама, мы тут с папой обсудили, и мы считаем… Скажи ты, папа, если хочешь, только спокойно, пожалуйста.
Леонид Никитич сказал:
- Такое предложение, Дуся… Чтобы Генька жил отдельно. Это будет лучше во всех отношениях.
- Чем же это лучше? - спросила Дорофея. - Выгнать сына из дома?
- Ни к чему так ставить вопрос, - сказал он. - Выгнать из дома страшные слова, чересчур сильно сказано, а я подхожу просто: наймет покамест комнату, а потом, может быть, жилотдел даст ему что-нибудь - мы отдохнем, он поучится жить без подпорок… Польза всем.
Он старался говорить спокойно - жалел ее.
- Семьи не стало, Дуся. Другой раз противно домой возвращаться… Один человек, понимаешь, может испортить жизнь стольким людям!
- Эгоизм! - сказала она. - Характер сложный, становление проходит трудно, а ты, отец…
И тут взвилась Юлька.
- Он паразит! - закричала она. - Мама, ну как ты не хочешь понять! Даже Лариса видит… Он паразит, и всегда будет паразит, если его дальше носить на ручках…
Странно звучало в Юлькиных устах это бранное слово - "паразит", такое ходкое в революцию и сейчас вышедшее из употребления. Несомненно, Юлька прочла его в книгах и что-то соображала, прежде чем применить к брату…
- И вот именно выгнать, да, выгнать, не бойся, папа, что страшное слово! Пусть живет сам! Пусть из-за хлеба работает, если ничего не понимает! Вы не научили понимать - пусть другие научат, без нежностей!.. Ты же умная, ты справедливая - как же ты можешь, чтобы Лариса вернулась в общежитие как оплеванная? За что она оплевана? Геньку нельзя выгнать, а ее, значит, можно? Можно, да?
Она спрашивала как прокурор. Она только сначала крикнула, а по мере того как говорила, все успокаивалась, голос становился яснее и суровее:
- Как ты допустила, чтобы он женился, как он смел жениться, когда он такой!..
- Кто же ее гонит, - сказала Дорофея. - Разойдутся по разным комнатам - и все.
Уже совсем спокойно Юлька качнула головой:
- Нет, это получится то же самое. Мы с папой решили правильно.
- Вы с папой решили, - сказала Дорофея, - но и мой голос что-то значит, правда? Вы с папой все-таки со мной посчитаетесь?
- Знаешь!.. - гневно начал Леонид Никитич.
- Прости, папа, - сказала Юлька. - Я должна сказать одну вещь. Если Генька не уйдет, я уйду. Принципиально.
- Куда? - спросила Дорофея.
- На всех заводах есть общежития.
- А школу кончать?
- Вечернюю, как Андрюша.
- Это что, бунт? - спросила Дорофея. Думала пошутить, а вышло тоскливо.
- Слушайте, - сказала она, - сегодня повестка была - шестнадцать вопросов. Я не могу сейчас больше ничего обсуждать. И мне еще готовить тезисы.
- Отложим до завтра, - снизошла Юлька. - Хотя обсуждать тут нечего, а надо решать… Спокойной ночи.
Она ушла. Ушел сразу и Леонид Никитич, показывая, что не хочет без Юльки продолжать разговор. Дорофея сидела у стола. Не шли в голову тезисы. Текло ночное время… Негромко хлопнула входная дверь - это Лариса пришла, она одна умеет захлопнуть дверь так осторожно, чтобы никого не разбудить… Она тихо разделась в передней и вошла в столовую, очень бледная, с мученическими глазами.
- Ну вот, - сказала она, голос у нее прозвенел и сорвался. - Вы хотели ребенка, так его не будет.
И, еле двигая ногами, пошла в свою комнату. Дорофее стало тошно, душно; она поднялась и пошла за Ларисой. Та стояла и разбирала постель на ночь. Она делала это аккуратно и неторопливо, тонкие руки ее плавно двигались над кроватью. Дорофея спросила резко:
- Какой негодяй тебе это сделал?
Лариса повернула белое лицо и посмотрела на нее. Дорофея поникла головой, как виноватая.
Потом она подсела к Ларисе и гладила ее молча, а та лежала на спине неподвижно, с закрытыми глазами, и была похожа на покойницу…
- Геня, - сказала Дорофея, - нам лучше жить врозь.
Сказала сухо, отчужденно, хотя сердце рвалось от боли: вот куда зашло - она отсылает от себя Геню! Но ничего нельзя было придумать другого, она отсылала его не потому, что этого хотели муж и Юлька, - сама отсылала, по своей воле. При всей любви к нему, она сейчас не могла оставить его возле себя и удалить Ларису, этого она никогда бы себе не простила, терзалась бы до последнего часа…
- Придется врозь, - повторила она, собрав всю твердость.
Она ждала, что он будет поражен, начнет упрекать, просить… Но он сидел и, вытянув губы, что-то насвистывал.
- Пожалуй, действительно, - сказал он.
Он подумал, что отец и мать становятся все придирчивей, мать подпала под влияние отца и Юльки, скоро дома совсем не будет житья. Лариса умную сделала вещь: на что ребенок? - а они разыгрывают трагедию.
Дорофея поехала к Марье Федоровне и целый вечер выплакивала ей свое горе.
Акиндиновы, Марья Федоровна и Георгий Алексеич, снова появились в Энске за несколько лет до войны. Акиндинов стал большой хозяйственник, его назначили директором станкостроительного. У них, как и у Дорофеи, мало было времени, чтобы ходить в гости; но в несчастье они вспоминали друг о друге, и Дорофее не стыдно было по-бабьи, по-деревенски плакать перед Марьей Федоровной, которая давно ее знала и понимала все. У Акиндиновых обе дочки были замужем, жили с мужьями и детьми в других городах, Марья Федоровна по ним тосковала. Глядя на Дорофею, она тоже всплакнула.
- Друг вы мой! - сказала она со своей горячностью. - Вы правильно поступили, что доверили его другим людям! Пусть они его возьмут и переработают, - Марья Федоровна энергично показала руками, как надо переработать Геннадия. - Ведь вы уже ничего не в состоянии ему дать, кроме любви…
Геннадий поселился на Октябрьской, в большом доме времен второй пятилетки, в квартире гражданки Любимовой. Дорофея навела справки - что за Любимова: медицинская сестра, работает в городской больнице; есть сын, школьник; муж убит в войну.
Дорофея поехала взглянуть, как Геня устроился; но никто не вышел на звонки, никого не оказалось дома. И второй раз повторилось то же самое. Ей наконец стало обидно стоять на площадке и звонить: что она, в самом деле, ломится к нему. Пускай-ка сам позовет.
- Я была у тебя, никого не застала, - сказала она при встрече.
- Да? - отозвался он. И не позвал, не пригласил в гости.
А потом по улице - Разъезжая улица информированная и вдумчивая пошел слух и через Евфалию дошел до Дорофеи: будто у Геннадия с его квартирной хозяйкой любовь, а она его старше лет на десять, если не больше.
- Может, и к лучшему, что старше, - сказала Дорофея. - Она на него будет благотворно влиять.
Что он вернется к Ларисе, Дорофея не верила. И как Ларисе простить, если б и вернулся. "На мой характер - я бы не простила".
А мальчик Саша, сын медсестры Любимовой, - продолжала, собрав новую информацию, Евфалия, - совсем маленький мальчик, в знак протеста пошел в каменщики и кладет кирпичи на постройке.
- Вечно присочинят бабы, чтоб было трогательно, - сказала Дорофея, кто пустит маленького мальчика класть кирпичи, глупости какие…
Она спросила Геннадия:
- Правда, что ты вроде женился?
- А тебе уже доложили! - сказал он. - Ты уж готова и тут вмешаться! Перестань, мать: прекрасная женщина, любит меня как не знаю что…
- Сколько лет ее сыну?
- Пятнадцать, шестнадцать; а что?
- Он работает?
- Да, у них туго было, пошел работать…
Заходил Геннадий редко, и не домой, а в горисполком. Секретарша докладывала: "Вас просит сын…"
Он поступил на завод строительных материалов, вдали от города. Дорофея не видела его четыре месяца. А сейчас он опять с нею в новогоднюю ночь.
Разговор многих голосов за окном - это вернулись с бала Юлька и Лариса, их провожают.
Разговор, должно быть, о машине, откуда она взялась. Лариса и Юлька догадаются.
На машине, поди, сугроб нарос. Беззаботность Генина, будет ему за эту машину…
Завизжали, забегали, что это делается?
Играют в снежки.
Снежок в окно - шлеп! Рассыпался…
Убрать из столовой Генины вещи или не убирать?
Лариса увидит - расстроится.
Не расстроится, у нее теперь Павел Петрович…
Идут.
Дорофея встала и плотно прикрыла дверь спальни.
Идут девочки. Приостановились - увидели Генино пальто на стуле. Ничего не говорят. Щелкнул выключатель - Юлька, блюстительница порядка, потушила свет. Разошлись по комнатам…
- Мама? Это ты тут?
- Проснулся?
- Поздно уже? Зажги свет.
- Четыре без пяти.
- А-а-а-а! Самое время спать.
- Геня, там машина вся в снегу.
- А-а-а!.. Фу, черт. Теперь возись…
Он поднимается кислый, недовольный.
- Что же ты не разбудила раньше?
- Жалко было.
- Жалко… Согрей воды. Побольше. Дай веник.
Набросив шубку, она выходит с ним на крыльцо.
- Принеси лопату.
Она бежит в дом, берет ключ от сарая, бежит во двор, отпирает холодный неподатливый замок, приносит лопату, отгребает снег. На счастье, снег неглубокий, издали показалось страшней.
От горячей воды к мотору возвращается жизнь.
- Ну, пока, - говорит Геннадий, целуя ее.
Свет фар брызжет на белую улицу. Машина трогается…
А она стоит и смотрит, как убегают в зимнюю мглу два маленьких красных огонька.
Глава пятая
ДЕНЬ ЗАБОТ. ДЕЛА СТРОИТЕЛЬНЫЕ
Два человека сидят в просторном кабинете председателя горисполкома.
Один - худощавый, жилистый, с длинной шеей и грубыми складками на щеках, светлый открытый взгляд, светлые волосы, скорее взлохмаченные, чем вьющиеся, - сам председатель, товарищ Чуркин.
Другой - толстый, громоздкий, в отлично сшитом темно-сером костюме, с гладко остриженной круглой головой, с широкими отсвечивающими скулами товарищ Акиндинов, директор станкостроительного завода.
- Скажем, бани, - говорит Чуркин, ораторски поводя рукой, в которой дымится папироса. - Что получилось? Каждое предприятие построило для себя, одна баня другой великолепней, а в городских - старая провинция, понимаете.
- Да-да-да! - сочувственно соглашается Акиндинов.
Он вольно сидит в кресле и, закинув темную плюшевую голову, мечтательно смотрит в потолок. Ему приятно вспомнить о своей бане, она в городе лучшая. Два бассейна - в мужском и женском отделениях: не жалкие лужи, а бассейны-гиганты с проточной водой; все зимние занятия по плаванью, сдачи норм, городские соревнования происходят в этих бассейнах… А в предбанниках стоят пальмы. На судоремонтном - от скаредности, от непонимания масштабов эпохи - поставили искусственные пальмы, безвкусица; он поставил настоящие. Мировая банька, он сам любит мыться там, почти перестал пользоваться домашней ванной…
- Или взять трамвай, - продолжает Чуркин. - Та же картина. Потребности города не учтены.
- Да-да-да! - вздыхает Акиндинов.
О трамвае тоже приятно думать: как тогда наш завод изловчился - нам давали вагоны старого выпуска, а мы раздобыли новые вагончики, голубые, обтекаемые, с кожаными диванами - такие, как ходят в Москве. Другие заводы - те удовлетворились старым выпуском…
- Ведь строили как? - благодушно-доверительно поворачивается Акиндинов к Чуркину. - Экономия, Кирилл Матвеич! Берегли государственную копейку! Тянули по прямой, от завода к центру! Учитывали каждый метр! Вы же знаете, какой ответ с хозяйственника: сто раз прикинешь, прежде чем рубль истратить! И чем больше рублей тебе отпущено, тем больше спрос: куда девал? На что разбазарил? Ведь госконтроль придет - дрожим, Кирилл Матвеич, как мальчишки! Ведь вот наша жизнь какая!
На его монгольских скулах сияют светлые блики. Чуркин смотрит грустно и озабоченно. Он прекрасно понимает, для чего Акиндинов это все говорит. Не трамвай тут имеется в виду - трамвай дело прошлое. Это увертюра к разговору, который сейчас состоится и ради которого Чуркин пригласил Акиндинова заехать в горисполком.
- Сейчас, например, - продолжает Акиндинов, с тем же простодушным выражением бросаясь в самое пекло главного разговора, - уж мозговали, мозговали - где строиться? Не могу и вспомнить, сколько на эту тему заседали. И здесь и в главке. Подошли со всех точек зрения. И опять же, Кирилл Матвеич, некуда деваться - будем просить разрешения расширять старый поселок. Другого выхода нет.
Он широко разводит толстыми руками.
- Со всех точек зрения подошли, - говорит Чуркин, нервно давя папиросу в пепельнице, - кроме одной. Эту точку вы всегда игнорируете. Я буду возражать.
- Кирилл Матвеич, вы - власть. Где постановите, там и будем строиться. Но ведь вы без хозяйственного учета тоже постановления не вынесете, а учет, он что говорит? Что строительство при заводе даст колоссальную экономию. Мы к вам не с пустыми руками, Кирилл Матвеич, придем, мы же не самодуры какие-нибудь, не помпадуры, прости господи, мы придем с точными расчетами…
- И опять рабочий дыши вашим дымом.
- Вот уж нет, - живо возражает Акиндинов. - Нет, нет и нет, спросите саннадзор. Это на "Красной заре" дышат дымом. У нас воздух чище, чем в городе. И мы что еще делаем? Мы зеленый заслон увеличиваем между заводом и поселком. И фонтаны пустим. Сплошной будет кислород и озон.
- Вечный сюжет, - говорит Чуркин, забыв руку с искалеченной папиросой в пепельнице и глядя перед собой безнадежным взором. - Опять город, выходит, ни при чем.
- Смотря что разуметь под городом. Мы - район города, и рабочие наши - жители города, и дома мы строим для них.
- Я вот что разумею под городом, - говорит Чуркин.
Он встает и подходит к карте, висящей на стене.
Это для нас с вами карта, а для Чуркина за квадратиками, изображающими дома, и за полосками, обозначающими улицы, в полную величину развертывается, в теплой плоти существует, дышит, пахнет, движется, звучит настоящий, живой Энск. Вот центр: большие дома, чистые улицы. Одни улицы асфальтированные - льются прямыми серыми полотнищами; другие - с длинными спокойными бульварами, на которых вдоль аллей, посыпанных желтоватым гравием, насажены вязы, под вязами стоят скамейки. (Днем на скамейках сидят бабушки, выведшие внучат на прогулку, и старики пенсионеры с палочками, и под вязами звучат степенные разговоры взрослых и голоса детей; по вечерам их сменяют влюбленные пары, смех и шепот в темноте, да вспыхивают папиросные огоньки…) Две площади, на одной - памятник Ленину и ряды трибун: здесь происходят митинги в дни народных торжеств; другая площадь - перед оперным театром, на ней разбит сквер - клумбы, газоны, молоденькие яблони (весной они цветут бело-розовым цветом)… Новые дома отличаются от старых легкостью линий и высотой; самые высокие из них гостиница и универмаг: легко, изящно, роскошно даже… Светлыми кубами стоят здания машиностроительного и транспортного институтов; крутым куполом высится над кровлями жилых домов краеведческий музей. Городской сад с прекрасной чугунной решеткой, которую показывают приезжим как образец старого искусства, возрожденного при советской власти (а чья была инициатива - возродить? Моя, Чуркина, была инициатива!).
Таков центр города Энска. Если не считать вагоноремонтного заводика "Красная заря", который по капле пьет кровь из Чуркина, все в нашем центре выглядит культурно и симпатично.
Вокруг центра (который относительно не так уж велик) широким кольцом расположился нецентральный, непарадный, непромышленный и неторговый Энск. Просторные его улицы обставлены маленькими домиками, главным образом деревянными, бревенчатыми. При домиках - дворы с черемухой, рябиной и огородами. Летом за заборами бескровным цветом цветет картошка. В годы войны картошку сажали даже на улицах, вдоль тротуаров. И почему не сажать? Улицы в большинстве немощеные. Иная поэтическая натура склонна умиляться, когда на городской улице, под ногами прохожих, цветет одуванчик или кашка: символично-де и трогательно. Эта натура живет в благоустроенном доме и ходит по асфальтовым тротуарам; поживи она тут - не умилялась бы на кашку, а писала жалобы в горисполком и в редакцию газеты.
Деревянный Энск перерезан в нескольких местах магистралями, по которым ходят трамваи и автобусы. На магистралях - город; с обеих сторон к ним прилегает деревня. Чуть отойди от трамвайной остановки - среди улицы копаются куры, лопух разросся у забора, какой-то сарай стоит без крыши, зияет черной дырой: видно, начали хозяева его разбирать, да некогда отложили уборку, а дыра зияет.
Деревянный, немощеный, неприбранный Энск до сих пор называется среди жителей окраинами. Неверное, устаревшее название! За годы советской власти выросли вокруг Энска новые окраины, которые никто окраинами не зовет. Они дымят высоченными трубами, полыхают отсветами плавильных печей, поутру они будят город могучими голосами, зовущими к бодрствованию и труду. На этих окраинах, которые никто не зовет окраинами, ничем не хуже, чем в центре; и даже лучше, откровенно говоря, - шире улицы, больше зелени, а в последнее время и дома стали строить красивее. Это строят предприятия, со вкусом строят, с размахом, по проектам лучших архитекторов; возможности у них есть - министерства отпускают на строительство большие средства.
- Вот что я разумею под городом, - говорит Чуркин.
И широким жестом обводит карту.
- Вот эта промежуточная чепуха - куда ее девать? Стабильное безобразие; должны мы с ними покончить или нет?
Акиндинов тоже встает и становится рядом с Чуркиным.