- Есть, - неожиданно для Василия Ипатыча, да и для себя тоже, сказала Ольга. Ей только сейчас пришло в голову, что ведь это она про него сказала. Он - кулак. Эта мысль ничуть ее не удивила, а скорее испугала своей неожиданностью. Не привыкла так думать о нем. Она глубже выдвинулась в тень орешника и выглядывала оттуда с настороженным любопытством.
Но, не заметив этого, он спросил:
- Есть, говоришь?
- Так это вы сказали! - обескураженная своим открытием, воскликнула Ольга.
- А ты их видела? - Он впился в нее своим толкающим туповатым взглядом.
Она не ответила, а только сжала руками свои плечи, словно вдруг прохватило ее ледяным ветром.
- Собака, если от нее кость отымать, даже самая смирная кинется.
- Так собака же, - сказала Ольга, не увертываясь от его взгляда. - А то люди.
- А ты навострилась, - проговорил он, покачивая головой так, что Ольга не поняла, одобряет он это ее новое качество или осуждает. Нет, кажется, одобряет. Продолжает покачивать головой, но смотрит уже с лаской.
- Помешал тебе, ты уж прости. Я хотя и причислен к "элементам", а у меня душа. Ну спи, спи. Скажу, чтобы не тревожили тебя.
Накрылся своей широкой кепкой, покряхтывая, вылез из-под орешника. Ушел. Разогнал усталость и сон, как помелом, отмел. Ушел кулак.
Никогда она так не думала о своем хозяине. Говорили - не верила. С детских лет в зиминском доме, привыкла, притерпелась, думала - так и должно быть. Когда порадуешься, а когда и поплачешь, не без этого. А на занятиях политграмоты и когда устав комсомола прорабатывали, то уже и вовсе кулак представлялся отдаленно, как заграничный буржуй или лорд Керзон. А кулак-то вот он, оказывается, рядом ходит. К этому трудно так сразу привыкнуть. Да ей бы и в голову не пришло, если бы он сам не открыл перед ней душу. Открыл, да, видно, перестарался, лишку показал, чего бы и не надо открывать.
Постанывают дикие голуби в чаще разлапистых осокорей. Внизу, по дну оврага перекатывает мелкие камушки степная речка Ток. Уговаривает уснуть в томной, разморенной зноем тени.
Вот как оно все повернулось против ее любви. Теперь уж, кажется, никто ей не мешает, всех уговорила, всех переломила, заставила принять ее любовь. Всех, кроме самой себя. Совсем не об этом она думала, говоря мачехе: "Мне даже и любить-то его - против всего пойти". Против всего? А на деле оказалось проще: только против себя. А это такая стена неприступная, такая чаща непролазная. Против себя, как против судьбы.
Она невесело рассмеялась. Нашла коса на камень. Вот как получается, когда сама коса и сама же камень. Сама на себя налетела. Что-то теперь будет?
13
В таком ожидании прожила она всю неделю, а потом все получилось так, что ей пришлось уйти от Зиминых и при этом даже уехать из села почти на три недели. В середине июня приехала из волости завженотделом, и выбрали Ольгу делегаткой, а через неделю уехала она на волостное делегатское совещание. Тут она оказалась из делегаток самая молодая и почти самая грамотная и, конечно, уж самая смелая. Наверное, поэтому ее заставили выступить. Это была ее первая речь, и этот день запомнился, как видимая грань, за которой началась совсем другая жизнь. Да и сама она стала совсем другой, и не то что смелее, самостоятельнее - этим она и прежде отличалась, - а как бы вдруг выросла и все увидела дальше, чем видела раньше.
На волостном совещании ее выбрали на уездное, так что домой она попала только под самые петровки, в разгар сенокоса.
О доме она не забывала, и сейчас, ожидая подводу на заезжем дворе, думала: "Как-то там без меня?" Верно, председатель сельсовета обещал помочь мачехе, но не привыкла Ольга надеяться на чужие руки и на чужую спину. Тревожилась, но не очень: должны помочь, не гулять ездила все-таки. Вот и подводу за ней гоняют, значит, дело у нее не простое, а необходимое для людей.
Лошадь-то день потеряет, да мужик при ней, и это в сенокос. Проще своими ногами дойти. Двадцать верст всего и разговору-то: утром выйти, к обеду дома. А эту подводу взять бы лучше сено вывезти, а то нанимать придется. Но теперь уж все равно. Хоть бы скорее приехали.
Только сейчас, сидя на крылечке заезжего дома, она в ожидании подводы впервые за все время до того затосковала о доме, в сердце даже ударило. Никогда она не знала такой горячей тоски. Может быть, оттого, что не оставалось для скуки ни времени, ни сил, так захватила ее новая жизнь, в которую она вступила и которую увидела с высоты своего нового роста.
В эту жизнь она вошла, полная нечаянных ожиданий, как в новую избу, для нее срубленную: окошки, не замутненные еще ничьим взглядом, чистый свет, в углах - ни пылинки, и пахнет только свежим деревом и впервые вымытыми полами. И, главное, - сама себе хозяйка.
Никогда еще у нее не бывало такой гордой радости, и никогда она еще не думала, что столько много у нее этой радости. Поделиться бы с кем? Старуха шла горбатая, но не совсем древняя. Ольга к ней:
- Здравствуй, милая бабушка!..
- И ты здравствуй, красавица. Чьих ты будешь, не признаю…
- А я не здешняя, а дедовская.
Старуха подняла лицо, и Ольга увидела, как вдруг беззащитно и одичало блеснули тусклые глаза.
- Ох, ох! Поди от меня, нечистый твой дух! Поди. Ох, ох!..
Замахала палкой, закрестилась и с не свойственной ей живостью унеслась за угол.
Ольга растерялась: что же в ней такое нечеловечески страшное? И не сразу догадалась, что это ее гордость - красная косынка, да к тому же и повязанная не по-деревенски, а концами назад, по-делегатски, до смерти напугала старуху. Посмеялась, а потом задумалась: что, если все бабы так-то от нее шарахаться станут? И снова рассмеялась: не все же такие темные. Задумалась, вспомнила своих дедовских баб и девок: нет, не все. И косынку она не снимет из-за каких-то полоумных старух.
О доме не тосковала, хотя вспоминала часто и все, что могла, припасла для братиков и для мачехи. Все деньги, какие дали, истратила на подарки. Пряники и конфеты, что получила по талонам в буфете, даже не попробовала, все завязала в старый клетчатый платок вместе с отрезом саратовской пестрой сарпинки - подарок делегаткам. Это мачехе: пусть приоденется. Ох, и у братьев-то сквозь рубашонки животы просвечивают. Ну, не все сразу. А о себе не подумала.
И вот в эти минуты лихорадочной тоски про Ивана и не вспомнила, но зато он напомнил о себе, и очень скоро.
Наконец-то приехали за ней: сафоновский сынишка Ленька, серьезный строгий мужик десяти лет от роду. Лошаденка у него не бойкая, зато телега легкая. Сено подостлано свежее, еще не совсем просохшее, пахнущее старым сотовым медом. Устраиваясь на сене, спросила:
- Ну, как там у нас?
И задохнулась от ожидания, будто на горку вбежала.
- А чего? Живут, - ответил Ленька с пренебрежительной солидностью.
Но в глазах его Ольга увидела жадное мальчишеское любопытство, с которым ему долго не совладать. Она рассмеялась:
- На пряник.
- На что мне, не маленький…
Взял, но есть не стал, сунул за пазуху. После этого они разговорились.
Не проехали и полпути, увидали - кто-то шибко, не жалея коня, пылит навстречу. Скатился под горку и пропал, но скоро снова показался, как из-под земли вылетел из оврага на угор, и стало видно большого вороного коня, а в тарантасе - мужика в белой рубахе распояской и в сером летнем картузе.
- Ванька Зимин! - сказал Ленька.
Но Ольга и сама его узнала. У нее вдруг пересохло во рту, и она только сейчас почувствовала, как далеко она отошла от Ивана за эти дни, и в то же время поняла, что вся ее тоска была о нем, к нему она рвалась всем сердцем. Поняла и возненавидела себя за эту девичью слабость. Сейчас она уже не могла вернуться в ту прежнюю жизнь, в которой оставила незаконную, невозможную теперь для нее любовь. А в новую жизнь, в ее настоящую жизнь, куда она перешла, ему путь был заказан. И как ей теперь быть, она не знала. Все время, пока была в городе, твердо знала это, но увидела Ивана - все замутилось в голове.
А Иван, откинувшись назад, с разлету завернул всхрапывающего раззадоренного коня, так что даже шея побагровела от злой, возбужденной крови.
- Стой, черт! - прохрипел он торжествующе с безудержным удальством.
Конь захрапел, роняя пену из разодранного удилами горячего рта, и, осаживая потускневший от пота круп, на месте забил копытами в дорожной пыли.
Иван сгреб с головы картуз, мазнул по своему потному лицу и шлепнул о сиденье.
- Садись! - выдохнул он неторопливо и нежно.
Ольга видела, как он сжимает вожжи, намотанные почти до локтя, а другая рука ждет ее, готовая обнять, прижать к себе, унести. А в глазах - тревога.
- Нет, - почти не разжимая губ, сказала Ольга. - Нельзя.
Вороной конь все еще перебирал ногами и рвался из неумолимой хозяйской руки.
- Ленька, - приказал Иван, - давай!..
- Давай! - восторженно отозвался Ленька и бросил вожжи на Ольгины колени.
Она не успела ничего ни сделать, ни даже подумать. Только и увидела, как в облаке пыли мелькнули черный круп коня и раскинутые словно в полете Ленькины руки. Мелькнули и провалились за склоном оврага.
И они остались вдвоем среди неоглядной степи. Иван стоял чуть сгорбившись, как будто ожидая, что сейчас ему на спину взвалят непомерную тяжесть, и был готов ее принять все с той же нежностью, с какой он продолжал смотреть на Ольгу.
Этот взгляд как-то сразу опустошил ее. Все, что она накопила за эти дни, чем жила и наполнялась, о чем думала, - все оказалось ненужным, если не будет вот этого большого парня, который, сгорбившись, ждет на дороге.
Ее голос прозвучал глухо и пусто, как если бы постучали по кувшину, давшему трещину:
- Ох, да что же ты?
Он, как бы не услыхав ее пустого голоса, шагнул к лошаденке и стал поглаживать опущенную, поникшую в ожидании голову, расчесывать пальцами челку. Не привыкшая к ласке, она только шумно вздыхала: до дома далеко, до ночи еще дальше, отдохнуть дадут еще не скоро, значит, дело безнадежное.
- А я тебя ждал, - негромко, будто разговаривая с лошадью или сам с собой, произнес Иван. - Ждал. Сам хотел тебя встретить, да не знал когда. Хоть бы слово написала. Не знал я ничего. Я за Общим Сыртом косил, когда папаня приехал и сказал, что за тобой очередного послали, Леньку Сафонова. Ну вот я и успел.
Не зная, что делать, что говорить, Ольга растерянно смотрела на его обожженное беспощадным сенокосным солнцем лицо, на почерневшие растрескавшиеся губы. Зачем-то спросила:
- А он что? Папаня что?..
Но Иван обрадовался ее случайному вопросу, как будто она подала ему надежду. Оттолкнув лошадиную голову, он пошел к телеге. Свой картуз он бросил на сено к самым Ольгиным ногам.
- Папаня говорит: "Скачи, Ванька, наперерез!" Вот оно как! Он не против, понимаешь? Он тебя принимает… - заговорил Иван оживленно, все время облизывая свои пересохшие от волнения губы.
- Не против? - Ольга вскинула голову, как будто нашла опору в этих словах. - Не против! Гляди-ка, милость какая! Он мне еще давно намеки делал, только я глупа была, не догадалась, с чего это он. А теперь у меня глаза открытые: заслон из меня делает.
- Какой такой заслон? Что тебе в городе наговорили?..
- А ты не знаешь? - Прищурив глаза и как бы припоминая то, что не успела еще твердо заучить, но что очень для нее важно, она проговорила - Сейчас начинается коллективизация всего сельского народа и уничтожение под корень всех кулацких хозяйств. Папаня твой сразу это понял. Подолом моим прикрыться захотел. Вот до чего дошел. Так я вам в этом не помощница.
- Да ты что? - удивился Иван.
В самом деле, что это она?.. Зачем? Разве он виноват, что любит ее? А разве она виновата? А кто же еще? Конечно, только она одна и виновата во всем. Надо было сразу вырвать эту любовь. С корнем. Вырвать и отбросить подальше. Гриша предупреждал, не послушалась - теперь тяжелее будет.
- Давай-ка, Ваня, забывать нашу любовь.
- Ольга, не надо!..
- Садись, надо, миленок мой. Ехал ты за мной на вороном коне, а вышло мне тебя везти на худой кобыленке. Ну, чего стоишь? Делать нечего?
- Играешь? - Он вскинул голову, взметнув красивым чубом. - Мне теперь что? Куда?
- А мне что? - выкрикнула Ольга в ответ. - Мне, думаешь, легко? Садись, а нет - так сойди с дороги!
Она перехватила вожжи. Лошадь вскинула голову и дернула телегу. Рассмеявшись, Иван дал ей проехать и ухватил сзади за хвост. Лошаденка охотно остановилась.
- Не уйдешь!
- Ну что тебе надо? - Она оглянулась.
Его потное смеющееся лицо оказалось очень близко от ее лица, и его губы сразу нашли ее губы. Она упала в только что скошенное сено, пахнущее старым медом.
А лошадь, снова уронив голову, задремала, покачиваясь на усталых, натруженных ногах. Ей-то было все равно: до дому далеко, до ночи тоже, а до недолгого страдного отдыха еще дольше.
14
Иван слез с телеги. В его слегка задыхающемся голосе слышались сразу и удивление и радость:
- Теперь ты моя. Теперь тебе никуда. Не уйдешь от меня. И я тебя не выпущу.
Ольга не отвечала. Она лежала в телеге и смотрела, как в пустом раскаленном небе размазывается беловатый туман редких облаков, не обещающих ни дождя, ни прохлады. И в ней самой все было так же пусто, как в безотрадном июльском небе: все ясно, чисто и никаких надежд на будущее. И куда подевалась та радость, которой, казалось, нет конца.
Лежала и смотрела в небо прозрачными, бездумными глазами.
Иван взял ее руку.
- Ты не сердись. Чего тут такого? Со всеми так. А я тебя любить буду. Мы с тобой уйдем куда хочешь. Сейчас работы везде много, мы не пропадем. А хочешь, так и здесь жить будем. Ну, чего онемела? Я ведь не с озорства. Как приедем, мамане твоей в ножки поклонюсь. И мы заживем. Ольга?
Она поднялась и устало сказала:
- Ехать надо.
- Сейчас поедем, - обрадовался ее голосу Иван и, наклоняясь над ней, снова начал уговаривать: - Никто же не знает, кроме худой кобыленки, так она и не оглянулась. Ей что? А мы от любви пострадавшие…
Вот верно сказал: от любви пострадавшие. Да зачем ей такая любовь, если от нее одно только страдание? Она повторила, как приказала:
- Ехать надо. Ну!..
Серый клетчатый платок, в котором она везла гостинцы, откатился в угол телеги. Ома взяла его, засунула под сено около себя. Гостинцы - вот и все, что она везла из той чистой, полной смысла жизни. Да еще красная косынка. Она сняла ее с головы и вытерла сухие глаза.
Всю дорогу молчала, только у самой околицы равнодушно сказала:
- Уходи.
- Ты чего это?
- Одна поеду.
Он засмеялся и протянул к ней руку.
- Да брось ты. Ну чего? Уж теперь…
Не шелохнулась, ни одного движения не сделала, чтобы отвести его руку. Сидит, рассматривает красную косынку. Он отвернулся, крикнул лошади: "Шевелись!" Лошаденка покосила глазом, ожидая удара, но шагу не прибавила.
- Останови, я сойду. - Ольга перекинула ногу.
- Сиди уж. - Иван спрыгнул на дорогу. - Разбрыкалась.
Она взяла вожжи, закрутила их над головой, ударила по лошадиной спине и, уже отъехав, услыхала его голос:
- Завтра сватать приду! Жди! - И свистнул, без озорства, а только чтобы не показать обиды, поддержать помятое мужское достоинство.
15
И в самом деле, через день пришла зиминская соседка, шепелявая бабка, в новой праздничной кофте, но еще не сватать, а только разведать со всей осторожностью, как будут приняты сваты. Сразу-то поостереглись, зная Ольгин характер и мачехин беспощадный язык.
В избу гостью не позвали, а усадили, по летнему времени, под плетнем в тени, и сами тут же устроились.
Бабка начала было петлять, выспрашивать, как в городе, что почем и правда ли, что с церквей кресты поснимали или еще звонят.
- Звонят, - сказала Ольга, - на сто верст слышно. Ты говори прямо, с чем пришла?
- Прямо-то только сорока летает… - запела бабка. Но мачеха ее остановила:
- Знаем мы про сороку. Про соседа говори. От него послана.
Пришлось бабке все выложить, с чем пришла.
- Говори, Ольга, - приказала мачеха.
Ольга сдвинула брови.
- Скажи, чтобы не трудились.
- Ох, подумай. - Мачеха погладила Ольгину руку.
- Все уже обдумано, маманя.
Сваха с другой стороны припала к Ольгиному плечу:
- Не гордись, милушка. Иван-то тебе не совсем чужой.
Ольга резко поднялась. Ах, вот он как! Еще и похваляется? Ну, нет, милок, этим не застращаешь. Сказала с твердостью:
- Скажи, что все это им приснилось, проспятся пусть да подумают. Так и скажи.
Ушла бабка. Глядя ей вослед, мачеха проговорила:
- Полетела сорока. Разговору теперь на все село хватит. Чего это у тебя с Иваном не заладилось, что он тебе такой стал ненавистный?
- Да ничего, что ты, маманя…
Не поверила. Никогда еще Ольга не скрытничала перед ней, а как о том, что было, скажешь? Пока Ольга раздумывала, мачеха сама догадалась и не очень удивилась, отчего Ольга совсем уж растерялась. И еще больше оттого, что мачеха не очень-то обрушилась на Ивана, но зато Ольге досталось, как будто она одна во всем виновата.
- Как теперь жить собираешься? Ведь слух по всему селу идет.
- Проживу.
- А как?
- Ненавижу я их всех. Кулаки, и выходки все кулацкие.
- А тебе-то что? Не с ними жить, с Иваном. А он тебя любит. Видишь, сватает с осторожностью, боязливостью: вдруг отказ?
А потом уже вечером, когда все поужинали и братики полегли спать, мачеха увела Ольгу на крыльцо, и тут они снова разговорились.
- Ни в чем я тебя, Оленька, неволить не хочу, да и не умею. И уговаривать не буду, своя голова есть. А ты думаешь, будто любовь - это одно только милование да целование? Ох нет. И ненависть - это любовь, и горе - любовь. Все, что у человека на сердце кипит, все от любви. Ох, доченька, чего только в жизни не вытерпишь, чего не передумаешь. Одно обидно: пока ума наберешься, гладишь, он тебе уж теперь и не нужен. И никто его не берет, все гордятся: "Своего девать некуда". Редкий это человек признается, что у него ума еще не хватает. А молодые, так те и вовсе. Ну, давай поживем, подождем. Скоро не всегда споро.