Повести Ивана Лепина о детстве, о любви, о непростых человеческих отношениях. Автор решает нравственные проблемы, поверяя своих героев высокими категориями добра, мужества, честности, благородства.
Содержание:
Иван Лепин - САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ГОД 1
ВСТУПЛЕНИЕ 1
Иван Лепин
САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ГОД
Память моя, память, что ты делаешь со мной?!
В. Астафьев
ВСТУПЛЕНИЕ
- Ну, что у тебя нового? - наконец спросил Иван Павлович Журавлев и потянулся к темному вишневому варенью.
Я ожидал этого неизменного вопроса. Его задавал мой первый учитель при каждой нашей встрече. До чая мы обычно обменивались легким разговором: "Как доехал?" - "Хорошо". - "Где остановился?" - "У дяди". И лишь когда усаживались за стол, Иван Павлович принимался за основательную беседу.
- Неужто за год, что мы не виделись, ничего нового не произошло?
Я хотел пить, а чай был до того вкусный, что не мог я оторваться от него, не утолив жажду. А утолив, ответил:
- Вот в санатории побывал. Это не новость?
- Новость, - согласился Иван Павлович. - Подлечился?
- Подлечился.
- Отдохнул?
- Маленько.
- Почему же так - маленько?
- Вещицу одну дописывал. Сосед по палате - на танцы, а я - за стол. Все - в кино, а я опять - за стол. И так почти весь месяц.
- Это негоже. В санатории ничем посторонним нельзя голову забивать, иначе лечение пойдет насмарку. Ну, хоть дописал свою вещицу?
- Вроде бы. Вот привез ее вам показать.
- Мне? - искренне удивился Иван Павлович, будто бы я никогда не показывал ему свой скромные литературные работы. - Ну давай ее сюда, а то ты вечно торопишься, и я не успеваю прочесть.
- Успеете. Я вам рукопись оставлю, и вы потом пришлете ее. Хорошо? Только не стесняйтесь делать пометки, я обязательно прислушаюсь к вашему мнению: исправлю, вычеркну, допишу…
И вот примерно через месяц я получил пакет. В конце рукописи я обнаружил несколько тетрадных - в клетку - листков, исписанных ровным почерком Ивана Павловича. "Решил, чтобы не марать твое сочинение, да еще отпечатанное на машинке, - сообщал он, - изложить свои пометки отдельно, тем более, что они получились пространными. Для удобства я к каждой главе давал пометки отдельно, они, считаю, непринципиальны, нередко носят частный, личный характер, так что можешь на них вообще не обращать внимания".
Прочитав пометки, я растерялся: можно было и впрямь их не брать во внимание, но, с другой стороны, чувствовал, они привносили в повесть многое, чего я не знал и по разным причинам знать не мог.
1
Такие грозы бывают раз за лето и то не каждый год. Казалось, небо разламывалось на части, чуть ли не каждую минуту сверкали горячие молнии. И вслед за молниями раздавались оглушительные выстрелы, иногда начинавшиеся нарастающим рокотом, но чаще - резко и внезапно.
И еще казалось, что в трещины расколотого неба на землю сплошным потоком хлещет вода. Ливень затопил низины, выбивал в огородах картошку, бураки, капусту, огурцы, что пошли в хороший рост; по грядкам бежали ручьи, подмывая корни у прижавшихся к земле растений.
По оврагам, деревенским улицам неслись мутные ручьи, какие бывают разве что в разгар паводка. Неслись к Снове, нашей неширокой речке. Вода в ней поднялась, может, на целых два метра, а течение стало быстрым и небезопасным.
Текла Снова за огородами, подковкой огибая Хорошаевку. А с другого бока начинался заливной луг колхоза "Пролетарий" деревни Михайловки. Часть луга была отдана под пастбище совместного колхозного и личного коровьего стада.
Ни пастух, ни подпасок не заметили, когда случилось несчастье: они пережидали грозу и ливень в небольшой пещерке, вырытой мальчишками-гусятниками в крутом береге. И лишь когда дождь начал переставать, а гроза - откатываться, пастух и подпасок вышли из укрытия и оба застыли в страхе: с края скученного стада, распластавшись, лежали три сраженные молнией коровы. Пастух сказал:
- Твою мать совсем, да чем же мне за них расплачиваться?
Две коровы были колхозные, третья - мужика Леонтия, многодетного инвалида войны.
О случившемся Михайловка узнала довольно быстро, сам пастух первым и сообщил. Прибежал к председателю колхоза Ивану Павловичу Журавлеву, запыхавшийся, в шапке, лицо то ли в каплях пота, то ли в дождинках.
- Беда, Павлович, - сказал, едва переступив порог.
Журавлев как раз заканчивал обед, опустил в миску алюминиевую ложку, встревожился.
- Молоньёй трех коров… - обессиленно присел на лавку пастух. - Я не виноват, ей-богу… Двух колхозных и Левонтия… Уж лучше б мою, чем его… Придется теперь свою ему отдавать, раз уж так… Заработал, мать твою. Говорила ведь баба: не зарись на это пастушество.
Иван Павлович встал из-за стола, подошел к пастуху, озабоченно помял подбородок.
- Ладно, иди к стаду, что-нибудь придумаем…
Пастух медленно напялил мокрую шапку, ни слова не говоря, вышел.
Журавлев ходил в раздумье по хате. Жаль колхозных коров, жаль. Было восемнадцать, теперь шестнадцать осталось. Из них четыре яловые. Пропадет теперь план молокосдачи, ни за что не вытащить его. И с пастуха ничего не взыщешь - стихия. Если бы он мог беду отвести, самого себя бы подставил: он мужик такой - болеет за колхозное добро.
А как с Леонтием быть? У него - шестеро детей, без молока они погибнут. Лето к тому же стоит голодное, июнь только, до июльской молодой картошки еще далеко. Без коровы не прожить Леонтию, никак не прожить… Пастух обмолвился: "Придется свою корову отдавать…" Так и у него ж четверо - мал мала меньше. Куда и ему без молока?
Выход один - Леонтию выделить корову. Из числа колхозных. План все равно не выполним, а семью спасем. Так завтра и объясню колхозникам на общем собрании.
Собрание было недолгим. А чего тут рассусоливать? Надо кормить детей Леонтия и пастуха? Надо. Ясно и без слов. Потому и быстро приняли решение, единогласно поддержали колхозники предложение своего председателя.
Радовались такому исходу дела пострадавшие, радовался и Журавлев. И когда он вскоре поехал в район на какое-то очередное совещание, по неопытности своей возьми да и похвались одному руководящему товарищу, как в "Пролетарии" заботятся о рядовых колхозниках. Думал: наверняка похвалят, в пример поставят. Ан черта с два! Руководящий товарищ как услышал о решении собрания, так и по щекам себя похлопал:
- А ну, Журавлев, повтори: не ослышался ли я насчет разбазаривания колхозного добра?
Иван Павлович и в мыслях не мог предположить, что не так его поймут, как он думал. Потому с еще большей наивностью сказал:
- Вы, надеюсь, пошутили, говоря о разбазаривании… Эх, если б вы видели, какими счастливыми выглядели после собрания Леонтий с пастухом! Жали мне руку и без конца благодарили. А чего меня благодарить? Это народу надо спасибо говорить, он поделился своим добром.
Руководящий же товарищ побагровел от негодования:
- Да ты хоть отдаешь отчет в своих действиях? Ты согласовал с нами? Да за такие вещи - под суд мало отдать! Ты государство подрываешь!
- Да не подрывал я. Мы ведь из добрых побуждений корову отдали инвалиду войны. Разве спасение детишек - это подрыв государства? Я думаю, наоборот.
- Молчать, анархист! Вот на исполком вызовем - там тебе и покажем, как надо думать в данное время члену партии большевиков.
Всю дорогу из райцентра до Михайловки Журавлев искал крамолу в своих поступках. Но не находил: во-первых, хозяин движимого и недвижимого колхозного имущества - сам колхоз, он распоряжается им по своему усмотрению. Во-вторых, ради детей председатель старался, ради советских детей, которым возрождать богатство страны, коммунизм строить. Неужели, размышлял далее Журавлев, на исполкоме меня не поймут? Поймут, живые люди там будут сидеть, а не такие вот ходячие столбы.
Он не опасался за себя. Давно уж просился в школу, однако его уговаривали: некого больше ставить председателем, потерпи до лучших времен. Так что, если его снимут с председателей, он только спасибо скажет.
Беспокоило другое: вдруг отберут корову у Леонтия?
Дня через два явился с проверкой представитель райфинотдела, после чего Журавлев был вызван в исполком. Он ехал уверенный в своей правоте. На всякий случай мысленно составил план отчета, ответы на всевозможные вопросы, касающиеся переданной в личное пользование колхозной коровы…
Вопреки ожиданию, его не сняли, а только дали выговор; корову же оставили за Леонтием.
Вышел из исполкома - солнце в глаза, озорно купались в уличной пыли воробьи, невдалеке, в железнодорожной посадке, предвещая людям долгую жизнь, куковала кукушка. В огородах бело-фиолетовыми цветочками начинала зацветать картошка - близился конец трудному несытному времени.
Радоваться бы сейчас погоде, благополучному исходу заседания (хотя Журавлев и мечтал о снятии, а все же таилось в нем и другое желание: лучше все-таки уйти с поста по-хорошему, чтобы не было среди людей лишних разговоров), но тяжесть с души не спадала. Завтра опять впрягаться в тяжелый председательский воз, груженный одними и теми же заботами: надои, сенокос, уборка конопли, жатва, посев озимых… А он еще на фронте так мечтал о школе, о ребятах. У него ведь до войны неплохо получалось учительское дело. Сам строжайший и придирчивый заведующий школой Василий Тимофеевич Мосин отмечал его педагогические наклонности, большое будущее предсказывал.
Нет, надо снова идти в райком и проситься в школу. Только там он найдет удовлетворение, только там по-настоящему покажет, на что способен. К тому же у него есть маленькая зацепка: он слышал, что в Болотном, в той школе, где начинал, освободилось место учителя.
И Журавлев повернул к райкому, отнюдь не питая радужных надежд.
К счастью, первый секретарь был на месте, в который раз он выслушал настырного председателя "Пролетария", в душе сочувствуя ему, а на деле…
- Замена есть? - в упор спросил секретарь.
Замена? Об этом Журавлев как-то не думал, надеялся, что райком сам найдет замену.
- Со стороны мы прислать можем, да только не всегда это надежно - со стороны… В общем, так: подбирай кандидатуру, созывай собрание, будем решать, раз ты не можешь жить без школы.
Ну что ж, придется искать замену.
Жил у них в Михайловке хозяйственный непьющий мужик Бельчиков. Вот только ранение у него в грудь, в легкое, болеет он частенько. Ну да ничего, не вилами же будет работать Бельчиков, а руководить.
Чего греха таить, перед собранием Журавлев подговорил нескольких мужиков, чтобы они первыми подали голос за избрание нового председателя.
И все бы решилось, как Журавлев и намечал, но, когда подговоренные мужики из разных концов колхозной избы, где проходило собрание, начали нестройно выкрикивать: "Освободить Журавлева! Новый не хуже потянить!" - к столу президиума вдруг прошел Леонтий, повернулся к колхозникам и, рубанув ладонью воздух, решительно сказал:
- А я против, чтобы мы отпускали Павловича! Мы все его с малолетства знаем, он нас знаить - что еще нужно? Уважение? Есть ему уважение - спроси любого. А доброту его я на себе испытал…
Подговоренные мужики притихли, растерялись: не станешь же перечить Леонтию, коли он истинную правду говорит. А тут еще бабы поддержали Леонтия:
- Зачем нам новый, нас и старый устраиваить.
- Не отпускаем!
- Не отдадим Павловича!
А когда Журавлев увидел, что к столу пробирается - вслед за Леонтием - пастух, понял: дело провалилось. На всякий случай шепнул представителю райкома - молоденькому парню:
- Если произойдет осечка, переноси собрание на завтра.
Так инструктору и пришлось поступить - благо сам он в прошлом учитель и отлично понимал Журавлева. Он решил помочь ему. Дипломатично закончил собрание:
- Тут, товарищи колхозники, разные мнения среди вас были: одни - "за", другие - "против". Чтобы нам не пороть горячку, чтобы прийти к единодушному мнению (что же это будет за председатель, если его изберут не единодушно?), предлагаю всем вам еще раз подумать, все взвесить, а завтра мы окончательно и решим вопрос с председателем.
Сутки оставались на размышление у колхозников (а что размышлять: "против" высказались только подговоренные). Сутки оставались на размышление у Ивана Павловича (размышлять же ему было нечего: он твёрдо решил уходить в школу).
"Не отпустят, - злился он, - как пить дать, завтра за меня проголосуют - чувствую по настроению людей". В таком случае надо действовать! Еще раз нелишне поговорить по душам с мужиками, объяснить им: мол, место учителя освобождается не каждый день, - пообещать… магарыч.
…До полуночи он обходил дворы колхозников, да и на следующий день вел с ними беседы-уговоры. Больше с мужчинами, с подростками. Женщины его понимали плохо, магарычом же их не прельстишь.
Повторное собрание просьбу Журавлева удовлетворило, и он тут же, на собрании, передал Бельчикову колхозную печать.
ПОМЕТКИ И. П. ЖУРАВЛЕВА
Ну и память у тебя! Лет пятнадцать назад рассказывал тебе, как я стал учителем вашего класса, а ты почти все до подробностей воспроизвел.
Кстати, почему ты никак не называешь пастуха? Тихон Андреевич его имя-отчество.
А фамилия инструктора райкома - Ульянцев. Ныне он - директор школы в Рыльском районе.
Недавно был в Михайловке (редкий я там гость, как переехал в пятьдесят пятом году в Болотное), встретил Леонтия. Ему восемьдесят два года, еле ходит, слабо видит старик, а меня узнал. "Зря все же, Павлович, - говорит, - мы тебя с председателей отпустили. Это все мужики виноваты, добра им нетути, на магарыч клюнули…" И еще раз за корову благодарил.
2
Завтра мы с Пашкой Серегиным идем в первый класс, с завтрашнего дня перестаем курить и матюкаться. Напоследок же решили отвести душу - вдоволь накуриться. Мы забрались в двухметровую густую коноплю, что росла за нашими огородами, - подальше от людей. Пашка стащил дома несколько свежевысушенных табачных листьев, я же принес пяток спичек и квадратик спичечного коробка, пожелтевшую мягкую бумагу, найденную на божнице, - какую-то квитанцию за налоги.
Мне - восемь лет, Пашке - девять. Я мал ростом, тяжеловат, карапуз по сравнению с ловким жилистым другом. Правда, он редко меня побарывает - я все-таки потяжелее его, - но в беге наперегонки мне с ним тягаться трудно. Проворнее меня лазит он по деревьям, ныряет с берега, ездит на лошадях. Но и я кое-что умею делать лучше Пашки, и это не позволяет ему верховодить. Я уже свободно читаю, а он даже буквы не все знает, я брату письма пишу (он в ремесленном училище учится), а Пашка и ручку-то держать не умеет.
А еще я лучше его скручиваю цигарки. У него то бумага посередине лопается, то такая горбатая цигарка получается, что ее ни за что не склеить. У меня самокрутки выходят как фабричные: ровные, тугие. Я обычно сначала Пашке скручиваю, потом себе - это если табака хватает, как сейчас. А когда его мало, то одной цигаркой обходимся. Половину Пашка выкурит, половину - я. Или по очереди затягиваемся.
Но сегодня, перед первым сентября, надо накуриться всласть. Табак из одних листьев крепкий, ну да это не страшно: мы уже с год курим по-настоящему, взатяжку. Знаем: крепачок, чтобы не задохнуться, надо курить с умом - не стоит жадничать, весь дым заглатывать. Чуток выпусти, чуток вдохни, и ничего не стрясется.
У Пашки выступили слезы, он матюкается на злой дым, что настырно лезет в глаза, цвиркает сквозь редкие зубы слюной. Я курил без слез, но тоже ругался - просто так, от нечего делать. Хорошо сидеть в конопле, тихо, тепло. Над нами - солнечное небо с редкими белыми облаками, беззвучно порхают бабочки.
Вкусен предосенний табачок, приятно чуть кружится голова.
Я лежал на поваленной конопле, смотрел на причудливые, похожие на диковинных зверей, облака. Иногда с шумом пролетали стайки воробьев или скворцов - кормиться зернами конопли…
Хорошо…
И хотелось завтра в школу идти (не чаял, когда восемь лет исполнится), и тоскливо становилось на душе при мысли о том, что теперь нам с Пашкой нужно остерегаться не только наших домашних (ему главным образом - матери, мне - старшей сестры Даши, что растила меня), но и учителя Ивана Павловича Журавлева. Мы его еще и в глаза не видели, а уже наслышаны о нем: и строгий он - узнает, что кто-то курит или матюкается, за уши отдерет, а то и вообще из школы исключит; и справедливый он - девчонок в обиду не дает, слабого защитит.
Что касается девчонок, то мы с Пашкой их не трогали, а вот вдвоем на одного нападали - особенно, если мальчишка был с другого конца деревни. Могли пинков ему надавать, могли в крапивный ров столкнуть…
Теперь всему этому наступит конец.
А впрочем…
- Слышь, Паш, - обращаюсь я к другу, - а откуда это известно, что Иван Павлович такой?
- Мне Гаврик говорил. Его Журавлев до войны учил.
- Это ж когда было! - с надеждой на лучшее сказал я. - Теперь он, может, изменился.
- А если не изменился?
- Тогда - хана… Ладно, давай еще по одной выкурим - и бросаем.