ПОМЕТКИ И. П. ЖУРАВЛЕВА
Это верно: преподавать я начал в тридцать девятом году - после окончания Курского педучилища. Кажется, учил и Гаврика Серегина. Было мне тогда… ну-ка прикину… восемнадцать лет. Только не считал я себя строгим, за уши никого не драл, хотя порой и стоило… А вот за девчонок ребят отчитывал - что верно, то верно. А строгим я не успел стать: пришла повестка из военкомата, и попал я вскоре в Тульское оружейно-техническое училище.
Так что пугали моей строгостью вас, моих будущих учеников, зря.
3
Вечером я наконец отпарил на ногах всю летнюю грязь (цыпки вывел еще раньше, намазав ноги обыкновенным солидолом).
Долго не мог уснуть, представляя, как я завтра, одетый в новую рубаху, в новые штаны, сшитые из покрашенных портянок (брат-ремесленник подарил), обутый в новые матерчатые тапки-ходаки, пройду вдоль деревни с холщовой сумкой наперевес. А в сумке у меня карандаш и целых две тетрадки - в клетку и в косую линейку. И станет мне завидовать встречная малышня, те, кому еще нет восьми, как я завидовал первоклассникам в прошлом (да и в позапрошлом) году.
А когда я уснул, то приснился мне страшный сон. Будто подошло время идти в школу, а у меня ноги оказались неотпаренными. Все мои три сестры в один голос причитали: "На такие ноги - новые носки? Ни за что! А без, носков в школу не пустят. Давай снова садись над корытом, вот тебе мочалка, начинай оттирать грязь. До следующего сентября, может, ототрешь".
Я вскочил весь в холодном поту, чуть, не упал с лежанки. Сердце мое часто колотилось. Было темно. Под печкой стрекотал сверчок. Я вытер одеялом лоб, немножко успокоился: "Слава богу, что это - приснилось".
Долго ворочался, а когда задремал, то опять снилась всякая чепуха: сторож, поймавший меня в колхозном саду; катание верхом на лошади и будто бы я упал с нее; курение в конопле, где Пашка окурком якобы прожег мне дырку на новых - школьных! - штанах. От последнего сна снова вскочил. Уже рассвело, и я ложиться не стал. Умывался под глиняным умывальником, подвешенным на цепочке к матице.
Увидев меня, Даша удивленно спросила:
- Ты чего так рано? Только коров прогнали…
Я ничего не ответил и принялся надевать заветные обновки.
В печи от подожженных сухих ракитовых веток разгорался торф. Лицо сестры, мне показалось, было сегодня необычно добрым, просветленным, будто не я собирался в школу, а она. Или моя радость ей передалась? Похоже, похоже.
Вошла соседка тетя Дуня. Увидев меня, всплеснула руками:
- Жених - и только! Свататься, что ли, собрался?
- В школу, - с нарочитым равнодушием ответил я.
- В школу? - изумилась тетя Дуня, хотя, понятно же, прекрасно знала, по какому поводу я приоделся. - Учиться, значить, идешь?
- Иду.
- А не бросишь? Мой дед говорить: учеба - это тебе не фунт изюму. Трудная, говорить, штука. Я не пробовала, - не знаю. А он знаить: всю жизнь учителем. Можить, уж не ходи, если бросишь, штаны с рубахой целее будуть - зачем их протирать?
То ли, по обыкновению, разыгрывала меня тетя Дуня, то ли серьезно говорила. На розыгрыш не похоже: серьезность была у нее на лице. Но только зачем пугать? Уж не такое, видимо, это тяжелое дело - учеба. Вон все учатся - и терпят. Большинство, правда, после начальной школы дальше не идет. Но, может, и начальной мне хватит? Поживу-увижу. Так что не стращай, тетя Дуня, не стращай: "Не фунт изюму…"
Школа находилась в трех километрах от нашей Хорошаевки - в соседней деревне Болотное. Кирпичное здание, еще дореволюционной постройки, стояло в верхнем конце деревни. Там, в двух классных комнатах, были настоящие парты - на два человека, с наклонными столами, с желобками для ручек и отверстиями для чернильниц. Учились тут старшие - третьи и четвертые классы.
Первачки и второклашки ходили на другой конец Болотного, где в заброшенном саду стояла обыкновенная хата, крытая, правда, не соломой, а железом, внутри переделанная под школу: была убрана русская печь и сложена большая квадратная плита. Вместо парт здесь стояли два ряда длинных - на четыре человека - столов с крестообразными ножками. Столы были сколочены грубо, между узких досок - зазоры до сантиметра. Так что во время писания тетрадь на зазоре прогибалась, и с перышка нередко спрыгивала капелька чернил - очередная клякса.
Сидели ученики на шатких, отполированных штанишками и платьицами скамейках. И стоило одному привстать, пошевелиться, как скамейка теряла устойчивость, и трое остальных, опять же во время писания, если не сажали кляксы, то вместо букв или цифр выводили в тетрадках каракули.
Но это позже стали нам известны все преимущества настоящей школы и неудобства нашей. Пока же мы, сорок четыре ученика, смирно сидели за столами, уставясь глазенками на учителя - Ивана Павловича Журавлева. Рассадил он нас по росту: самых маленьких - в первый ряд, кто повыше - во второй. Чередовал: мальчик, девочка, мальчик, девочка. За нашим столом оказались: Верка Шанина, Мишка Казаков, Валька Заугольникова и я (у окна).
Пашка Серегин сидел далеко сзади, на последнем ряду.
Рассадил нас Иван Павлович и начал урок:
- Сегодня, ребята, вы стали школьниками. Отныне вся ваша жизнь подчинена одному большому делу - овладению знаниями. Я научу вас читать и писать, считать и рисовать, вы узнаете, почему день сменяет ночь и отчего летом идет дождь, а зимой снег, куда улетают птицы и как растут деревья… Все это вам пригодится потом, когда вы станете взрослыми…
Иван Павлович - высокий, стройный, красивый. Волосы у него гладко причесаны назад, на левом виске виднеется белый шрам - видать, от ранения. Да, точно, от ранения. Даша как-то рассказывала, что его в первые дни войны ранило - в голову.
Волнуясь, иногда запинаясь, чистым голосом говорил Иван Павлович. Слушая его, я одним глазом заметил, как под самым окном затеяли драку два воробья - словно маленькие петушки наскакивали друг на друга. Посмотреть бы, чем окончится драка, но Иван Павлович, мне кажется, глядит именно на меня, и стоит мне чуть повернуть голову, как получу замечание. Подумал: "Неужели так вот - неподвижно, руки на столе, голова прямо - сидеть из года в год, пока не выучишься и не станешь большим?"
А воробьи, гляди-ка, как озоруют! Уже с десяток собралось возле дерущихся и шумно подзадоривают их - точь-в-точь как бывает среди нас, ребятни.
Я не выдерживаю и поворачиваю голову.
- …Надо привыкать слушать учителя внимательно, - как бы между прочим говорит Иван Павлович, и я еще не догадываюсь, что эти слова обращены ко мне. - Нельзя вертеть головой, иначе все сказанное мной будет в одно ухо влетать, из другого вылетать, и вы ничему не научитесь…
По классу пронесся легкий смешок, я мигом оторвал взгляд от воробьев и, как ни в чем не бывало, посмотрел в глаза Ивану Павловичу. Он покачал головой: нехорошо, мол, отвлекаться. Я застыдился, покраснел, а он продолжал вести первый наш урок: начал объяснять правила поведения. Я напряг слух и вскоре усвоил, что в классе мы должны: приветствовать учителя вставанием, а не криком "Здравствуйте!"; поднимать руку, если о чем-нибудь захочешь спросить учителя; не разговаривать на уроке друг с другом; все задания выполнять самостоятельно.
Вне класса необходимо помнить о том, что мы школьники. А посему:
со старшими при встрече здороваться первыми;
обращаться к старшим на "вы";
уступать пожилым людям, дорогу, быть всегда и везде с ними вежливыми;
не выражаться плохими словами;
не обижать девчонок;
не брать пример с тех старших, которые курят…
Вот это да!
Мы с Пашкой, выходит, уже взяли плохой пример? А Вовка Комаров не курит - значит, лучше меня? И верно: он тоже, как и я, умеет читать и писать, но, говорят, еще и складывать может. Я лишь немножко могу, на пальцах. А Вовка складывает числа в уме. Ему, выходит, быть отличником, а не мне…
Ничего не поделаешь, придется от плохих привычек отвыкать, надо догонять Вовку. Я тоже хочу ходить в отличниках!..
- А теперь - перемена, - объявил Иван Павлович, но никто не встал со своего места, не понимая, чего от нас хочет учитель. - Перемена! - сказал он громко. - Идите гулять…
Из школы я шел с Пашкой Серегиным. Вовка Комаров со своими дружками убежал вперед, девчонки плелись сзади. А мы шли простым шагом - не скоро, не медленно. Со всеми встречными громко здоровались, как научил нас Иван Павлович. Крикнем: "Здравствуйте!" - а сами хохочем. С нами по-доброму здоровались знакомые и незнакомые, приговаривали: "Что здороваетесь - молодцы, только зачем же смеяться?!"
Шли, болтали, лягушек спугивали (дорога наша лежала у подножия бугра, откуда начиналось торфяное болото).
С болота тянуло сыростью, а с бугра - теплым, запахом конопли и картофельной ботвы.
Холщовые сумки шлепали нас по тощим задам.
Впереди виднелась фигура человека, медленно идущего в сторону Хорошаевки. Присмотрелись к одежде - выгоревшая стеганая фуфайка, а на ногах - глубокие шахтерские галоши, на голове - старая кубанка с бледно-красным полинявшим крестом сверху. Узнали: конюх дед Степан. Он кубанку и летом не снимает. И галоши у него незаменимые (сын в Донбассе работает, снабжает галошами).
Я просиял и хлопнул в ладоши:
- Следим!
Пашка, конечно, догадался, что означало это "следим!", и мы прибавили ходу. Дело в том, что дед Степан был в нашей деревне самый заядлый курильщик. Папиросу из зубов не выпускал. Досмаливал одну, тут же скручивал другую, а прикурив от окурка, отбрасывал его в сторону. Мы не раз уже пользовались неосмотрительностью конюха, подбирали окурки и, обжигая пальцы и губы, вдоволь накуривались крепким - невпродых - самосадом.
Вот и теперь представился случай.
Но Пашка вдруг схватил меня за руку:
- Нельзя ведь нам теперь! Иван Палч что на уроке говорил?
- Последний раз…
- Не, я не буду курить.
- А я…
Не успел я договорить, как заметил, что дед Степан щелчком выбросил окурок в придорожную жигуку. Я кинулся туда, как коршун за цыпленком.
Осенняя злая жигука ожгла мою руку сквозь рубаху, но я все-таки дотянулся до заветного дымящегося окурка. Оторвав заслюнявленный конец, сделал первую сладкую затяжку.
И не успел я выпустить дым, как услышал за спиной голос:
- Так-так, покуриваем, значит…
Голос Ивана Павловича!
Бросил под ноги окурок, успел наступить на него, попытался прикинуться невиновным:
- Не, мы не курим, это вам показалось.
А у самого изо рта дым валит.
- А вот обманывать совсем нехорошо. - Иван Павлович поравнялся со мной, положил мне руку на плечо. - Я ведь все видел.
И он ускорил шаг (жил Иван Павлович в Михайловке, что километром дальше нашей деревни).
Я готов был от стыда сквозь землю провалиться. Что теперь будет? Иван Павлович, конечно же, сейчас обо всем расскажет Даше. Та в свою очередь как следует выпорет меня - веревкой, еще хуже - лозиной.
Ну, а если учитель не сочтет нужным заходить к нам и возьмет да исключит меня из школы? Что я буду делать тогда? Кем я стану? Куда пойду? Волам хвосты крутить?
Пусть лучше Иван Павлович встретится с Дашей, нажалуется!
Пусть она отлупит меня!
Только бы после первого же дня не исключили меня из школы!
А с курением - покончено! Голову на отсечение даю.
Я плелся, потупив взгляд, кусал губы, а Пашка шел рядом и весело насвистывал.
ПОМЕТКИ И. П. ЖУРАВЛЕВА
В целом верно описан первый учебный день. Я его тоже хорошо помню - волновался больше вас, учеников, готовился к нему, как к великому испытанию: ведь восемь лет не преподавал - то война, то председательство. Даже опасался: а вдруг ничего у меня не получится, растеряюсь перед вами, спасую.
Так что скажи где-нибудь про мое волнение. И речь я не так уж гладко перед вами держал, как ты ее преподносишь, а сбивался часто. Коряво, в общем, говорил.
Случай, когда я тебя поймал с окурком, не помню.
Второй раз ты упоминаешь о боязни быть исключенным. Но разве ж это возможно было, да еще в первом классе?! К тому же учитель не исключал… Теперь-то я убедился, что вас запугивали, чтобы вели себя поспокойнее. Вы ведь не очень-то воспитанными ко мне пришли. Да и кто вас мог воспитывать? Матери целыми днями - на колхозном поле или на ферме. А отцы… У тридцати одного из сорока четырех - на всю жизнь запомнил! - не было отцов.
4
К моему счастью, когда я вернулся домой, Даша была на работе. Дома оказалась только Надя, тринадцатилетняя сестра. Самая любимая из трех сестер. Почему? Никогда не обидит, не накричит, а если попросишь о чем-нибудь промолчать, промолчит, не наябедничает Даше.
Повесив сумку на ручку входной двери, я, смурый в душе, вразвалку побрел на огород: там Надя выкапывала картошку.
- О, школьник явился! - повернулась ко мне Надя, оставив лопату. - Ну, рассказывай, чему там тебя научили. Ты чего такой невеселый? Кто обидел?
Чувствую: Надя о случившемся не знает, Иван Павлович, похоже, не заходил, не жаловался. Я немного воспрянул духом.
- Что молчишь? Чему научили-то?
- Как правильно сидеть.
- И все?
- Здороваться теперь нужно. А еще - взрослым помогать…
- Это дело! Давай тогда бери ведро и помогай. Вон я сколько картошки накопала!
Я взял ведро и начал собирать картошку - с начала грядки. Подбирал крупную; мелкую, меньше голубиного яйца, оставлял. Ее ни очистить, ни в мундире сварить…
- Всю подбирай, - сказала Надя, - вон прошлой весной и мелкой были бы рады, да негде ее было взять.
Не слышалось сегодня в ее голосе привычной мягкости, веселости. Были озабоченность и обида. Озабоченность - это, должно, от воспоминания о голодных весне и лете. А обида? Откуда обида? Уж не потому ли, что в пятый класс ее Даша не пустила? В Болотном только начальная школа, а Наде нужно было бы теперь учиться в Нижнесмородине, за шесть километров, - там средняя. Но одеться и обуться Наде не во что, всего одно платье у нее и рваные галоши к зиме. Мне да Таньке, еще одной сестре, что в четвертый класс пошла, на обновки Даша еле денег наскребла. Пенсия за погибшего отца маленькая (он рядовым был), с ней не разгонишься. Вот и решила Даша: пусть Надя дома сидит, хватит с нее образования. В колхоз ее, правда, пока не запишут, но обещала одна женщина с железнодорожной станции взять Надю нянькой. За работу будут Надю кормить-поить, может, из одежды что сошьют, а также денег сколько-то…
Жалко мне Надю. Вчера когда она мне помогала отмывать ноги, то даже заплакала: "Вы в школу идете, а я…" Жалко, что уйдет она к кому-то жить. Кто меня будет защищать от Дашиных веревок и лозин, кто в драке с Танькой меня будет поддерживать?
- Надь, - окликаю я сестру, - можить, в няньки не пойдешь?
Она присела, погладила меня по белобрысой голове.
- Я бы и рада, да там я хоть хлеба наемся. А дома ведь опять одна картоха. Вон полтора пуда ржи Даша получила - куда с ней? А вам без меня больше достанется…
- Да ты чего, Надь, голосишь?
- Я не голосю, - вытерла она рукой глаза. - Я просто голодовку вспомнила… А ты всю картоху собирай, даже самую маленькую, - пригодится… Потом: я недалеко буду жить, проведывать вас стану. Ты учись только хорошо. У нас в семье все хорошо учились: и Даша, и Леша (это брат мой), и я, и Танька молодец…
- Ладно, постараюсь.
Звенит ведро - я картошку двумя руками бросаю в него. Как доверху наберу, ссыпаю в кучу. Сортировать потом будем. Покрупнее - в яму закопаем, на зиму. Помельче - в подпол.
Крупной картошки мало, в основном - с куриное яйцо. Да и откуда крупной вырасти? Своя картошка у нас еще в марте кончилась, огород кое-как засадили чужой, выменянной на рушники да холстину, что остались после смерти матери. Каждую картофелину разрезали на несколько частей. А ведь мы, деревенские, смальства знаем: что посеешь - то пожнешь. От одного глазка десять картошек не вырастет. Но, может, в этом году хватит нам картошки? На едока ведь меньше будет.
Позванивают стенки ведра, идет работа полным ходом. Помогаю Наде, стараюсь изо всех силенок.
А что там желтенькое блестит во взрыхленной земле?
Я ковырнул пальцами и - вот это находка! - целая обойма винтовочных патронов. Пять штук! Вытащил из обоймы один патрон, посмотрел на пистон: красный кружок горел, как новенький. Я спрятал патроны за пазуху, а то еще Надя заметит и отнимет: патроны - не игрушка, это мы, ребята, знаем. У меня уже не раз отбирали патроны и Даша, и Надя: их, патронов, с войны на огородах и в садах много осталось.
Пять штук! Вот это удача! Надо патроны подальше спрятать. За стреху - это надежно. Там я обычно табак в тряпице прячу, спички, кресало.
Назавтра во время первой перемены Иван Павлович подозвал меня к себе и тихонько, чтобы никто, не слышал, сказал:
- Еще замечу с папиросой - губы отобью. А потом жалуйся хоть самому министру. Кто тебя, кстати, курить научил?
У меня навернулись слезы.
- Сам. Я от больших ребят слышал, будто после курения есть не хочется. Попробовал - правда. Вот и научился… Но больше не буду.
Иван Павлович для вида кашлянул два раза, на удивление мягко сказал:
- Понятно… В общем, поменьше слушай больших ребят: они иногда и разные глупости говорят… Иди гуляй.