- Ага, на работу, - закивал головой Магазанник, и так и сяк оглядывая девичью фигуру с головы до ног. - Мы тебя довезем до своего лесничества, а там уже рукой подать до Тарнорудов. Учительствовать едешь?
- Нет, агрономом, - со скрытой гордостью и даже с удивлением сказала девушка. И для нее еще новостью звучало это слово.
- Агрономом?! - вытаращил на нее зеленовато-песчанистые глаза лесник. - Ты окончила техникум?
- Нет, институт.
- Аж институт!.. - сначала не поверил, а потом - даже вздохнул и глянул на Степочку, который стоял как столб. - Это так хорошо, с одной стороны, а с другой - никак не завидую тебе.
- Почему же? - удивилась девушка, качнулась, и качнулась на плечах ее пахучая пшеница.
- Об этом и говорить не хочется. - И на лицо Магазанника находит тень притворного сочувствия.
- Говорите! - тихо велела девушка, и даже в этом единственном слове угадывался характер.
Лесник оглянулся, наклонил голову к девушке:
- Тогда скажу по секрету: у нас не председатель колхоза, а какой-то аспид. Он, дьявол, не то что людей, сам себя закабалил работой. Вот накалит на девичьи плечи воловью ношу, и увянет твоя красота.
На доверчивое лицо девушки сразу легла тень, а в глазах появилась грусть.
- Но вы не очень унывайте, - наконец заговорил Степочка. - Хотя председатель у нас хлопотный, да люди не обидят вас, и вообче. - И так поглядел на отца, что тот сразу понял свое чадо.
- Что правда, то правда, - согласился Магазанник. - Да и село наше помаленьку выбивается в люди, за хлебом и к хлебу не едут теперь на базар. А как тебя звать-величать?
- Мирославой Григорьевной Сердюк.
- Так вот, Мирослава Григорьевна, долгие раздумья оставь на осенние ночи, а сейчас бери свои вещи да и поедем. Может, и наш хлеб не хуже вашего.
Мирослава притихла, качнула станом, потом решительно сказала:
- А может, казак не без доли, а девушка не без счастья? Я сейчас же приду. Где вы будете?
- Вон, видишь воз, крытый желтым лубом? Он медом пахнет. Это наш.
Девушка глянула на воз, на коней и метнулась от Магазанников, на ее плечах зашелестел сноп волос.
- Хоть серпом жни, как пшеницу, - сказал лесник и лукаво повел одной бровью. - Агрономша - это не учительница! Как она тебе?
- Славная. Вы же мне дайте немного денег, - и покосился на отца: что этот сквалыга наскребет ему?
- Деньги, красивая женщина да добрые кони - это смерть, - в раздумье сказал Магазанник, полез рукой в карман и глянул на ветряки, которые будто на цыпочки приподнимались, порываясь к небу. И в это время он плечами почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглянувшись, увидел верзилу лирника, что уносил из ярмарочного столпотворения свои патлы и засаленные, крест-накрест повязанные торбы, в которых неволился святой хлеб. За облысевшими веками нищего клеймами круглились настороженные зенки.
"Чего тебе, здоровила? Чего ты высматриваешь своими буркалами - чью-то копейку или душу?" - и Магазанник повернулся спиной к лирнику.
А вот из ярмарочной толпы и девчонка появляется со своей ношей. И на каких дождях, и под какими звездами она росла, и кому он повезет на своем возу эту синеокую судьбу? Эх, лета, лета, почему вы не возвращаетесь назад?.. Если бы в макитре Степочки было немного больше мозгов, то он мог бы вскружить голову агрономше, да, кажется, у него на ум недород. Правда, есть у хлопца и сила, и хитроватая изворотливость, но теперь всюду больше ума спрашивают, ибо… эпоха.
- Ты ж только не очень болтай при ней, больше глазами да ресницами пряди - эта работа всем девчатам нравится, - тихонько шепнул сыну, что уже позвякивал возле воза упряжью.
Степочка что-то буркнул и вперил взгляд в Мирославу.
- Вот и я, - доверчиво улыбнулась девушка.
- Садись назад, да не сломай насад, - пошутил лесник и хотел помочь ей взобраться на воз.
- Я сама, - мотнула легким платьицем и вмиг очутилась на возу, еще и ножки спустила с грядок - что значит крестьянское дитя!
Из ярмарочной сутолоки мимо ветряков выехали в розовое предвечернее солнечное марево, которое мягко дрожало над отяжелевшими нивами, что с пригорка на пригорок поднимали и поднимали полусон ржаных и пшеничных хоругвей. Вокруг стояла такая тишина, что слышен был золотой звон преджнивья.
Только тут, в степи, от Магазанника отвязались чужие глаза, и он с облегчением сказал себе:
- Поле ж как тихое море! - и подобрели его глаза, что тоже понимали не только силу, но и красоту нивы.
Да вот сзади послышался топот коней. Отец и сын одновременно повернули головы.
- Кажется, сам товарищ Ступач тянется рысцой? - и Магазанник придержал коней.
- Он и есть, - подтвердил Степочка, на его и на отцовском лицах сразу же заиграли сначала хитроватые, а потом и угодливые улыбки.
Это насторожило Мирославу: перед кем они так рассыпаются?
Бричка поравнялась с возом. Магазанники предупредительно подняли вверх картузы.
- Доброго здоровья, Прокоп Иванович! Доброго здоровья!
На самоуверенном лице Ступача шевельнулась доброжелательная улыбка.
- Что, купцы из Бара, - ни денег, ни товара?
- Вот и не угадали, Прокоп Иванович! - Лесник весело взглянул на Мирославу. - Видите, какой красный товар везем с базара?! Одна коса стоит вола, а бровям и цены нет! Агрономом будет у нас. А вы ж, если не секрет, куда? В Тарноруды?
- В Тарноруды.
Магазанник сочувственно вздохнул:
- Ох, и не сладко вам с нашим правителем, с Бондаренко, значит.
Ступач сразу помрачнел, а лесник мягко-мягко заговорил:
- Может, Прокоп Иванович, по дороге завернете и до нашей хаты? Она вас уже с весны ждет.
- А что там у вас?
- Да найдем чем попотчевать дорогого гостя, голодным и трезвым от нас не уедете. В печи стоят душеники и чумацкая, с грибами да с мятой, каша.
- Каша с грибами и мятой? - удивился Ступач. - О приправе такой даже не слыхал.
- А у нас и попробуете. Да и к каше что-нибудь найдется натуральное, лесное, какого в ресторациях и за чистое золото не получите. И печеной совой я вас еще не угощал.
- Соблазняете вы меня.
- Не соблазняем, Прокоп Иванович, а уважаем как неутомимого деятеля и человека. Осчастливьте наше жилище. Может, и мы умнее станем.
- Ох, и льстец вы, Семен, прямо лиса корсак! - подобрел Ступач.
Магазанник не обиделся, пустил угодливую улыбку по усам.
- Если такое говорите даже вы, то я молчу, ибо вам виднее. Так вы на бричке - вперед-вперед, а мы возом - за вами да за вами, да под вашим руководством. Правда, девонька? - повел бровью на Мирославу, и у той погасли настороженность к сладкоречивой лисе: шутит же человек.
А человек, еще не скрыв улыбки, уже прикидывает, что он поставит на стол, какого ежа против Бондаренко подкатит за столом да что положит в бричку, чтобы этого не видел, но все-таки увидел Ступач, ибо жизнь - это та лестница, по которой можно и вверх до ворот рая вскарабкаться, но можно со ступенек слететь и в тартарары. Вот сковырнет Ступач Данила, тогда и увидим, кто вынырнет на председателя! Как его руке, что сейчас кнутом стегает лошадей, нужна печатка! Правда, он и теперь живет как у бога за пазухой, но с печаткой была бы иная коммерция.
На какую-то минуту Магазанник погрузился в марево надежд, да неожиданно глянули на него зенки ярмарочного нищего, и под сердце коварно подступил холод. Что же это?.. Ага, это из небытия прорвалась, словно открылась рана, тревога прошлых лет. Откуда взялась она и на какие ярмарки податься с нею?..
Лесник невольно вздохнул, чем немало удивил Степочку, который и так и этак играл мельничками ресниц перед девушкой, а она только присматривалась к предвечерним нивам, что с пригорка на пригорок поднимали полусон ржаных и пшеничных хоругвей. Ох, не под этими хоругвями испакостил он свою молодость! Теперь втихую езжай с ярмарки и не рассчитывай на те времена, что не для тебя приходят. Из них можешь ты урвать червонец, да вряд ли вырвешь что-то большее.
Над дальним полем взошла вечерняя звезда.
"Как золотая печатка", - грустно подумал Магазанник и упустил ее из виду, а вместо нее снова увидел зловещие клейма лирника. И почему-то страшным стал для него этот вечер, и он сам себе показался согбенным призраком, что в сумерках возвращается с ярмарки.
Тьфу! Зачем, на кой черт, как ворон, накликает на себя беду? Вот доедет домой и сразу же утопит тревогу в чарке, а потом возьмет лопату и пойдет на тот курган, где Лаврин раскопал золотые украшения. Не только же гробовщика кормит могила. Он уже и сейчас бы отправился на поиски золота, даже пожалел, что пригласил Ступача на кашу с грибами.
Воспоминание о грибах неожиданно пронзило мозг; почему-то вдруг всплыл в памяти дурной полугрех, что едва не стал грехом. Лет десять тому назад, когда бумажные деньги шли наравне с золотыми, его бессовестно обжулил продавец Влас Кундрик. И тогда Магазанник приготовил ему красных паутинннков - тех потаенных осенних грибов, которые убивают человека не сразу, а на десятый - двенадцатый день. Уже на столе стояло адское угощение, да в последнюю минуту передумал лесник травить продавца. Когда это было, а и сейчас жутко становится. Ох, уж эта осенняя воронья стая воспоминаний! Видно, жизнь его пошла с ярмарки, если все чаще под сердцем ёкает и давит страх…
IX
Пестрые вечерние краски легли на приселок, и в лунном сне притихли обезлюдевшие сенокосы, нивы и белые облака за нивами. А Оксана, словно лунатичка, все бродила то по огороду, то по двору. Что-то беспокоило ее нынче, почему-то щемила печаль в душе, а думы все роились и роились в голове. Вот снова, неизвестно зачем, бредет на огород, останавливается перед клочком росистого ячменя, пламенеющего огоньками красного мака. Это ж из того ячменя, что в давнюю страшную ночь принес со своей кровью Стах. Она потянулась рукой к лепесткам мака, но испуганно отшатнулась: почему-то ей померещилось - это не мак, а Стахова кровь, что стала маком. Глупая же она, глупая…
А где теперь Стах, что так любил ее? И вызывал этой любовью только сочувствие и печаль, потому что в такое время пришел к ней. И где те леса, и где те дороги, по которым придет он? И когда бы ни пришел, и каким бы ни пришел, она будет его ждать, она будет сеять его ячмень, в нем будет видеть Стаха, в подсолнечниках - Ярослава. Вот такая женская судьба. Еще девушкой, а потом молодицей думалось, что всю жизнь, как один день, проживет со своим суженым. Ей страшно было даже подумать о тех вертихвостках, которые разменивались, бросали взгляды еще на кого-нибудь, кроме мужа, которые растранжиривали любовь на разные соблазны и заигрывания. Она и за жен их не считала, обходила десятой дорогой, чтобы не замараться бесчестьем…
На татарском броде неожиданно послышался всплеск весла, потом отозвался счастливый девичий смех: наверное, влюбленные молодята встречают свою ночку, как и она когда-то с Ярославом встречала. И что эта любовь? Сон, или полусон, или сон-вода? И уходит она быстро, как вешние воды.
Над бродом тихонько-тихонько встрепенулась песня:
Ой чи цвiт, чи не цвiт
Калиноньку ломить,
Ой, чи сон, чи не сон
Головоньку клонить.
И она когда-то во сне или не во сне склоняла голову суженому на грудь, а Стаху уже склоняла из жалости к нему, да он, наверное, не догадывался об этом. А как к нему потянулись дети! Вот только жаль, что не повел их к той черешне, которая родит гроздья ягод. Миколка и до сих пор вспоминает о ней.
Снова всплеснуло весло, и аистиха на хате всхлипнула сквозь сон, как всхлипывает дитя. Всхлипывание подруги, верно, разбудило и аиста, который, укладываясь спать, всегда прячет голову под крыло. "Это он боится насморка", - подсмеивался Владимир.
Вот аист потянулся, заклекотал - что-то забеспокоило его.
Оксана тропинкой подошла к воротцам, которые вели из огорода в садочек. Эти воротца не будут открываться до самой осени, потому что по ним поползли плети тыкв: появилась над землей завязь, так не надо тревожить ее.
Аист снова заклекотал и встрепенул крыльями. Кого же он увидел? Вдруг тихонько-тихонько скрипнули ворота с улицы и кто-то вошел на ее подворье. Злой человек? Но что у нее красть? Разве что одну душу? Так и ее успели разворовать. А неизвестный вошел в тень, потом появился перед дверью, поднял руку, чтобы постучать, но не постучал, вдоль завалинки дошел до бокового окна, сел на завалинку и провел ладонью по лбу, как это делают люди после тяжелой работы. Что-то скорбное было и в движениях и во всей фигуре неизвестного.
"Да это же он! Он! - вскрикнула в душе, застыла и почувствовала в себе такую слабость, что должна была ухватиться за воротца, за плети, чтобы не упасть. - Почему же он так устало сидит на завалинке? Почему не идет в хату? А может, это и не Стах?" Все так же держась за воротца и шершавые прохладные плети тыкв, она то ли спросила, то ли позвала:
- Сташе?!
Человек вздрогнул от неожиданности, поднялся, пошел, а затем побежал, отбрасывая от лица шелест вишен и лунную дремоту на них. Вот и приближается он из синей ночи, из лунной дремоты, или из метели, или из прошлого, приближается его изумление, его печаль, его радость.
- Оксана… Оксаночка!
- Сташе… Пришел?
- Пришел, - и через воротца обхватил ее руками. - Оксана!
И она впервые увидела его слезы. Их не выжал из него даже приговор, а выжала любовь к ней. Теперь Оксана почувствовала, что в ней заговорила не только женская жалость.
- Пришел? Милый… - впервые сказала ему это слово.
- Спасибо, Оксаночка, - у Стаха задрожали губы. Выходит, он догадался, что сейчас происходит с ней, выходит, он знал, что раньше у нее не было любви к нему. - А я думал, ты уже забыла меня.
- Что ты, Сташе! - и она, как могла, через воротца обвилась вокруг него.
Стах легко поднял Оксану над воротцами, прижал ее, целуя брови, губы, глаза.
- Сташе, разве так можно? - забилась на его сильных руках.
- Почему же нельзя?
- Еще кто-нибудь увидит.
- И пусть видят.
- А если сглазит? - уже лукавит от радости и удивляется своему лукавству: разве оно было еще какую-то минуту тому назад?
Стах осторожно опускает ее на землю.
- Как же ты, Оксаночка? Как дети?
- Все мы очень соскучились по тебе. Все! А Миколка и сегодня вспоминал тебя и твою черешню.
- Завтра же пойдем к ней.
- И ты, Сташе, насовсем? - прорвалась тревога.
- Насовсем, - успокаивающе положил ей большие руки на плечи. - Ты ведь знаешь, я семижильный. Работал в тех лесах за троих. Да и вина моя не такая уж, как Ступач расписал. Пересмотрели дело и отпустили к тебе, к детям. Вот и снова мы встретимся со Ступачом, - злость погасила радость на лице человека.
- Сташе, не думай о нем!
- А почему же я не должен думать о тех, которые плодят нам горе? Разве его для этого учили по институтам и держат на должности?
- Брось о нем! - прижалась она к мужу.
- Бросаю. - Стах полез правой рукой во внутренний карман пиджака. - Вот тебе коралловые бусы, не очень дорогие, да и не дешевые, - обвил шею подарком. - Думал, если забыла меня, брошу их в татарский брод.
- Ой, дурной ты, Сташе, - засмеялась и притихла, ощущая на себе его подарок, его руки, его ожидание, любовь.
Потом, впитывая одеждой запахи купальского огорода, они подошли к клочку ячменя, который просвечивался нежными огоньками мака.
- Вот тут изо дня в день вспоминала тебя.
- Неужели каждый день? - не поверил Стах, а глаза аж засияли.
- Вспоминала и звала.
- Вот я и возвратился на твой зов. - Погрузил руки в ячмень, а тот сладко защекотал их зрелым усом. - Говори же, Оксанка, говори.
- Что же тебе говорить?
- Что хочешь, лишь бы голос твои слышать, - и наклонился к ее плечу. - Соскучилась хоть немножко?
- Ох, и неразумный ты, - вплела руку в его чуб, тронутый за эти годы вечной изморозью.
- Какой уж есть. Говори что-нибудь, Оксанка, - касается руками ее косы, плеч, стана.
- Устал с дороги? Есть хочешь?
- И не спрашивай.
- Я сейчас нарою картофеля, ты же сорви свежих огурцов, а соленые в хате есть. Только плети не вытопчи…
Стах радостно засмеялся, поцеловал ее.
- Хозяюшка моя…
Оксана нагнулась и прямо пальцами стала подкапывать для него картофель. Стах сверху смотрел на жену, на ее пальцы, что начали чернеть от влажной земли, на картофель, который и при луне краснел, и ощутил радостную взволнованность в сердце - оно освобождалось и освобождалось от разной мути. "Когда у мужа есть верная жена, то это уже вон какое счастье". Оксана собрала картофель в подол юбки, и теперь босые ноги женщины до колен увлажнились росой.
- Какие у тебя красивые ножки…
- Иди лучше нарви огурцов.
Стах на ощупь нашел огурец, оторвал от плети, понюхал его и потянулся глазами к Оксане, к клочку ячменя за ее спиной, к конопле, к подсолнухам и к выбеленным луной облакам, что прижимались к земле.
- Хорошо же у нас. И только такой дурень, как Ступач, мог подумать, что я люблю эту землю меньше, чем он.
- Он и людей, и землю судит да все ищет кому-нибудь беды, пока себе не найдет, - вздохнула Оксана. - Пойдем же в хату.
В комнатушке, где летом было прохладнее, спали дети. Стах склонился над ними, потрогал большой рукой, от которой и до сих пор пахло лесами.
- Как выросли они! А Миколка в кудри целую охапку солнца захватил. - И прикоснулся губами к младшему, потом к старшему.
А Оксана и улыбнулась, и вздохнула.
- Слушаются ли тебя?
- Слушаются, помогают. Пойдем. Надо мужу вечерю готовить.
В хате Стах обнял жену, привлек ее к себе.
- Даже не верится, что я с тобой! - склонился к груди, к ее сну и ожиданию.
- Со мной, муженек, - и Оксана подняла на него ресницы, освещенные поздней луной.
И только теперь Стах поверил, что он дома… что его ждали… В немой благодарности он положил голову на плечо жены и замер, прислушиваясь к какому-то диву, прислушиваясь к ней и ко всему миру, и казалось, что, покачиваясь, куда-то плыл с двумя своими детьми.
На другой день Стах с Миколкой и Владимиром пошли в лес. Там они нашли ту черешню, где ягоды гроздьями усеяли ветви. Стах посадил на них детей, а сам лег на спину, головой в шапку чабреца. Целительное зелье пощипывало ему затылок, обдавало густыми душистыми волнами. Белым облаком, солнечным лучом и переливами иволги текло здесь время, и добрый покой входил в каждую кровинку человека. Но на другой день он расплескал его.
Затемно, когда Оксана еще отдыхала, он вышел во двор, прошел огородом к своим красным макам в ячмене, а потом собрался на рыбалку. Недалеко от берега вспугнул хохлатенькую чайку, она взлетела с купины и зафурчала крыльями. Это характерное фурчанье отозвалось в сердце Стаха далеким детством. Он долго-долго следил за неровным, волнистым летом птицы, прислушивался к фурчанию ее крыльев и печальному стону: "Чьи вы? Чьи вы?"