"Своей матери дети", - ответил мысленно, а когда чайка упала в траву, стащил с берега лодку, нашел свое старое место на воде, что проросло зелеными сердцевидными листьями кувшинок, стал на якорь да и прикипел к двум поплавкам, но видел не так их, как Оксану. Вдруг через какое-то время он услыхал ненавистный голос:
- Доброе утро, Сташе. - На берегу с ружьем за плечами стоял Семен Магазанник и простодушно улыбался.
- Доброе утро, - тихо ответил Стах.
- Клюет?
- Понемногу клюет.
- И что поймал?
- С полдесятка линьков.
- Линьков? Это рыба! Может, продашь?
- А почему же, могу и продать, - не поднимал глаз от воды, на которую легла тень лесника. - Подъезжайте.
Магазанник нашел непривязанную лодку, положил в нее ружье и руками начал грести к Стаху. Вот коснулись лодки друг друга.
- А ты не изменился, Сташе! - слащаво-приветливо улыбается Магазанник, и все его лицо источает радость: приятно, что человек возвратился с дальних дорог. - Где же твои линьки?
- Линьки? Сейчас покажу. - Стах поднял свою мускулистую руку, но протянул ее не к торбе с рыбой, а к груди Магазанника.
- Что ты делаешь?! - вскрикнул лесник.
Стах сжал сорочку на его груди, рванул к себе лесника и силой окунул в воду, а потом снова подтянул к себе.
- Утопишь, ирод! - отчаянно закричал Магазанник.
- Не утоплю, - успокоил его Стах. - Это ты меня топил, а я тебя купаю.
X
Стемнело. Заснула волна над бродом, заснул и приселок у брода. А к нему никак не дотянет нитей своей пряжи мохнатый, так напоминающий детство сон: перед жатвой он всегда только крадется за Данилом, а если и прихватит его, то лишь на какой-то часок. Преджнивье!
Это та пора, когда в сердце крестьянина сходятся радости и тревоги хлеба, а между ними снуют и снуют древние, верно еще с языческого века прихваченные, хлеборобские печали. Жаль было сизого и золотого колоса, что накачался, нашелестелся, напелся за лето в поле и уже завтра, вздыхая, упадет на землю, поедет к добрым людям, ляжет теплым хлебом на стол.
Перед колосом, перед царь-колосом, Данило испытывал постоянный трепет души, ждал встречи с ним еще тогда, когда он только угадывался в зеленых весенних пеленках, любовался, как на его по-девичьи нежных ресницах тихо звенели цвет и роса, радовался, когда он набирал силу и в тиховейном раздумье склонял голову. И сколько Данило ни смотрел на это чудо, что из года в год будто повторялось, - насмотреться не мог, и даже синие васильки, казалось ему, росли потому, что столько глаз любовалось колосом.
А теперь, в эту лунную ночь, он прощался с ним, потому что иначе не мог. И была грусть, и была радость от этого прощания. Вот и перелистало время еще один год. Как прожит он среди людей и с людьми? Нелегко: в разумных и пустых хлопотах, в неусыпном труде, в исканиях, в надеждах да в спорах с некоторыми, что научились примитивизмом вытаптывать и хлеб, и человеческое достоинство, да еще и прикрывать это вытаптывание пустозвонством и однодневными идеями. Спасибо газетчикам, что защитили его урожай и его самого. Но эта защита породила и зависть.
- Что-то много о тебе в газете начали писать, - уел его Ступач.
- Не так обо мне, как о земле, об урожае, который вырастили люди вопреки тому графику, что доводил вас до судороги.
Ступач тогда сразу вскипел:
- Побыл бы ты, умник, на моем месте, и тебя бы свели судороги!
- Тогда лучше вы побудьте на моем, более спокойном месте.
Но на его место Ступач никогда не позарится: он свое честолюбие не наклонит к земле, а пронесет через все служебные ступеньки, чтобы подняться, взлететь вверх. Ступач понимал, что Данило раскусил его, и потому еще больше невзлюбил норовистого, председателя. Но Данило равнодушен к его нелюбви, только не равнодушен к его канцелярской ретивости и самоуверенности: есть же такие счастливые люди, что никогда не сомневаются в себе. Да, это счастливые люди для себя, но - несчастье для других…
Данило тихо входит в накупанный и убаюканный луной приселок, что словно сошел с картины, или вышел из синего сна, или из татарского брода. То град Китеж погрузился в воду, а наш приселок вышел из воды, да и купает в ней тени хат и аистов. И не колокола звонят над ним, а луна пригоршнями рассеивает свое зерно… Как хорошо, что и мы теперь будем с хлебом: уродило же в этом году. Уродило! А на следующий год уродит еще больше, потому что люди уже не слепо верят в силу зерна, поднимают его не только заботой души, но и разумом науки. Вскоре и агронома должны к ним прислать. Лишь бы он походил на Максима Диденко, неутомимого практика, мечтающего вывести такую пшеницу, которая не будет бояться ни мороза, ни полегания, ни болезней.
Давно он, Данило, не видел ни Максима Петровича, ни Терентия Ивановича с его вербой, мимо которой никогда спокойно не пройдешь. После жатвы непременно поедет к ним.
На Оксаниной хате его шаги услыхал аист, вытянулся и клацнул своими кастаньетами. Это самый чуткий и спокойный аист в приселке, он дружит с Оксаниными детьми и пастухами, даже иногда заглядывает в их торбочки: а что там вкусного?
- Лелеко, лелеко, до осени далеко? - всегда радостно спрашивают аиста мальчуганы.
Аист важно шагнет на своих ходулях и закивает клювом: мол, недалеко.
Уже выходя из теней и света приселка, Данило неожиданно услыхал:
- Добрый вечер, Данилко!
Он оглянулся. Опираясь обеими руками на ворота, ему дружески улыбалась Олена Гримич, которая теперь всегда ворожит возле подсолнухов и пахнет ими.
- Доброго здоровья, Олена Петровна. - Данило подошел к воротам, над которыми кронами сошлись черешни. Со двора резко потянуло маттиолой, этим неприметным зельем, в котором есть то ли вдовья, то ли предосенняя грусть. - Почему не отдыхаете?
- Да жду и Яринку, и хлопцев, и своего непутевого с луга, - улыбнулась Олена Петровна, и даже в шутливом "непутевом" звучала любовь. - Уже и вечеря перестояла, а их нет: Яринка, видать, на драмкружок побежала, хлопцы - на гулянку или в ночное, а старик где-то последнюю скирду вывершивает. Они же у него такие красивые выходят, - улыбнулась и вздохнула: - Боюсь я за свою Яринку, ох, как боюсь.
- И почему? - удивился Данило. - Она же у вас красивая, как весна, а отчаянная, как метелица.
- Вот и боюсь за эту метелицу, чтобы не очень завихрилось у нее в голове. Это же, когда было у нас из Киева кино, заставили ее играть. И кого бы вы думали? Сельскую шинкарку. Подмалевали ее, сделали брови в четверть аршина, прицепили вот такие ресницы и сняли это безобразие. А теперь вот пришло письмо из кино, что снова хотят на какую-то роль взять. Наверное, не хватило у них шинкарки. Так как на это матери смотреть? А ты чего же не спишь?
- Такая пора - преджнивье.
- Что значит молодые лета. И мне когда-то не спалось, в девичьи годы, а еще как назвал меня мой непутевый самой красивой, то и совсем потеряла голову. Бывало, мать так уж следит за мной, да все равно увернешься и до самого рассвета туманишься со своим туманом. - Женщина прищурилась, поглядела вдаль, туда, куда ушли молодые годы или откуда должен прийти муж. И от всей ее фигуры, прислонившейся к воротам, от ее уст, на которых была улыбка, от ее чистой сорочки с барвинком на груди веяло той женской прелестью, без которой оскудел бы этот мир и душевность в нем.
От брода послышался конский топот: кто-то стремглав мчался по приселку, поднимая над ним тучу пыли.
- Посторонись, Данилко! Это мои оглашенные летят.
Тетка Олена быстро метнулась от ворот под защиту черешни, а на улице появились два всадника. Вот они повернули коней, и те - один за другим - птицами перелетели ворота, промчали двором да и свернули к дверям жилища.
- Шальные! - прикрикнула на детей тетка Олена. - Хату развалите!
"Шальные" весело рассмеялись, соскочили на землю, подбежали к матери, один поцеловал ее в одну щеку, другой в другую.
- Вот мы и здесь. - И снова смеются.
- Вишь как задабривают, - глянула женщина на Данила.
- О, Данило Максимович! - одновременно вытянулись статные улыбчивые близнецы и, здороваясь, тряхнули огнистыми чубами. - А мы и не видели вас.
- Где уж увидеть кого вертопрахам, когда непременно надо им или через речку, или через ворота перескочить. А то бывает и так: вечеряем со стариком, а они подкрадутся, и один конь всовывает голову в одно окно, а второй - в другое.
Близнецы захохотали:
- Разве у вас был урон от этого?
- Только один раз Воронец опрокинул кувшин с молоком.
- Еще и гогочут! - И Олена обратилась к Данилу: - Все им то червонное казачество, то партизанская тачанка снятся. Идите уж вечерять.
- Так мы сейчас! - и, поклонившись Данилу, близнецы метнулись к хате.
- Как вы их отличаете друг от друга? - удивляется Данило. - Я никак не могу угадать, где Василь, а где Роман.
- Я-то отличаю, а вот Лаврин иногда ошибается. До чего же они походят друг на друга и красой, и характером! - Тут конь подошел к женщине, подергал за рукав губами. - Вишь какой доверчивый. Это тот, что молоко разлил. А уж глаза умные, будто у человека. О, войско идет, хоругви развеваются! - Тетка Олена руками и всем телом потянулась к улице, голос ее стал глубже, а под ресницами встрепенулись и загадочность, и женское превосходство. Вот и разберись, что оно и к чему.
Посреди улицы появилась журавлиная фигура с длинными вилами и граблями за плечами. Это снаряжение теперь и в самом деле чем-то напоминает Данилу хоругвь.
- Что это ты, муженек, так припозднился? - деланно выговаривает Олена.
- Хотел, чтобы кто-то выглядывал меня у ворот, вот и медлил, - весело говорит дядько Лаврин. На его тонком загорелом лице свисают продолговатые перчины усов, которые за полверсты пахнут свирепым табаком: как только его терпит жена? - Здравствуйте, Данило Максимович!
- Я его Данилкой зову, а ты…
- Вам, женщинам, больше дано воли на нашего брата, - насмешливо отвечает муж, снимает с плеча свое снаряжение и ставит по другую сторону ворот. - Дети уже, вижу, дома?
- Примчались на минуту. Как оглашенные. Ладные стога сметал?
- Славные. Вот и миновала косовица, наступает жатва. А сено в этом году пахучее, словно приворотное зелье, дыши не надышишься. Людям перепадет что-нибудь? - поворачивает обветренное лицо к председателю.
- Людям будет отава.
- Вся? - не поверил наилучший стогометатель.
- Считайте, вся, кроме Кругликова урочища.
Лаврин улыбнулся, и на щеках его зашевелились гроздья веснушек.
- А что на это скажет товарищ Ступач? Он же боится, как бы хлебороб не разжился хлебом, ложкой молока или копейкой. Вот кто был бы у пана старательным экономом.
- Только бы это, - вздохнула Олена Петровна и ответила на немой вопрос мужа: - Страшно, когда человек ждет чьей-то оплошки, как ворон крови, и наконец сам становится вороном.
- Вот это влепила характеристику, - удивился и погрустнел дядько Лаврин.
Погрустнел и Данило, потому что и вправду Ступач нетерпеливо выжидал его ошибок, да и без них клевал, словно ястреб. Что-то и в фигуре его напоминало хищную птицу.
- Не будем против ночи вспоминать Ступача, а то еще во сне приснится, будь он неладен, - наконец откликнулась Олена Петровна. - Лучше пойдемте в хату, повечеряем.
- И жена может путное слово сказать. Что у тебя есть?
- Свежая картошечка с сомом и подосиновиками.
Данило удивился:
- Так рано подосиновики появились?
- После дождя. И где? Не в осиннике, а под грабами. Такие краснюки! А сома ночью мой Лаврин поймал на целого рака. Муж мой нюхом чует, где есть рыба. А вот охотник из него никудышный. Или порох теперь не тот?
- Начала свое. - Лаврин виновато пустил улыбку в золотые усы.
- И начну, и докажу, - не успокаивается жена: так ей хочется подкинуть колкое словцо. - Как-то в сердцах бросила ему: "Хоть бы ты одного зайца убил". А мой идол и отвечает: "Так я одного сонного ушастого до смерти напугал не выстрелом, а голосом".
- Хорошо спал себе зайчик, - снова усмехнулся Лаврин.
- Так пойдемте в хату.
- Спасибо, Олена Петровна! Я уже вечерял на ветряке.
- От сома и подосиновиков грех отказываться, - стал настаивать дядько Лаврин.
А когда Данило начал отнекиваться, тетка Олена остановила мужа:
- И не проси, муженек. Разве ж не видно, что Данилку кто-то так выглядывает в ночи, как я тебя когда-то выглядывала.
Дядько Лаврин пренебрежительно махнул рукой:
- У женщин всегда в голове крутится то колесо, что из одних выглядываний, встреч да любви… Вот и моя - за подсолнухами присматривает, а сама все в романы про любовь глядит. Иногда, ожидая меня, даже при луне листает их.
Лукавство появилось на устах Олены Петровны.
- Теперь так мало пишут про любовь, что уже и не знаешь, кто ее забыл, люди или писатели.
- Уже и до писателей добралась! - засмеялся муж, открыл калитку и плечом к плечу с Женой пошел по просторному подворью, которое наполняли всплески татарского брода и вдовье смятение маттиолы. Вот кто за все годы даже не покосились друг на друга!
Из приселка Данило выходит в хлеба, которые завтра должны упасть к ногам людей, и снова печаль жита заползает в душу. Наверное, всю жизнь в нем будет и радость хлебов, и та печаль жита, которая перешла в него, может, от пращуров-полян. Суеверие это или ограниченность? Нет, не суеверие, не ограниченность, а святая привязанность к тому доброму злаку, к тому зерну, что дает людям силу и жизнь.
Уже медово загустело лунное марево, в ложбинке заученно отозвался коростель, и тишина над миром такая, что даже слышно, как ржаной колос говорит с колосом, как поводит скрипучим усом ячмень. Благословенна эта тишина дозревания земли, дозревания надежд хлебороба. А ему так хотелось не зря прожить среди людей и для людей. Познав, что такое добро, он хотел его творить, не жалея себя. Есть кусок хлеба, кружка молока, кое-какая одежонка - и с него довольно. Вот только бы землю по-настоящему понять да не обидеть понапрасну человека. И все-таки Ступач олух. Как-то в перебранке насел на него: "Ты мне, парень, без юношеских фантазий и разного романтизма. Это в гражданскую войну было время романтики, когда полками и дивизиями командовали двадцатилетние смельчаки, а теперь настало время реализма, которое за фантазии обламывает крылья".
Конечно же бескрылый не родит крылатого, а укротить кого-нибудь может. Этот своей мелкотравчатостью обеднит и свою, и чью-то жизнь, пока не сгорбиться да не уйдет на пенсию. Тьфу, снова всякая погань лезет в голову!
Неожиданно на узенькой дорожке, там, где сходились рожь с пшеницей, Данило увидел фигуру девушки. В лунном разливе она шла впереди, вот остановилась, нагнулась к колосьям, что-то поворожила и снова неторопливо пошла, покачивая тонким станом и волосами, покрывшими плечи.
Кто бы это мог быть? Полевая царевна, которую встретил когда-то Чипка весной? Но прошло время полевых царевен. Вот снова остановилась, перебирает руками житечко. И не боязно одной ночью? Пошла потихоньку. И что-то привлекательное, прекрасное было в том, как она несла в лунном разливе тонкий стан и волосы. Уродились же они у нее.
Данило пошел быстрее, его шаги услыхала незнакомка, сторожко обернулась, остановилась, касаясь станом колосков. Настоящая полевая царевна с мягким сиянием в волосах, с настороженностью в межбровье и в глазах, над которыми дрожат длинные ресницы, отбрасывая на лицо тень. Такие же ресницы были и у его матери. Да мы как-то не замечаем этого, пока наши матери не покинут нас.
- Добрый вечер, дивчина. Ты не заблудилась в наших полях?
- Нет, - коротко ответила девушка и еще немного подалась к колосьям.
- Откуда же ты?
- Издалека, - пристально смотрит на него и гасит ресницами влажное лунное сияние.
- И это ответ. - Данило насмешливо кивнул головой. - Что же ты делаешь тут в потемках?
- Смотрю на ваши земли.
- Это уже интересно. И что же ты заметила?
- Очень хорошие у вас нивы, а луга уже похуже: и кротовые норы есть, и конский щавель разросся. Верно, соня ваш луговод или лентяй, не знаю, как вы его называете.
Данило удивился:
- Ты даже луга осматривала?
- Ага.
- Для чего же тебе эти смотрины?
Девушка помолчала, потом доверчиво взглянула на Данила:
- Прикидывала себе, оставаться здесь или ехать дальше. А вы кто будете?
- Я?.. Учитель.
- Вот хорошо, - почему-то обрадовалась девушка. - А вы не скажете, какой у вас председатель колхоза?
- Председатель как председатель, - неопределенно ответил Данило.
- Говорят, что он очень злой?
Данило смутился:
- Кто же сказал такое тебе?
- Люди.
- Те, что в поле работали?
- Нет, в дороге. Так очень он злой?
- Не очень, но рыба не без кости, а человек не без злости. Кто же ты будешь, что нашими полями заинтересовалась?
- Агроном. Я только окончила институт, и меня послали к вам. Но услыхала в дороге о злом председателе, и отпала охота оставаться тут. Я с детства боюсь злых людей. - И на лице девушки появилась та трогательная беспомощность, которую всегда мужчины хотят взять под защиту. - Что вы скажете на это?
Данило улыбнулся: ему понравилась девичья непосредственность, ее тревога, да и личиком, и станом девушка была как на картине. А какой сноп волос у нее! И впрямь настоящая полевая царевна!
- Что же мне сказать молодому агроному? - наморщил он лоб. - Ты сегодня вечером начала знакомиться с полем, с лугом, завтра же познакомься с людьми, с председателем, так, может, послезавтра и прояснится в голове.
Девушка подумала, а потом оживилась:
- А и вправду, может, прояснится.
- Где же твои вещи?
- В лесу.
- В лесу? - не поверил Данило.
- Ага, у вашего лесника. Он меня подвозил из района.
"Так вон какие "люди" сделали меня очень злым".
- Наш лесник показался тебе добрым?
- Вроде ничего. Он все время заботился обо мне. Теперь мне надо идти туда на ночлег, но уже так поздно, не заметила, как и стемнело.
Данило подумал, что девушка, видно, из тех, которые увлекаются работой, и сказал:
- Ночлег тебе найдем в приселке, потому что в лес в такую пору небезопасно идти: еще волк встретится, и останемся мы без агрономии.
- А у вас есть волки?! - Тень испуга пробежала по девичьему лицу.
- И волки, и лисицы, и кабаны, и барсуки, и козочки, похожие на тебя. Как тебя зовут?
- Мирослава.
- Какое славное и необычное для нас имя. Я его только в произведениях Ивана Франко встречал, а теперь - на своем поле. Ну, как, Мирослава, в лес или в приселок?
- Наверное, в приселок. Он так хорошо и таинственно затерялся посреди ночи, и луна сверху, и вода снизу убаюкивают и убаюкивают его.
- Ты стихов не писала?
- Слушала, как музыку. А вы?
- Тоже люблю, словно музыку. Так пошли, а то люди всю ночь по кускам разберут.
- Так и моя мама когда-то говорила, - улыбнулась и сразу же помрачнела девушка.