"Наверное, сирота", - подумал Данило, и ему захотелось чем-то помочь этой доверчивости, что только начинает раскрывать книгу жизни. "Чем она ляжет на ее хрупкие плечи?"
Они молча дошли до подворья Лаврина Гримича, Данило открыл калитку, пропустил вперед девушку, кивнул головой на хату:
- Тут вот и переночуешь.
- Неудобно так поздно беспокоить людей, - смутилась Мирослава.
- Они еще не спят, только подворье спит, - звякнул щеколдой Данило.
Вскоре из сеней отозвалась хозяйка:
- Кто там?
- Это я вам, Олена Петровна, привел гостью на грибы и сома. Не все съели?
- Найдется и для гостьи, и для тебя, - повеселел женский голос. Тут же тетка Олена встала на пороге, внимательно посмотрела на Мирославу, всплеснула полными руками. - Какую же хорошенькую высмотрел дивчину! Вот к кому ты спешил на ночь глядя.
- Да нет, я впервые вижу ее.
- Так я и поверю тебе!
- Правду говорю, тетушка. Это к нам прислали с такими косами агронома.
- Такая молоденькая - и уже агроном?! - снова всплеснула руками Олена Петровна. - Ты ж хоть этими пальчиками умеешь в земле копаться?
- Умею, - стыдливо улыбнулась девушка. - Я из хлеборобского рода.
- Тогда совсем хорошо. А жить, если захочешь, можешь у нас - занимай вторую половину хаты и живи, одна или с моей Яринкой. Все городские говорят, что у нас, над бродом, и красиво, и тихо. Картошка, хлеб и молоко есть, рыбы, наловим, сала нажарим, а на разные там городские выдумки да марципаны не рассчитывай.
- Спасибо вам, Олена Петровна, - поблагодарил Данило и начал прощаться с Мирославой. - Не беспокойтесь, товарищ агроном, здесь о вас позаботятся как о своей. - Да и пошел, а из головы не выходили ее доверчивый взгляд, ее луной или солнцем накупанные волосы и то покачивание стана, что так хорошо вписывалось в эту ночь.
Идя за Оленой Петровной на другую половину хаты, Мирослава сказала:
- Видать, душевный у вас учитель.
- Какой учитель? - удивилась женщина.
- Вот этот, который привел меня к вам.
- Бог с тобой, девушка! Какой же это учитель, когда он председатель нашего колхоза? - удивилась, а потом рассмеялась Олена Петровна.
- Председатель?! - ошеломленно переспросила Мирослава и почувствовала, как на щеках вспыхнул румянец. - Вот это да!
- Выходит, пошутил?
- Бессовестный!.. - невольно вырвалось у Мирославы.
Олена Петровна, скрестив руки на груди, покачала головой:
- Да нет, девушка, он очень совестливый, справедливый и к людям, и к хлебу святому. За это некоторые не любят его. Вот те уж бессовестные.
- Как пахнет у вас маттиола, - с путаницей в мыслях подошла к окну.
- А возле нее витает дух татарского зелья - это уже с брода. Тебе положить городской матрац или на лесном сене будешь спать? Никогда не будет так пахнуть сено, как пахнет в молодости.
- И в детстве тоже, - вздохнула девушка, прислушиваясь к броду.
На следующее утро смущенная Мирослава пришла к председателю в кабинет и стала на пороге.
"Словно судьба! - подумал Данило. - С какого ты поля, с каких ты чар?.."
А "судьба" даже не поднимала на него глаз.
"Какие они у нее?"
- Оставайся, Мирослава, у нас, - попросил Данило. - Люди у нас добрые, и председатель не очень злой.
"Бессовестный", - про себя, уже без осуждения, сказала девушка и подняла длинные неровные ресницы на "бессовестного".
Он дружелюбно посмотрел на нее и подумал: "Полевая царевна!" И снова увидел ее в полях.
А "полевая царевна", покачиваясь топольком, подошла к нему:
- Вам сейчас отдать документы?
- Зачем мне эти хлопоты, держи их при себе. А теперь можно поехать к леснику.
- Я бы сейчас лучше пошла на поля. - Мирослава бросила взгляд на невидимые еще поля и ласково улыбнулась им.
"Славная. Землю, верно, любит. А волосы пахнут маттиолой, зельицем грусти".
- Тогда я дам тебе, как в песне поется, сивого коня да черную бричку - и езжай на смотрины.
- А конь норовистый?
- Спокойный. Только не подставляй ему волосы - подумает, что пшеница.
Мирослава сжала припухшие губы, не зная, как ей быть: смолчать или что-то сказать с перцем?..
На рассвете следующего дня, когда она босиком вышла на подворье, к которому с брода подошел туман, с улицы окликнул веселый голос:
- Не спится - хлеб снится?
- Ой! - вздрогнула, растерялась девушка и сразу же поправила еще примятые волосы. - Куда это так рано?
- Лучше спроси, откуда? - Усмехается, подходит к воротам Данило и трет щеку, в которую впилось пчелиное жало.
- Скажите.
- С пасеки, что вывезли на гречиху.
- Так меду захотелось? - уела за вчерашнюю "пшеницу".
- Я до меда не очень-то охоч. Но вот уже третью ночь возимся возле ульев - постепенно поворачиваем летками на север. Днем это делать нельзя.
- Почему же на север? - удивилась Мирослава.
- Потому что теперь жара и не надо ею утомлять пчелу. В леток, повернутый на север, хорошо падает и утренняя, и вечерняя заря, и это продлевает медосбор. А весной или осенью мы ставим ульи летками на юг - тогда надо ловить солнце.
- Сколько света, столько дива. И это непременно надо делать председателю?
- А как же! Я, как гоголевский Рудый Панько, люблю пасеку и меньше ее посетителей - медоедов, - усмехнулся лукаво. - У Гримичей тебе хорошо?
- Хорошо. Тут смех всегда кружит по хате.
- А ласточкино гнездо над своим окном видела? - бросил взгляд под стреху.
- Нет.
- Хм.
- Это гнездо - этнографическая редкость?
- Ласточки летают, потому что летается… - сказал загадочно. - Бывай здорова! - И пошел.
"Поехал Фома в Харьков. Что, он за человек? А об летках надо подумать. Вот сейчас пойду к пасечнику, проверю контрольный улей". Снова поправила волосы, глянула на потрескавшийся комочек ласточкиного гнезда и пошла двором к татарскому броду.
За огородом из-за пушистых ресниц вербняка глянула сонным глазом копанка. Тонконогие незабудки сгоряча соскочили по колено в нее и испугались: а может, здесь так глубоко, что и голубые платочки утонут? Вверху просвистели крыльями чирки, в броде вскинулась рыба, потом шлепнуло весло, и утро начало раздвигать туман.
XI
Семена Магазанника разбудило предгрозье. Его теперь всегда будят предгрозья и грозы: на землю они приносят дождь, а в его душу тревогу. О грехи наши, грехи… Где рассеять, где закопать вас?
Соскочив с широкой, еще барской, кровати, что была украшена деревянными лохматыми головами и потемневшими бронзовыми лапами зверей, лесник перекрестился на угол, из которого сам же повыносил почерневшие от времени иконы, засветил громовую свечку, которая зажигается в доме во время грозы, прилепил ее на уголок стола и только тогда поглядел в раскрытое окно. За окном черной испуганной громадой шевелилась и на кого-то гневалась расшумевшаяся, взбудораженная душа чернолесья, а над нею аж стонал в туче темно-сизый ливень или град. Только бы не град!..
Высоко вспыхнула надломленная молния, и гром, обрушиваясь, вогнал ее в леса. Но не эта и не вторая, а только, четвертая молния бросила в холодный пот лесника: она была такой же змеевидной, как и тогда над татарским бродом. Ох, тот брод и синий, глубинный, словно из другого неба выхваченный корень грозы! И время не стирает вас из памяти…
Магазанник отвернулся от окна, протянул руки к огоньку свечи, что трепетал, словно скорбь.
- Исцели меня, господи, ибо встревожились кости мои и душа встревожилась моя!
Да, тревога, как ей только хотелось, ходила в нем: так ходит ревматизм по больным костям.
За окном резко, простуженно каркнул старый ворон, которому долгий век изменил голос и покалечил ноги. Ворон кособоко, шматком черного разодранного платка поднялся вровень с чернолесьем. И он отчего-то тревожился в предгрозье, по-змеиному шипел крыльями, покинув в гнезде свою притихшую пару.
Даже у старого ворона есть хоть какая-то пара, а у него, считай, запустением веет от жилья: не пришла сюда Оксана, не пришла и другая, вдовица из Литинецких Майданов, у которой была осанка королевы и брови, дочерна опаленные тем карим сиянием, что вспыхивало в ее то святых, то греховных очах. Ох, эти очи! Она тоже назвала его дядьком и в гневе, когда он начал домогаться любви, влепила противное словцо "скользкоокий!". И на богатство его не польстилась женская красота. Вот и довольствуйся тем, что воровски выхватишь в лесах у тех поденщиц, у которых грех не перебродил в покаяние.
Снова на просвеченных облаках зазмеились молнии, их мертвенно-голубоватый отсвет до самого потолка залил хату, перенес Магазанника в страшную ночь на татарском броде и в то далекое обманчивое время, когда он с весны 1918 года служил на Полтавщине в державной страже его светлости гетмана Скоропадского, по-глупому надеясь тогда, что гетман нарежет верным слугам земельки. Но гетман, словно вор, ночью тайком бросил на произвол судьбы своих защитников, а сам удрал на чужие хлеба в Берлин. Сам фон Гинденбург пожаловал ему имение, пожаловал и пенсию. А вспоминает ли его светлость о своих слугах "экспедиторах", что отделяли мужицкие души от тела и под наскоро сбитыми виселицами намыливали петли серым солдатским мылом?
Если что и было красивого при гетмане, так это форма: короткие красные кожушки и черные смушковые шапки, на которых ветер колыхал длинные красные шлыки. Он и до сих пор слышит это колыханье, только тогда оно шелестело, как бархат на плечах, а теперь при одном воспоминании шипит, как гадина… Ох, те петли, намыленные серым солдатским мылом, да вытянутые шеи под ними, да между небом и землей молодые с ветром чубы… Сгиньте, разлетитесь на четыре стороны! Он ведь сам никогда не вешал. К этому были способности и страсть у бывшего гласного губернской земской управы Оникия Безбородько, который кичился своими родовыми поместьями, знатным родом и горделивой осанкой.
При царе он мечтал о камергерских штанах и всюду ратовал за "единую неделимую". Во времена Центральной рады Безбородько вдруг перешерстился и уже венцом государственного устройства считал федерацию, отстаивал дробление Украины на самостийные края по образцу швейцарских кантонов, потому что так легче было ему самому стать видным правителем. А когда Берлин сделал гетманом Украины царского генерала Скоропадского, "строитель государства" Безбородько, не приходя в себя от радости, что наконец дождались гетманской хоругви, булавы и бунчука, начал писать гетманские законы на мужицких спинах и вешать бунтарей. "Смертоубийство при гетмане не грех, а честь", - поучал отпрыск знатного рода. Единственно, что тогда не нравилось Безбородько, так это официальный титул гетмана: для чего писать "его светлость", когда есть вековечное - "его ясновельможность"?.. Все же верно кто-то укусил гетманца: "Из такой персоны портной может выкроить что угодно, даже черта…"
"С чего это я о нем? - И передернул плечами, словно в них клеймами впивались буркалы ярмарочного нищего. - Сгиньте, паскудные".
По крыше нестерпимо, как выстрелы, застучала первая дробь града, но скоро он утих: туча подумала-подумала о чем-то, да и понесла свои торбы стороной, и в них стали замирать грозы. На подворье, шурша сохлым крылом, начал падать хромой ворон. Вот он коснулся земли и боком запетлял к корытцам, из которых ели куры. Когда-то он рвал на куски курятину, а теперь крадет куриные объедки.
Отгоняя призраки прошлого, Магазанник задул свечу и зашаркал постолами на другую половину хаты, где, разбросавшись, отлеживался его крепкотелый взлохмаченный волокита. Ох, и охочий он у него до девчат, а до работы ленивый, как церковные ворота. Из-за лени уже из второй конторы выгоняют лодыря, а он и за ухом не чешет: днем, бездельничая, лясы точит с поденщицами, а вечером бежит на село, к девчатам. И всю свою изворотливость убивает на ухаживания, а кто же должен думать о выдвижении? Правда, молодой хмель должен перебродить, но что из этого брожения получится?
Услыхав скрип дверей, Степочка с трудом продрал глаза, потом сделал кислое выражение лица и зашелестел желтыми мельничками ресниц. "Вот старый лунатик. И сам не спит, толчется, словно бес в лотоках, и другому не дает".
- Вставай, вставай, дремала. Хватит терять время: время делает деньги, а погода - сено.
- К чему такая спешка? - спросонья ворчит Степочка. - Еще и черти на кулачках не бились.
- А ты в пекле слонялся, что такое городишь? - не сердится отец. - Вставай, хватит в постели валяться, не улеживайся, как гнилушка.
- Кто лежит, тот не упадет. - Лентяй открывает под ресницами недовольную жидковатую синьку. - Чего вам?
- Медосбор ждет нас. Будем из дуплянок соты подрезать.
- Снова будем пчел выкуривать серой? - чертом скривился Степочка и кашлянул, словно уже давился бесовским смрадом серы.
Но отец не рассердился, а спокойно сказал:
- Попробуем выгнать пчел в ройницы. Вот перекусим зайчатиной - да и к сладкой работе.
- Зайчатина с начинкой? - оживился Степочка, который никогда не жаловался на аппетит.
- Как всегда. Василина с вечера готовила, а она ведь так готовит - пальчики оближешь.
Чадо вспомнило пышнотелую вдовицу, которую женщины за глаза прозвали бесстыжей, чижиковато глянуло на отца, хмыкнуло что-то себе под нос и с неохотой начало выползать из складок широкого, чуть ли не задаром выменянного одеяла.
- Зайчатина так зайчатина.
И хватал же он эту зайчатину, как в мешок бросал.
- Смотри, брюхо набьешь, словно бочонок, - не выдержал отец.
- Не вашим ногам его носить, - небрежно отмахнулся рукой Степочка.
После завтрака, надев сетки, они уже возились у старых дуплянок, которые стояли на бездонках и насквозь пропахли медом, воском и лесными травами. Оно бы можно было перейти только на ульи, но неприхотливые дуплянки тоже давали прибыль и иногда перекосили Магазанника в далекое детство, на пасеку отца, который зимой и летом ходил в кожухе, так как после ранений всегда зяб. Тогда в душе Семена не было ни теперешнего паскудства, ни тревоги, ни страха. Чего бы он только не дал, чтобы снова вернуть детство и неторопливые годы родителей, потому что в свои теперешние года и в те, что придут, ему нет и уже не будет утешения: он свой век как по кочкам проволок, да и осталась от него в душе одна пустота.
"Исцели меня, господи, ибо встревожились кости мои и душа встревожилась моя… Может, хоть певучее снование пчелы да ее пожива немного утихомирят ее". А поживу небесная скотинка приносила исправно, и научился он от отца присматривать за нею и весной, и летом, и осенью, а на зимовку оставлял только молодых сентябрьских пчел.
Не успел Магазанник вырезать ножом-колодачом соты до первых снозей - палочек, которые их поддерживают, - как от жилья послышался лязг цепи и неистовый лай блохастой овчарки, что глушил пчелиное жужжанье лиры и голос лирника:
Мимо раю проходжу,
Гiрко плачу i тужу,
Ой горе, горе нам превелике…
Со дворища, от сарая, где рассыхались старые возы и мажары, то ли приглядываясь, то ли принюхиваясь ко всему, шел на пасеку тот самый нищий, которого Магазанник увидел на ярмарке. Засаленный блин его картуза поджаривался на непокорных рыжевато-серых патлах, а заросшее волосами лицо, хрящеватый носище и желтоватые, слезящиеся, словно у совы, глаза предвещали что-то недоброе.
"Такому больше подходит по ночам лошадей красть, чем лирой выманивать копейку".
Пришелец подошел к Магазанникам, еле-еле кивнул головой и, как столб, молча стал на краю задернелого сада, ожидая, пока на него обратят внимание.
- Чего тебе, божий человече? - неприязненно спросил лесник. - Видишь, люди работают? - и поднял куцеватые руки, с которых уже тягуче стекал мед с утонувшими пчелами и ячейками изломанных сотов.
- Я подожду людей, у меня есть время. Вот вставите донышко в дуплянку, тогда погомоним, - многозначительно, даже насмешливо молвил пришелец, опустил на глаза синеватые облысевшие мешки век, полез лопатистой, ржавой рукой в карман, вынул цигарку, бросил в рот и начал перекатывать ее из угла в угол.
Леснику показалось, что он где-то слышал этот голос, где-то видел такую же игру с цигаркой.
- Нам, старче, некогда точить лясы, - расшнуровывает губы Степочка и исподлобья оглядывает торбешника. - Хоть у нас залежалого хлеба нет, да какую-нибудь краюху вынесу, проведу от собаки, и идите себе с богом.
Теперь уже пришелец одной желчью посмотрел на Семенова отпрыска.
- Ты, вижу, не по годам остер на язык. Что ж, невежа, тебе, может, за похождениями да гульней и нет времени для меня, а отец, надеюсь, найдет! - Смачно затянулся, пустил дым над дуплянкой и начал забавляться пегой бородой.
Магазанник тревожно оглядел нахрапистого проходимца, который впивался в него тягучим взглядом и не просил, а приказывал идти на разговор. Внутри заныл страх. Вздохнув, лесник еще подержал над корытом растопыренные пальцы, чтобы до конца стек мед, украдкой глянул на лирника и сказал сыну:
- Ты смотри, осторожненько впусти пчел в дуплянку, а мы с божьим человеком пойдем в хату.
- Было бы с кем идти. - Чадо никак не могло понять такой причуды отца и недовольно сжало губы и веки.
- Тебя, вертопрах, не покропили черти зловонной водой? - Нищий взглянул на Степочку, словно на полоумного, и у того от злости на лице появились пятна.
- Может, вы, божий человек, пошли бы с нашей пасеки ко всем чертям или под гром! Собирайте под заборами подаяния и не дурите нам голову.
- Вот у кого в голове еще и не пахано, а кичится, словно пасхальный поросенок. Когда-то батько забыл тебя хорошенько отдубасить и лозиной нагнать ума в голову, - насмешливо ответил лирник, повернулся к нему спиной и крутнул ручкой лиры, что тоже отозвалась насмешкой.
Переступив порог лесного жилища, непрошеный гость поднял руку, чтобы перекреститься, но тут же и опустил ее вниз, уставившись буркалами в хозяина:
- Ты, Семен, богохульником стал? У тебя старый бог с красного угла сошел, а нового не успел поставить?
- Кто ты, человече?! - вскрикнул с каким-то недобрым предчувствием Магазанник, наступая ногой на лохматую тень попрошайки.
В глазах нищего снова разлилось масло - хоть фитильки зажигай на нем.
Где он видел этот маслянистый взгляд, этот носище, что высунулся из чащи волос?
- Еще не узнал? - кривится лирник недоброй усмешкой.
- Нет.
- Вот как года выветривают память. - Нищий выпрямился, по-военному стукнул каблуками разбитых сапог и велеречиво изрек: - Так хорошенько потряси, просей года, милостивый государь и почтеннейший пан.
- Оникий! Оникий Безбородько, - с ужасом прошептал дрожащими устами лесник. Он почувствовал, как сразу потемнело в глазах, как изменилось, лицо, как пересохло во рту.