- И не говори такое, - погрустнел мельник. - Сыновья мои разъехались по морям-океанам, и им уже не до старого ветряка, не до старого батька. Даже письма ленятся писать, все бьют телеграммы. А я почему-то этих телеграмм и до сих пор боюсь, кто знает, что они могут принести. Ты же слыхал, что мой старшенький уже пароход водит?
- Слыхал, Микола Константинович.
- На том пароходе, пишет, может уместиться все наше село, даже с хуторами и приселками. Просил приехать к нему на море, да я никак не могу оставить свой ветряк: врос в него телом и душой, да и конец. У меня есть дыня-кочанка, может, попробуешь? Медом пахнет. Что значит летушко! - Старик подошел к ящику для зерна, взял оттуда дыню, полоснул по ней ножом, и запах меда сразу перебил запах муки. - Летушко! - снова повторил мельник, поставил вверх дном ящик, положил на него дыню. - Это не то что зимняя луковица. - Потом выгреб муку из мучника, завязал морским узлом мешок и похлопал его, как любовно похлопывают рукою детей.
Так и живет человек на свете возле крыльев - в работе, в любви к хлебу насущному, к человеку, к слову человечному, и есть что-то святое в его руках, когда он по ступенькам поднимается к коробу и засыпает зерно или когда прислушивается к теплому шепоту муки да лёту крыльев.
Возле ветряка загромыхали колеса, потом послышался веселый девичий смех. Мельник повернул седую от старости и муки голову к раскрытой двери:
- Еще кто-то молоть подъехал. И ночи не доспал.
Вскоре на пороге, пересмеиваясь, появились. Ярина и Мирослава.
- Добрый вечер, дедусь! Вы прямо как с кино сошли! Как у вас дела? Не простудились на всех сквозняках? - сразу же затараторила Ярина.
- Не знаю, кто мотается на всех сквозняках, - ласково смотрит старость на молодость.
- Смелете мне?
- Если на свадебный каравай, то не только смелю, но и спеклюю.
- О, такое вы, дедусь, скажете! Мне надо на галушки смолоть.
- А когда, Яринка, на каравай? Дуришь-дуришь хлопцам головы, а свадьбу все откладываешь.
Ярина зарделась, потом лукаво повела бровями, поднялась на цыпочки, что-то прошептала старику на ухо, и оба расхохотались. А Мирослава, удивляясь, заметила Данила:
- И вы тут?
- И я тут, товарищ агроном.
- Данило Максимович очень любит ветряк и его хозяина, - защебетала Яринка, уже неся зерно к коробу над жерновами. - Они, отчуравшись на все лето от своей хаты, даже ночуют здесь: бросят на топчан сена и не унывают.
- В самом деле? - не поверила Мирослава. Она, покачиваясь, стояла в дверях ветряка и собирала на волосы еще ранние лунные лучи. - Как же в таком грохоте можно уснуть?
Данило дружелюбно поглядел на девушку:
- Этот шум я полюбил с детства. Так славно было, еще с мамой, прийти на ветряк, обшарить все его закутки, прижаться ухом к королю или стать возле самих крыльев, чтобы они поднимали твой чуб вверх, а мысли до неба.
Улыбка легла на девичьи уста.
- Вы так это сказали, что и мне хочется прижаться к королю. - Она руками и станом припала к этому диво-дереву, которое держало на себе весь ветряк.
- Как оно?
- Гудит, как беспокойная судьба.
- А нам время не дало тихой судьбы.
Мирослава удивленно подняла ресницы, а ухом еще крепче прижалась к королю.
- Гудит! Будто сердится на меня.
- На добрых людей никогда не сердится душа ветряка, - отозвался сверху Микола Константинович. - Это я знаю, потому что свековал, возле крыльев.
- Может, пойдем к крыльям, возле которых шарят ветры?
Мирослава вопросительно посмотрела на Данила: не подсмеивается ли над ее доверчивостью?
- Пойдем!
Девушка осторожно, словно в холодную воду, спускалась по скрипучим ступенькам, а месяц и тени играли на ее лице, на волосах и легоньком платье, которое успело пропитаться духмяными запахами ветряка. Данилу показалось, что он уже давно-давно знает Мирославу, ее лунные волосы, ее легкую девичью походку, таящую в себе что-то неразгаданное, женственное. Когда подошли к крыльям, ветер снизу подхватил девичьи волосы, и они поднялись золотым снопом вверх.
- Ой! - сначала испугалась Мирослава, схватилась обеими руками за волосы, чтобы не унесло их куда-то, потом засмеялась и отступила от ветряка, который наматывал и наматывал на свои крылья лунную ткань.
- Неужели, Данило Максимович, можно век прожить возле крыльев ветряка?
- Было бы счастьем: прожить век возле крыльев!
Мирослава пристально взглянула на Данила:
- Это уже литература?
- Нет, убеждения. Разве плохо свековал наш мельник? Без суетни, без шума, без житейских дрязг. Он всю жизнь старается дать людям теплый, как душа, хлеб, и все чувствуют к старику только любовь. И когда вы где-нибудь прочтете о библейских пророках, то вспомните доброго седого мельника возле поседевших крыльев.
- Может, и так. Но уже скоро не, будет ветряков и таких, похожих на пророков, мельников.
- Тогда, наверное, более грустными станут наши степи, - задумался Данило. - Не везде должен брать верх практицизм, особенно тот, который выматывает из нас душевность. И все равно на каждой работе мы должны думать о крыльях, иначе серенько, осенним туманцем, пройдет наша жизнь. Как тебе? Не скучно у нас?
- Возле чернозема да возле зерна не заскучаешь, - искренне сказала Мирослава и снова ухватилась руками за свой сноп, которому не было покоя от крыльев.
Данило усмехнулся:
- Много же у тебя кудели.
- У моей матери было еще больше, - и грустные воспоминания сковали глаза Мирославы. - Вы тоже без матери?
- У меня только вишня на кладбище вместо матери. - И Данило повернул голову к невидимому кладбищу. - Откуда бы и когда бы ни приходил я, она всегда открывала мне двери. А теперь некому их открывать.
Они еще молча постояли возле ветряка, что гудел внутри, стараясь дать людям доброго хлеба, а снаружи рвался и рвался вверх, наматывая на крылья ветер и ночь. Неожиданно возле них низко прогудел шмель и упал в клевер, росший возле ветряка.
- Видишь, какой работящий! - Данило опустил глаза к клеверу.
- А вы слыхали, что шмели даже в заморозки, когда пчелы уже давно отдыхают, собирают мед?
- Нет, об этом не слыхал, - и потянулся к девичьим глазам, к ее снопу волос, к тоненькой фигурке, которая и теперь, возле неспокойного шума крыльев, чуть-чуть покачивалась, и было в том покачивании что-то пленительное и манящее.
- Шмелей надо беречь, - сказала крыльям, что так и норовили поиграть девичьими волосами.
"И тебя, русалка, тоже надо беречь", - подумал Данило немного с сочувствием, немного с доброй насмешкой: ему вспомнился тот ставочек, где вечером купаются девчата и звезды, а ночью - одни русалки.
А ночь и дальше брела убаюканной степью, сверху осыпала ее росой, а снизу трещала стотысячным стрекотаньем кузнечиков. За клевером белым половодьем стояла гречиха, над ней во вдовьем одиночестве грустила груша-дичок, а возле нее перепелка отчаянным голосом сзывала своих деток, которых растеряла на сжатом поле.
Такова жизнь: то мать растеряет детей, то дети остаются без матерей. И все равно кто-то нам должен открывать двери. Но кто? Не эта ли рука, что под крыльями придерживает волосы? Что же в тебе, девушка? Доверие наполовину с тревогой и влажные глаза, пересохшие губы, что боятся любви, что жаждут любви, и неуемная страсть к своему делу… А больше всего ей хочется сеять. Вот сейчас взялась за люцерну. Уже и подсчитала ему, сколько пожнивный укос даст им травы. Такая, верно, и на полюсе начнет что-нибудь сеять или сажать.
Теплая волна подкатилась к сердцу Данила, и хорошо стало ему с этим старым ветряком, с мельником в нем, с людьми, что вечером приезжают сюда, а днем - на жатве, и с этим златокосым комочком крестьянской судьбы, Мирославой, у которой руки, когда она хватается за волосы, становятся похожими на голубей. Куда же они залетят, эти голуби, и кто их будет лелеять или обижать?
- А знаете, славно! - вдруг отозвалась Мирослава.
- Что славно?
- Эта степь, этот ветряк, эти крылья, что так просятся в музыку, в душу! Почему я раньше не понимала их?
Из ветряка вышла Ярина, на плечах у нее лежал мешок, на груди - коса.
- Мне уже пора домой, - сказала Мирослава.
Данило подошел к Ярине, снял с ее плеч мешок.
- Надорвешься. Не можешь подводы подождать?
- Так я хочу еще сегодня наварить вам галушек, - слукавила девушка.
- И не поленишься варить ночью?
- Чары всегда варят ночью, - взглянула одним глазом на Данила, другим - на Мирославу.
Что ты скажешь такой беззаботной? Данило помолчал, еще поглядел на ветряк, который наматывал на крылья кудель месяца и время. Что только оно говорит нам?..
Вдруг где-то на самых дальних дорогах, что спускались к старому лесу, красиво взметнулась песня парней:
Ой у полi криниченька,
Там холодна водиченька,
Там холодна ще й погожа,
Там дiвчина так, як рожа.
Ярина остановилась посреди дороги, положила руку на плечо Мирославы:
- Это наши Роман и Василь песню выводят. Едут на конях да и поют всем степям и бродам. Такие они удалые у нас!
- Как славно летит песня над степью, - заслушалась Мирослава.
А Ярина приложила ладони ко рту и изо всех сил крикнула в степь:
- Роман! Василь! Ау!
Песня оборвалась, вмиг стрельнули конские копыта, и вскоре из полуночного марева вылетели два всадника. Данило, Ярина и Мирослава сошли с дороги, а всадники, долетев до них, вздыбили коней и засмеялись.
- Опришки! Ветрогоны! - прикрикнула на них сестра.
- Яриночка, не сердись, а то сердитые быстро стареют. Добрый вечер, Данило Максимович! А чья это девушка? - делают вид, что не узнали Мирославы. - Не из нашей ли песни вышла: такая пригожая, словно цветок?
- Заболтали, зашумели, - гневается или делает вид, что гневается на братьев, Ярина. - Вот лучше муку возьмите.
- Да мы и вас можем взять на коней, - Роман, пригнувшись, подхватил Ярину, та завизжала и вырвалась из рук брата.
- Шальной! Недаром вас даже мама так называет.
- Это же любя, Яринка. Мама и тата обзывает то усачом, то ошалелым, а сама и до сих пор сохнет по нему. Правда же, девушка милая? - горбоносые красавцы тряхнули буйными чубами и поглядели на Мирославу.
- Опришки! - улыбнулась им девушка. - Спойте лучше.
- А какую? - соскочили хлопцы с коней. - У нас больше всего любят про любовь. Вы вот эту знаете? - Роман прижался плечом к плечу брата и задушевным, сердечным голосом спросил у далей:
Червоная калинонька,
А бiле деревце,
Чом не ходиш, не говориш,
Моє любе серце?..
И притихло все в степи перед чарами голоса, перед болью чьего-то сердца.
Когда Роман оборвал песню, Ярина деланно вздохнула, глянула на брата и прошептала одно слово:
- Артист.
- Замолчи, болтливая! - Роман грозно вытаращился на сестру, а Василь усмехнулся, поднял бровь, точно так, как отец.
Мирослава догадалась, что Яринка намекнула на какую-то комическую историю, одну из тех, которые, кажется, никогда не переводились в жилище Гримичей.
- Что это вы скрываете, Роман?
- Эге, так он и скажет, - прыснула Ярина. - Кому хочется свою персону выставлять на посмешище.
- Так тогда же Роман еще ребенком был, - примирительно сказал Василь. - Расскажи, брат.
- Наверное, придется, - смягчился парень и глянул на сестру. - А то если не расскажешь сам, так это зельечко приврет, словно цыганка на ярмарке…
- Эге ж, эге ж, - будто согласилась Ярина и подперла ладонью щеку. - Говори, уж если язык не присох к зубам.
- Так вот, лет восемь тому назад наш драмкружок ставил агитку: "Урожай при царях и при власти рабочих и крестьян". Чтобы всем было ясно, как родилось при царях и как родится теперь, каждую культуру мужского рода обозначали мальчик и парень, а женского рода - девочка и девушка, мелюзгу втискивали в мешочек, взрослых - в мешки, которые завязывали под самым горлом, а в чубы и косы всовывали колосья ржи, пшеницы и других злаков. На мою долю выпало играть роль дореволюционного ячменя. Завязали меня в мешочек, поставили рядом с дебелым Владимиром Клименко и приказали молчать до конца спектакля. Стою я, стоят завязанные дореволюционные и теперешние культуры, а руководитель драмкружка тычет в нас палочкой и какие надо цифры называет. Надоело мне стоять под этими цифрами и все терпеть, как бы не рассмеяться: ведь с переднего ряда то мать любуется мною, то отец усом подмаргивает, то школяры тычут пальцами в тебя, словно ты с луны свалился. Переминаюсь я с ноги на ногу, вдруг вижу: Клименко задремал в своем мешке. От этого дива я и засмеялся тихонько, а тут, как на грех, именно в это мгновение замолчал руководитель, и все услыхали, как я оконфузился. Вот и пошел гулять по рядам смех. А как уж отец с матерью хохотали, то и не спрашивайте. После спектакля собрались мы в хате, сели за стол, а тато так дружелюбно смотрит на меня и говорит:
"Не ожидал, сыну, что у тебя такие способности к игре на сцене".
"Какие там способности, - отнекиваюсь я, а в душе что-то и ёкнуло. - Мне же и слова не дали сказать".
"Что там слова, если ты стоял лучше всех и в самом деле был похож на ячмень".
"Да кто же меня видел в том мешке?" - верю и не верю я.
"Все видели! Вот пусть наша мама скажет".
"А как же, а как же!" - ласково отзывается от печки мама, и только Ярина кривит и зажимает рукой рот.
"А как уж ты засмеялся, так всех развеселил, - продолжает отец, - сказано - талант!"
"Ой тату…" - еще отнекиваюсь, а в голове на радостях мотыльки кружатся.
"Вот сам подумай: кто-нибудь хоть раз засмеялся, когда твой руководитель все слова говорил и во всех тыкал палочкой? Тебе же достаточно было прыснуть - и всех развеселил. А если бы еще запел? У тебя же вон какой голос! Так что, сыну, прямая тебе дорога в артисты".
И тем словом отец доконал меня, ибо нам всем мамина колыбель и степь голоса набаюкали.
После вечера тато со мной пошел спать на сено, и там, наедине, я отважился спросить:
"А что надо, чтобы стать артистом?"
Отец, не долго думая, ответил:
"Поехать в Киев к нашему дядьке Миколе, который в театре играет комедии, он тебя и определит в артисты".
"Как же, тато, доехать до того Киева?"
"Вот чего не знаю, того не знаю, да у нас сейчас и денег не густо", - сказал тато и погрузился в сон.
Мне же из-за этого театра не спалось до третьих петухов. Через несколько дней решил я зайцем проехать к дядьке Миколе. Только в Виннице на станции отец перехватил меня. А эта языкастая, - погрозил взглядом Яринке, - и до сих пор дразнит меня артистом…
- И очень ругал вас тато? - улыбнулась Мирослава.
- Да нет. Обнял меня и говорит: "Разве ж можно, сыну, ехать босиком в артисты? Да и Киев не село, там ноги по камням протрешь. Как разживемся тебе на хромовые со скрипом сапоги, чтобы все даже по сапогам слышали тебя, тогда что-нибудь придумаем".
- Такой уж у нас батько добрый, что и в мире не найдешь, - с чувством сказала Ярина. - Даже меня никогда не ругал.
- А жаль, - уколол ее Роман. - Вот по ком березовый веник плачет.
Близнецы вскочили на коней, поехали, и вскоре над степью зазвучали два голоса, изливая тоску по тем двум голубям, "що пили воду бiля млина, бiля броду".
- Чем не красавцы! - неожиданно вырвалось у Ярины, которая провожала взглядом братьев.
- Как же хорошо на свете! - и Мирослава прижалась к Ярине.
XIV
Земля отдала людям, что могла отдать, и то ли из жалости к себе, то ли из жалости к людям заплакала осенней слезой и неспокойно погрузилась в зимний сон. Ох, как люто, на бешеных круговертях ветров, наступал этот сон. Сначала ветровеям и метелице хотелось приподнять, сорвать с насиженных мест перепуганные хаты, разметать золото скирд и ударить в набат певучей медью колоколов. А потом они утихомирились, поскатывались, притаились в яругах, и теперь люди бредут по колено в снегу, что рассыпает по вечерам крошки серебра и покачивает голубые дымы и васильковое цветение.
Как хорошо сейчас вокруг! Нарядные, в белых свитках, хаты притихли, словно девчата перед свадебным танцем. Вот ударит бубен луны, хлестнет смычком ветерок, и они поведут свой хоровод зачарованными долинками, левадами, садами - все выше да выше - и выведут его аж на тот шлях, по которому минувший век проскрипел чумацкими мажарами, а век нынешний, как молниями, блеснул казацкими саблями Котовского и Примакова.
А что теперь делает червонный казак Терентий Иванович Шульга? И Данило, вспомнив недавнюю бывальщину, невольно остановился у придорожной вербы, погладил рукой обмерзший ствол. А тот сверху стряхнул на него дым изморози, а снизу отозвался гудением - это ветерок проснулся в дупле и снова задремал, как дитя. А вон кто-то между вербами виднеется, поскрипывает чеботками и роняет на снег обрывки песни. Чья ж это, такая поздняя?
И долгое ожидание, надежда или предчувствие отозвалось в нем, и откуда-то, то ли из изморози, то ли из ночи, затрепетали те ресницы, за которыми таился синий вечер. В дупле снова шелохнулся ветерок, а на шляху утихла песня. Где же та девушка, что как будто шла навстречу? Данило пошел дальше по дороге, да на ней уже не было ни девичьей фигуры, ни песни. Вот так оно и бывает на твоем пути…
И вдруг внизу, на крохотной левадке, что подбежала к самой дороге, он услыхал характерное шипение, взглянул и не поверил своим глазам: на накатанной полоске льда, словно полыхала холодным сиянием, одиноко в кожушке нараспашку каталась знакомая фигурка. Вот она, пошатнувшись, чуть было не упала, выпрямилась почти у самой земли, засмеялась и, изгибаясь тонким станом и играя разведенными руками, легко заскользила по ледяной дорожке, извлекая из нее шуршание и нежный посвист; за плечами девушки покачивался залитый лунным светом сноп пшеничных волос, который так напоминал ему запахи прошлого лета.
Данило, прижавшись к сгорбленной вербе, с восхищением следил за девушкой: ишь что выделывает, будто маленькая. А он-то думал, что она не по-девичьи серьезна: то ли от институтской науки, то ли отроду. Не раз пытался объясниться с ней, да девушка в такие минуты сразу становилась будто натянутая струна и пугливо сторонилась его. А когда он хотел проводить ее после праздника урожая, то увидел, как вдруг на ее лицо набежала тень, она замкнулась, а на пересохших, сжатых губах ее прочитал: "Бессовестный". Это тогда ошеломило его: отчего она такая? Верно, первая любовь или увлечение обожгло ее, и потому избегает любого взгляда, любой привязанности. А вот тут, на безлюдье, в зимнем сне, на какое-то мгновение она стала сама собой.