- Только мои горькие слезы разжалобили их - насыпали своего волшебного зерна в шапочку. Я тогда сняла рукавицы, чтобы и в них сыпанули, да не вышло по-моему.
- Там, у селекционеров, и оставила рукавички?
- Ага.
Данило засмеялся.
- И там они будут расти?
- Такие, как у вас, не вырастут.
- Как твои рученьки?
- Отходят.
- Иди к печке, она еще теплая. И чего только не умеют эти рученята… - Приложил их к кафелю цвета весенней зелени и пошел в каморку собрать что-нибудь на ужин.
Только теперь страх охватил девушку. Зачем же она пошла в чужую хату? Разве можно ей тут быть, ужинать? Может, не одна уже приходила сюда, может, потому и ворота стонут чайкой? Может, не раз у него был праздник. А как чувствовал себя кто-то после того праздника? Она в смятении отошла от печки и снова встретилась со взглядом матери. Он немного успокоил девушку.
А в это время возбужденный от радости Данило уже вошел с тарелками и удивился:
- Ты отчего, Мирослава, стала такой?
- Какой?
Он подыскал слова:
- Будто только что очнулась от плохого сна.
И девушка призналась:
- Мне страшно.
- Почему?
- Так девчата не делают.
- Как?
- Чтобы самим идти в хату к парню.
Он подошел к ней.
- Так ты представь, что эта хата - твоя.
- Как же это представить? - не знает она - грустить или улыбаться. - Выдумает же такое!
- Хорошо, я тебе ее сегодня продаю!.. Считай, что хата уже твоя и я пришел к тебе в гости. Теперь берись за работу и готовь ужин гостю, председателю, значит.
- Бессовестный, - сказала не голосом, а одним движением губ и почувствовала, как понемногу начали исчезать сомнения.
- Не бессовестный, а влюбленный… - тихо успокоил ее тревогу. - Правда, влюбленный.
- Когда же это случилось? - не нашлась Мирослава.
- В ту ночь, когда ветряк играл снопом твоих волос, - и положил руки на ее плечи.
Мирослава шагнула в сторону, не зная, что ей делать - радоваться или печалиться…
И в этот момент кто-то легонько постучал в двери сеней.
- Кто бы это? - в испуге беззвучно спросила Мирослава.
- Не знаю, - удивляясь, пожал плечами Данило и пошел открывать.
На пороге в задубевшей от мороза, широкой, как колокол, кирее топтался дед Корний, а возле ворот стояли взлохмаченные кони.
- Так ты дома?
- Дома. Добрый вечер вам. Может, что-то случилось?
- Да ничего такого и не случилось, - с облегчением вздохнул дед и протянул Данилу узловатую руку.
- Вам что-нибудь надо?
- А чего мне надо от тебя? - удивляется или хитрит старик. - Разве нельзя постучать к человеку без всякой надобности?
- Да можно. Заходите в хату.
- Так снегу нанесу. Лучше поеду себе в конюшню, а то кони притомились, - прохрипел давней простудой старик.
- И все-таки что у вас?
Старик снова вздохнул, замигал ресницами, на которых поблескивала изморозь.
- И не хотелось бы на ночь глядя говорить черт знает что, но, наверное, надо. Понимаешь, возвращаемся мы с Ярославом Гримичем из Каменца и встречаем на дороге какого-то верзилу с торбами, похожего на разбойника. Носище у него вот такой, а глаза, как у совы, горят. Попросил этот головорез, чтобы его немного подвезли. Подвезти так подвезти, ведь зима же. Сел носач в сани, словно леший, начал лясы точить, а когда разузнал, откуда мы, неожиданно вдруг и спросил:
"А вашего хваленого председателя за рога еще не взяли?"
"За что же его должны взять за рога?" - остолбенели мы.
"Чтобы не был таким умным, - захохотал тот леший. - Чтобы смотрел не только на передние, но и на задние колеса".
"Ты не из пекла родом?" - спросили его, да и столкнули с саней в снег, а сами как можно скорее сюда.
В селе дознались, что тут все хорошо, тогда Ярослав пошел домой, а я вот заглянул к тебе, а то этот аспид нагнал холода и страха в мою душу. И откуда берутся такие выродки? А ты не обращай внимания на это: волк воет, а месяц светит. Будь здоров, сыну, пусть тебя судьба и бог берегут, - он повернулся, пошел к воротам, и они теперь отозвались Данилу не стоном чайки, а одной болью.
Что же это - неумная шутка лихого человека или в самом деле над его судьбой закружилась недоля? Растерянным взглядом он посмотрел на заснеженных коней, увозивших его покой и радость. Зачем-то полез рукой в карман и вынул оттуда согретый росточек жита. Это сегодня, разгребая снег, приглядывался он, как зимуется житечку. А как перезимуешь ты?..
К его плечу тихо прикоснулась рука Мирославы.
- Данилко, у тебя что-то недоброе? - так спросила, что он почувствовал, как тревожно бьется девичье сердце.
Парень обернулся, увидел на ее лице сочувствие.
- Нет-нет, все хорошо, - благодарно улыбнулся и привлек к себе Мирославу - этот трепет, это недоверие, эту пленительность, что зовется девичьей надеждой.
Мирослава выскользнула из объятий и бросилась к воротам, к которым снова вернулся печальный стон чайки.
- Мирослава, куда же ты?!
- За татарский брод! - откликнулась уже со двора и исчезла в мареве зимнего вечера.
Данило бросился в хату, погасил свет, потом на задвижку закрыл двери и выбежал со двора на занесенную снегом улицу, а с улицы - на шлях, высматривая девичью фигуру. Но нигде никого, только месяц в небе да мороз крадется под плетнями. Вот так! Куда же она затерялась меж снегами и месяцем? Он свернул в узкий переулок, где за изгородью стояли в белых свитках вербы, пологою тропинкой побежал между сугробами и вскоре вдали увидел одинокую девичью фигуру. Но почему она идет не к татарскому, а к девичьему броду, что всегда зарастал высоким камышом, давая зимой приют и зайцам, и лисам?
Из переулка девушка вышла на луг, где стояли стога отавы, и исчезла в стене камыша. Почему же она не выходит на речку? Не попала ли в промоину? Обеспокоенный Данило тоже вошел в камыши, пробил их плечом, вышел на занесенный брод, огляделся. И тут его поразила удивительная, неправдоподобная красота зимней ночи, что легкими облачками наплывала на затененный месяц, что голубыми нитями соединяла небо с землей, что сполохами взрывалась вокруг заснеженных верб и стогов. Такое волшебство смог бы нарисовать только Куинджи… Но где Мирослава?.. И совсем неожиданно увидел ее у самой стены камыша. Пригнувшись, она склонила голову к пучку камышин, словно прислушиваясь к ним. И что тут услышишь, моя забота чернобровая?
- Ты что делаешь?
- Ой! - испуганно вскрикнула девушка, потом смущенно улыбнулась. - Вот нагнитесь, послушайте, как зима гудит в камышовую дудку. Я так люблю ее слушать.
Он нагнулся и вправду услыхал гудение камышовой дудки и неизведанное смятение чувств в себе.
- А еще что ты любишь? - спросил он, лишь бы спросить.
- Еще люблю весеннее пение ежа.
- Ежа?! - не поверил Данило.
- Да-да, его пение похоже на песню дрозда. И люблю наблюдать барсука за работой, когда он собирает листья на зимовку: соберет кучку, обхватит ее лапами, прижмет головой и движется к норе…
- Сколько света, столько и дива.
- А что вы любите? Жито-пшеницу…
- И теплый, как душа, хлеб на столе у людей, и песню над миром, и калиновый ветер в мире.
- Как хорошо: калиновый ветер в мире - ветер добра, красы, девичьих надежд…
Мирослава еще ниже пригнулась к камышу, с ее головы упала шапочка, и Данило снова увидел в девичьих волосах зернышко пшеницы. Он чуть слышно прикоснулся губами к ее волосам, которые пахли зерном и грустью маттиолы. Почему же маттиолы?
Данило и не догадывался, что для него девушка мыла голову маттиолой, когда дозналась, что он любит этот вечерний цветок.
Уже подкрадывалась предполуночная пора, когда Данило в радостном возбуждении возвращался из приселка в село. Всю дорогу ему сияли вечерние глаза, над которыми так хорошо трепетали неровные, вспугнутые ресницы. "Откуда вы взялись на мою голову?" Удивлялся и радовался встрече с тем дивом, с тем праздником, которого ждал годами то из грустных чар веснянок, то из вечерового тумана надежд, то из тех предчувствий, которые только молодость навевает в душу.
На искристой, подсиненной равнине ожил какой-то клубок и, поднимая снежную пыль, покатился и покатился к селу. Вот он замер, подрос, вытянулся - и стал зайцем.
"Проголодался, ушастый?" - усмехнулся зайцу Данило, еще и обрывок какой-то детской сказки вспомнил. Зверек повел ушами, будто услыхал мысли человека, стукнул одной обмерзшей лапкой о другую, потом утопил их в снег так, словно поклонился кому-то, прыгнул и снова стал движущимся клубком. Вот и катись к скирдам, что ведут золотой разговор с месяцем и ветерком. Но невдалеке от поживы остановился, снова вытянулся, прислушиваясь к той музыке, которая притихшими волнами доносилась сюда от села, и побежал не к скирдам, а к музыке. Диво, да и только!
Когда Данило вышел на шлях, между вербами неожиданно возникла какая-то высокая лохматая фигура. Она что-то несла или ее несло? Да это же нищий с перекрестными торбами. Откуда ты взялся такой поздний? А идет, верно, издалека: изморозь проросла на всех его патлах, усах и бороде, из которых выглядывали только носище да глаза.
- Добрый вечер, дед, - удивленно поглядывает на позднего бродягу Данило.
- А добрый… да холодный, - неприветливо отозвался старик, устало хекнул, остановился у вербы и положил на засаленные торбы руки; в черных рукавицах они лежали, словно притихшие кроты.
- Куда это вы, на ночь глядя?
Старик покачал охапкой волос.
- Где-то пристанище надо искать - или на ночь, или… последнее. Насилу доплелся до вашего села.
- Да и торба ваша слишком тяжела.
- Тяжела торба полная, а еще тяжелее порожняя, - буркнул нищий.
- И нет у вас здесь знакомых?
- Если бы были.
- Тогда пойдемте ко мне на ночлег.
- К тебе? - будто заколебался нищий, присматриваясь к Данилу совиными глазами. - Вот спасибо, парубче, что не придется чужих собак дразнить. А ты меня, голодного и холодного, сначала к председателю сельсовета или колхоза не поведешь?
- Нет, не поведу.
- Это ж почему?
- Я сам председатель колхоза.
- Ты?! - почему-то удивился и вытаращился старик, а потом спохватился, спокойнее забормотал: - Такой молодой - и уже председатель. Видимо, стараешься и для себя, и для общества? - и что-то неприятное, отталкивающее проскользнуло в этом "стараешься".
- Стараюсь. Так потопали!
Не очень приглядываясь к нищему, Данило пошел впереди, повернул в переулок, где вербы неторопливо натрушивали изморозь на решета теней. По дороге почти не думал о неожиданном госте, ибо снова все мысли вертелись вокруг Мирославы. А когда обернулся, старика уже не было.
"Что за наваждение?!" Данило оглянулся вокруг, крикнул несколько раз: "Дед!", но никто не откликнулся, только где-то на шляху шаркали сапожища или полозья.
"Диво!" - сам себе сказал человек, пожал плечами, а в памяти ожил рассказ деда Корния. Не с этим ли старцем встретился он? И почему-то тревога охватила парубка, словно он приоткрыл завесу, за которой притаилось что-то зловещее. И стало страшно не за себя, а за Мирославу. Что это - суеверие, предчувствие?
Не долго думая, он круто повернул и быстро пошел, а затем побежал к приселку. А зачем? И сам не знал. И снова ему светили вечерние глаза, только не было покоя ни в них, ни в нем…
XV
И что оно только творится? Село никак не могло понять, откуда могло взяться столько врагов, и сторонилось, словно зачумленного, Семена Магазанника, который теперь черным вороном налетал со своей шомполкой на людскую беспомощность. Правда, он старался только при Ступаче, когда тот приезжал делать разнос, а без Ступача и Магазанник притихал, еще и Степочке наказывал не очень расшнуровывать свой рот, потому что каждое время имеет свои весы. Уже и так за те выступления, которых требовал от него Ступач, люди перестают здороваться с ним, а старик Ярослав Гримич при встречах язвительно допытывается: когда он успел из простого Черта со свечечкой перешерститься в пособника самого дьявола?
Тогда жерновообразное лицо лесника сразу набухает кровью и гневом.
- Не пустословьте, дед! Вы знаете, какие теперь международности и внутренности?!
- Где уж нам знать те внутренности, коли ты и в них залез, как крыса в муку, - издевался старик. - Я знаю только одно: кто дьяволу служит, тот с чертом дружит. А что, неправду говорю?
- Это я служу дьяволу?! - приходил в бешенство Магазанник и хватался за шомполку.
- И служишь, и служил! Не сегодня парша начала разъедать твою душу, - на что-то намекал Гримич.
От этого "что-то" холодело нутро лесника. Что знает о нем старик? И снова его растревоженную память бичами истязали намыленные серым солдатским мылом петли, а между небом и землей качались на ветру молодые чубы. Это прошлое не сотрешь и теперешней сверхбдительностью.
А когда Гримич видел Магазанника со Степочкой, то презрительно бормотал:
- Какой бес печеный, такой и вареный.
И диво дивное: как Магазанник ни становился на дыбы против старика, однако не подкинул на него ни одного доноса, чем немало удивлял Степочку.
- Вы же слыхали, тато, что он болтает о нас: "Какой бес печеный, такой и вареный". Так до каких же пор можно ему спускать? Не пора ли прихлопнуть, и вообче?..
Магазанник, вздыхая, втягивал голову в плечи, изображал на лице глубокомыслие:
- Не будем подыскивать зацепку в чьей-то старости, она и так скоро отделится от мира гробовыми досками. А вот товарищу Ступачу надо помочь - еще подпустить шепота о Даниле.
- Мне же у него характеристику брать придется…
- Так одно другому не помешает. Он уже, считай, в мешке, только завязать нужно…
- Завяжем!..
Сегодня предпраздничный день. Бондаренко еще с утра уехал в район получать выговор, потому что уже нет той защиты, которую прежде имел. А теперь снимают с него стружку Ступачи. Жаль парня, не что поделаешь?
- Вот беда, - вздыхает в кабинете председателя мельник Микола Константинович, что пришел потужить к Ярославу Гримичу. Еще на рассвете Ступач забил гвоздями двери ветряка, и теперь у мельника предостаточно нудного и ненужного времени.
Старики сидят себе возле стола, прислушиваются к улице, к ветру, который меняет и меняет белые взлохмаченные облака и погоду.
- Так гвоздями и забил дверь? - печально переспрашивает Гримич.
- Забил, как гроб. Вбивает он гвозди в дерево, а мне кажется, что в меня! Опустился на ступеньки, посидел и уже не своими ногами начал обходить ветряк. Подошел к крыльям, а они плачут. Пока крутились, не видел их слез.
- Вот так и человек: останови его труд - невольно заплачет.
- И откуда этот бесов ненавистник взялся? И как он думает жить среди людей?..
- Вот уже и летушко пришло, а внутри холодина.
- Года.
- И года, и печаль.
Мельник покачивает головой, поднимается.
- Ну, пойду я к ветряку.
- Так он же заколочен.
- Хоть возле крыльев посижу, хоть их скрип послушаю. А может, Данило еще освободит ветряк? Ты скажи ему.
- Скажу, если не доконает его Ступач.
- Не дай бог… Как тяжко на душе, когда крылья молчат, - печально говорит мельник, безнадежно машет рукой и прощается с Ярославом. Ведь кто знает, что будет завтра. Что-то оно не то… И все равно надо идти к крыльям, которые, наработавшись, стали сизыми от времени и непогоды.
На колокольне тревожно загудел колокол. Это старый звонарь Корний звонит по чьей-то душе. А Ступач и по ветряку справил похоронный звон.
Есть ли у него сердце, или вместо него шевелится там жаба?
Оставшись один, Ярослав Гримич достал из-под скамьи вербовую корзинку с - душистыми купальскими травами, понюхал их и начал раструшивать по полу. Эти травы, или дух их, или та земля, где росли они, навевают ему разные мысли, и их становится столько, что начинают проситься на язык:
- И чего только не придумает природа! И татарскую траву, и чабрец, и мяту, и лисохвост, и шилохвост, и дурня заодно.
Погрузившись в думы, старик уже не замечает, что на подоконник опирается Василь Гарматюк, а за ним прядет ушами верный конь.
- Да, и дурня заодно. Но в старину дурень не умел ни читать, ни писать и отсиживался на печке. А теперешний дурень ох как научился и читать, и писать, и кого-то пинать под бок или под печенку. Это когда-то придурковатый кричал себе, как хотел, но никто и ухом не вел. Теперь же он за крик получает зарплату - раз, командировочные - два, суточные - три, премиальные - пять. Поднялся дурень в цене. Вот если бы ликвидировать грамотность дурней - и снова их с должностей на печку! Подумать - какую бы экономию имело государство!
- Вы, дед, даже теперь не держите язык за зубами, - уныло покачал головой Гарматюк.
- Если свяжешь слово, свяжешь сердце, четвероногим станешь, - не полез в карман за ответом старик. - Ты к нашему Данилу приехал?
- Заскочил по дороге. Как он?
- Плохо ему, ой, плохо стало с тех пор, как уехал из района товарищ Мусульбас. Теперь Ступач поедом ест нашего Данила.
- А он молчит?
- Если бы молчал! Он как врежет правду без недомолвок, так не знаешь, под какой гром попадет. После этого у Ступача есть дело - подавать сигналы. А у Данила одна работа - поле да мы, - "неукрощенная стихия". Это так вот Ступач говорит. Теоретик! Ты еще не выскочил в такие теоретики?
- Пока что нет. Где же ваша Яринка?
- На лугу со сгребальщиками. Это не девушка, а пучок огня. Что только с нею будет, когда придет любовь?
Василь отвел лицо от старика.
- Дед, а что такое, по-вашему, любовь?
- Любовь - это тот сладостный дар, из которого люди делают горечь.
- Вот так сказали! - грустно улыбнулся Гарматюк. - Данилу передадите привет. Да и будьте здоровы! - Вскочил на коня, и тот галопом помчал на дорогу.
А Гримич снова начал говорить сам с собой и о траве, и о неправде, а затем снял со стены почерневшую от времени кобзу, провел высохшей рукой по струнам и заиграл свою любимую:
Ой Морозе, Морозенку,
Ти славний козаче,
За тобою, Морозенку,
Вся Вкраїна плаче.
И в седине веков старик видел Морозенко, у которого враги живьем вырвали сердце, видел гордое войско, что как мак цвело, и грустил о прошлом, и беспокоился о настоящем. Он не заметил, как в кабинет вошел Данило и тихонько встал у дверей, слушая песню. Вот и отгрустила она, и на Данила взглянули печальные очи старика. Он положил натруженную руку на струны.
- Так как, сыну, снимали с тебя стружку?
- Стружку столяр снимает, а меня по-плотницки обтесывали.
- Ступач больше всех старался?
- Он.
- И ветряк вспоминал?
- И ветряк, и хлеб, и сено, и слово.
- А кто ж ему напомнит, как он на рассвете заколотил дверь ветряка тремя гвоздями?
Данило сразу озлился:
- Забил-таки! Сейчас же пойду повырываю гвозди!
- Разве тебе мало досталось?
- Наверное, мало.
- Не доливай себе лиха.
И в это время кто-то осторожненько постучал в дверь.
- Войдите! - крикнул Данило.
На пороге, почтительно улыбаясь, появился в праздничной одежде Степочка Магазанник.
- Здравствуйте вам. Я не помешал, и вообче?
У Данила возле губ морщинами пробилась гадливость.