"Зеленое жито, зеленое жито, а еще зеленее овес". Это уже вечером, улыбнувшись ему, запоет Докия, да так запоет, что даже перепелка умолкнет во ржи.
"Это ж надо", - только головой покачает он и поведет коней в долину, на туман, а его все будет догонять ее голос.
Когда возвратится с долины, Докия уже будет спать под полукопной, положив голову на сноп, только не будут спать ее ресницы - то ветерок всколыхнет их, то роса, то зернышко прогретого жита.
И почему так быстро миновало все? Поседело твое жито, улетела твоя перепелка, и в очи печально заглянула ночь. Вот будто и немногого хотелось бы еще: чтобы сын его стал человеком, чтобы еще выйти в поле сеятелем да хотя бы краешком ока увидеть тот день, когда у всех людей будет хлеб на столе… Не увидит он этого дня, ох, не увидит - его время пришло.
И склонил старик отяжелевшую голову, но вдруг встрепенулся: кто-то невдалеке подал ему серебристый голос, раз и второй. Да это ж подо льдом проснулся ручеек, что очищает воды его пруда. Чего не спится тебе? Сретенье или весну почуял?
На снегу со стороны хутора послышались чьи-то шаги. Старик глянул на утоптанную тропинку. К нему, покачиваясь, не то шла, не то плыла Василина. Даже мешковатый кожух не скрадывал ее дородности. Вот кому бы детей носить у груди, да носит она в груди только боль и горечь.
- Дядько Мирон, я пришла к вам вечерять, - грустно улыбается вишневыми устами, а в глазах сошлись в одно жажда любви, печали и загадочность.
- Вот и хорошо, что пришла. У своих не захотела праздновать?
- Побыла я немного в приселке, посмотрела на счастье своей сестры, на детишек ее и зарыдала неутешными слезами. Потому и прибежала к вам. Вас печалит старость, а меня моя бесталанная молодость.
- Тогда зови деда Корния, и отпразднуем сочельник!
- А он уже стоит возле хаты с ружьем: хочет в мороз выстрелить, - усмехнулась Василина.
- Вот и вспомним, как мы под Плевной с турками воевали. - И тихонько запел: - "А за нами татари, як тi чорнi хмари, а за нами турки, як iз неба кульки…"
- У вас еще голос есть! - удивилась Василина.
- А как же! Ведь вокруг степь, и лес, и небо. Жаль только, что года мои уже подкатились под небо.
Не зная, чем утешить старика, Василина подала ему несколько промерзших пучков калины:
- Это вам от Оксаны.
Старик приложил подарок к щеке.
- И калину жаль… Как там Оксана?
- Красивая, словно маков цвет. Только о муже беспокоится. Ваш Семен все придирается к нему, выжить хочет, - сказала она, понизив голос.
- Тупоумный он. Вырос, а ума не вынес. Тяжко бывает человеку дорасти до человека.
Они вошли в садок, где между тенями деревьев голубовато дымились и поблескивали промерзшие лунные полянки. Там их увидел дед Корний, крикнул: "Гей-гей!" Поднял вверх ружье и выстрелил в мороз, чтобы он не морозил ни жита, ни пшеницы, ни цвета в садах. Когда испуганный мороз убежал, дед Корний пошел навстречу Мирону и Василине.
- С праздником, гренадер!
- С праздником, звонарь! Что-то я сегодня твоих колоколов не слыхал.
На продолговатом лице Корния ожили старые морщины.
- Потому что придурковатый батюшка прогнал меня со службы.
- Шутишь? - не поверил Мирон.
- Правду говорю.
- Чем же ты не угодил ему?
Старый звонарь приветливо улыбнулся в пышные усы, на которых поблескивала изморозь.
- Под Новый год, когда люди собирались на собрание, я и ударил во все колокола "Интернационал". Говорят, славно вышло, а попа чуть было кондрашка не хватила. Захотел, чтобы попросил у него прощения, а я заупрямился, и в колокола теперь звонит Милентий, которому медведь на ухо наступил.
Мирон засмеялся, поцеловал Корния, потрогал его задубевшую на холоде кирею и вдруг насторожился:
- Еще чья-то добрая душа прибивается к нам.
Из лунного марева синевы, словно из сказки, летел гривастый конь, под его копытами мягко гудела и взрывалась голубоватыми кустами дорога.
- Кто же это может быть? - сам себя спросил Корний, приглядываясь и к коню, и к крылатым санкам.
Да вот они поравнялись с воротами, из них проворно выскочил невысокий, коренастый человек, чем-то он напомнил гриб боровик.
- Михайло! Михайло Чигирин! - удивленно воскликнул дед Корний. "И с чего бы это бывшему партизану, что живет на краю района, в такой вечер прибиться к нам?"
- Узнали? - словно удивился Чигирин и поздоровался со всеми.
- Тебя да не узнать! Куда же ты на ночь глядя собрался?
- К вам, дед Корний.
Старик засмеялся.
- Веди возок, а мы послушаем.
- Вправду к вам, - и начал стирать изморозь с усов и бородки.
Теперь встревожился дед Корний, ибо не раз его брали в другие села звонить за упокой.
- Что-нибудь случилось у вас?
- Да, случилось, - белозубо усмехнулся Чигирин. - Под Новый год иду я с женой к своему другу партизану и вдруг слышу далекие колокола. Остановился и сам себе не верю - так они славно вызванивали "Интернационал"! Скинул я шапку, а душу заливает торжественность. Думал, это какие-то артисты приехали и зазвонили. Только потом дознался, что это вы, дед Корний. Вот и примите от меня подарочек. - Он вынул из кармана кожушка шерстяные рукавицы и протянул старику. - Это чтобы руки возле колоколов не мерзли.
- Спасибо, Михайло, - смутился дед Корний. - Вот и получил первый подарок от партийного человека.
- Пойдем в хату, - коснулся Мирон руки Чигорина.
- Спасибо. Я сейчас же и домой. На этом слове - будьте здоровы. - Чигирин поклонился всем, вскочил на санки, и конь сразу же понес его в синецветный полумрак.
- Дивно, - только и сказал дед Корний, а затем, когда конь и сани начали исчезать за холмом, взмахнул отяжелевшими руками и запел:
Ой там за горою, та за кам'яною…
Василина сразу подхватила:
Ой там виходило та три товаришi.
Що перший товариш - ясне сонце,
А другий товариш - ясен мiсяць.
И вдруг Мирон увидел на глазах у притихшего Корния слезы.
- Чего ты? - заволновался Мирон. - Молодость, Шипку вспомнил?
- Да… - скривился старый звонарь.
- Говори, Корний.
- Что говорить? - затуманились глаза старого. - Уже и песни не могу петь, годы отобрали голос.
- Так вы по голосу горюете? - удивилась Василина. - Никогда бы не подумала.
- В молодости о многом не думают. Какой голос у Миронова сына, только не поет он им, а поедом ест людей. А сейчас и за агронома взялся…
С молодым агрономом Семен никак не мог поладить и тайком начал копать ему яму. Но неожиданно коса нашла на камень, а кроме того, Ярослав прослышал, как показал себя Магазанник в гражданскую войну на службе в державной варте, у его светлости гетмана Скоропадского. Теперь гром грянул уже не над Ярославом, а над головой Магазанника. От такого грома, гляди, не спасут и леса, куда после тридцатого года забрался Семен, чтобы вволю поорудовать топором в чаще, плугом на вырубках, косой на полянках. За уворованное добро он и сцепился с Ярославом, надеясь выжить того из села. Да не удалось! Вот и пришлось что-то другое придумывать. Разве знает человек, где жизнь столкнет его со смертью?
Как оно дальше обернулось, об этом ведает только ночь грозовая. Но она еще не представала свидетелем на суде.
Годы никогда не возвращаются к человеку, но человек возвращается к прожитым годам, и прошлое так подступило к Данилу, что казалось, протяни руку - тотчас коснешься его и запечатлеешь на бумаге то, о чем не раз думал.
"Крыйок-крок, крыйок-крок!" - снова подал голос погоныш, а из дальнего болота еле слышно донесся клич журавля.
Были себе журавль да журавка…
III
Миновал год, как не стало Ярослава. Ох, каким долгим был этот год для Оксаны и… Семена Магазанника. Вдову подтачивало горе, лесника - страх. Кто знает, чем обернется недобрая людская молва: долго ли скинуть лесника? Что он будет делать без своих угодий, без припрятанной в лесах скотины, без пасеки? Хоть убей, он сейчас не скажет, сколько у него свиней: как подались весной в дебри, так только после первого снега с приплодом объявятся. Пусть там кто-то переживает трудности роста, он обойдется без них. В лесах привольно и всякой живности, и ему. Только как нужна для этих достатков толковая, проворная хозяйка! И мысли Магазанника все чаще и чаще обращались к Оксане, к ее спорым рукам. Такая шутя с любой работой управится, да и красоту ее горе не смыло, только глаза притемнило. Бороздою прошло горе через сердце и запечатлелось в глазах. Свадьбой, весельем, любовными утехами надо прогнать тоску, иначе весь век уйдет у тебя за водой и слезой.
Только дети и работа давали Оксане забвенье и отраду. И вдова чернела, иссушала себя работой с раннего утра до глубокой ночи.
- Надорвешься, оглашенная! - шумела на нее тетка Марина, забегавшая порой в своем поношенном платке с выцветшими красками. Должно быть, от этих красок и глаза у тетки Марины разные.
- Ничего, осилю, - вдова поднимала осенние ресницы, обращая глаза к татарскому броду, где высматривала уже не мужа, а сына: он полоскался в той самой лодке, в которой пуля скосила Ярослава.
Лодка эта долго лежала без дела. В расщелинах ее успела вырасти, умереть и снова зазеленеть трава. Весной Владимир попросил мать:
- Столкнем лодку на воду?
- Для чего? - спросила его с болью, осматривая челн. Она помнила еще ту иву, из которой его выдолбили. И, верно, невыплаканные слезы той ивы втихомолку выплакивает она, Оксана.
- Сколько лодке пропадать попусту? Пора кому-то и на рыбалку ездить. А я ведь старший у тебя! - рассудительно ответил сын.
И так он вымолвил это "старший", что все ее запреты отпали.
- А ты хоть умеешь грести?
- А почему ж нет? - повеселел мальчик и благодарно взглянул на мать. - Я и Миколку возьму!
- Ой нет, сначала один!
Колеблясь, открыла ворота, посмотрела на брод, где сейчас по шею, по пояс, по колено в воде стояли вербы в желтых огоньках цветенья. Цвела и та верба, под которой они не раз встречались с Ярославом. Она еще больше постарела, в дупле ее бурлит вода, а на верхушке радугой играет сизоворонка.
"Синяя птица счастья" - называл ее Ярослав.
"Только где ж оно, это счастье? Разве что в детях?" - задумчиво взглянула на Владимира (ему не терпелось сесть в лодку).
А вот и Миколка бежит, придерживает шлейку на штанишках и смеется от радости - догадался, что мать разрешила покататься.
- Вот здорово, Володя, что мы поедем!
- Кто поедет, а кто на берегу останется, - хмыкнул старший.
- Как же это? - встревожился Миколка, переводя взгляд с матери на Владимира.
- Тебя не пустят.
- Мам! - просит мальчик.
- Мал еще! - прикрикнула на сына, хоть и жаль его было. - Видишь, играют воды, как Дунай…
Обида и детское упрямство отразились на лице Миколки.
- Не пустите на наш челн, на чужой сяду.
- Ты что болтаешь?! - рассердилась Оксана.
- Будто мы с Владимиром не катались на чужих челнах. Пустите, мам…
- Ладно, неслухи, что с вами делать!
И они втроем медленно столкнули лодку в брод.
- Ты же смотри, сыночек, осторожно, вода ярится, - наказала Владимиру. - Может, я с вами поеду?
- Не надо, ребята засмеют, - и оттолкнулся веслом от берега. И хоть весло было слишком тяжелым для него, в глазах мальчика светилась бездонная радость… Почему же так мало радостей у взрослого?! Ох, дети, дети, хоть бы вам улыбнулось счастье…
Прислонившись к вербе с подмытыми корнями, она долго тогда не уходила от татарского брода. Перед ее мысленным взором на воде покачивалась не только лодка с детьми - перед ней проходили виденья недавнего и незапамятная старина ордынских времен. О них не раз читала и слышала от старых людей и от Ярослава. Время давило на нее, теснило душу, затмевало все вокруг. Это она убегала от ордынцев в гиблые болота за татарским бродом, это над ней свистел аркан, это ее гнали людоловы в неволю по колючей стерне, как гнали связанный прокисшими сыромятными ремнями ясырь пленников:
А жерниця ноги коле,
Чорну кровцю проливає,
Чорний ворон залiтає.
Тую кровцю попиває.
Это все было, было!.. И все еще, сдается, не растопился лед дикой злобы, все еще на сердцах и державах нарастает дикое мясо.
- О, наконец голос твой услыхала! - подошла к ней тетка Марина. - Только зачем ты про ворона черного? Ну его! А я вот вырвалась на часок - хочу хату твою разрисовать, - и махнула узелком, в котором лежали неизменные порошки друшпана.
- Рисуйте, тетушка… И откуда только цветы эти у вас берутся?
- Из головы, Оксана. Там и хорошая думка цветет, и гадина снует. Какая у кого голова… Давай я тебе стену с улицы подсолнухами разрисую?
- Да нет, они живые меня по всему огороду высматривают.
- А ко мне в Копайгородок Магазанник ни с того ни с сего приперся. - Марина что-то вспомнила, рассмеялась. - Во все праздничное вырядился, а чеботы волчьим жиром намазал.
- Это еще для чего?
- Чтоб собаки по закоулкам попрятались. Не с пустыми руками - связку сушеных грибов в подарок привез. Все про тебя допытывался да нахва-аливал! Просил, чтоб хату ему разрисовала. А дома у себя вовсю старался: белки от желтков сам отделял и опять про тебя расспрашивал.
- Пусть его нечистый расспрашивает!
- Да нечистый его стороной обходит. Семен в лесничестве припеваючи живет. У него ведь так: державе - каплю, себе - кварту. А ты ж как? Чахнешь с детьми? Хату подпорками, вижу, подпираешь?
- Надо будет, и плечом подопру, не поленюсь, а никуда не пойду, - ответила на то, чего недосказала тетка Марина.
Стояла тихая, ласковая пора. Приветливый июль скопнил сено и уже подумывал собирать с будущей недели жито в полукопны. Думала об этом и Оксана, возвращаясь с младшеньким домой. Миколка перебирал стебли пшеницы, лепетал, что Владимир сплетет ему из них брыль, и по-детски радовался всему. Не торопясь они пришли домой, под золотое сияние подсолнухов, которые так любил Ярослав. С татарского брода доносились детские голоса и крики куликов. Оксана раз-другой кликнула Владимира, и он тут же примчался, повис на воротах, черный, как галчонок. И как только глаза у него не почернели?
- Чего, мам?
- Ужинать время.
- Я еще немножко побуду с ребятами.
- Не надоело за целый день?
- Да не-ет.
- Смотри, не долго.
- Я скоро, мама. - И только ворота за ним заскрипели, а он уже бегом к броду - к посвисту куликов, к смеху своих товарищей, воевавших с камышами и водой.
А в калитку, побрякивая ключами, бочком пролезает Семен Магазанник. Идет, раскачиваясь, в праздничной слежавшейся одежде, с праздничным лицом и шельмоватыми глазами:
- Добрый день, красавица, добрый день! - подкашивает своей узловатой тенью ее ноги.
Оксана вздрогнула, спряталась от чужой тени под защиту подсолнухов: они, как два солнца, легли на ее плечи, осветив опечаленную красоту вдовы.
- Здравствуйте, дядько.
- Какой я тебе дядько? - Магазанник заморгал, усы его встопорщились, а бугристое лицо выразило недовольство. - Если мужчина старше женщины на какой-то десяток с хвостиком лет, так он еще не дядько… А я только вот старшенького твоего в лодке видел!
Оксана положила руку на подсолнух, что наклонялся под тяжестью своих деток.
- В той самой, в которой убили Ярослава…
Теперь вздрогнул лесник, но тут же богобоязненность смиренно обмакнул в елей сочувствия.
- Не надо, Оксана, не надо. Мертвым - покой, живым - жизнь, какая она ни на есть. Ох, и красивые у тебя подсолнухи, такие большущие! - приценивается то к подсолнухам, то к ресницам чародейки, что гасят и не могут погасить синюю печаль лет.
- Это для Ярослава подсолнухи. Для него сажаю…
Глаза Магазанника заволокла мглистая завеса.
- И опять же напрасно. Ему в раю святые всякое зелье сажают, хоть и не перил он в рай. - Лесник наклонился, сделал пальцами "козу" Миколке, но ребенок не засмеялся, а нахмурился и попятился от чужого дядьки. - Тяжело небось одной с двумя?.. И не говори, не говори, сам знаю: ко всему можно привыкнуть, только не к беде. Это ж надо вспахать, и посеять, и норму выполнить, и со своим огородом управиться! А еще ж и сварить, и спечь, и обшить, и обстирать, и хату прибрать, и за коровой присмотреть, ну, и детям дать толк. За такими хлопотами и лета, и брови увянут.
- С каких это пор вы, дядько, таким пакостливым стали?
- Вот опять "дядько". От этого может затянуть облаками и загреметь на душе. - Висевшие у него на черном поясе ключи от кладовой зазвенели. - А мне б так хотелось, - напомнил давнишние слова Ярослава, - чтоб и в твоих глазах проснулись зори!
- Как же им проснуться?! - вскрикнула вдова, и давний предвечерний туман, простершийся над татарским бродом, окутал ее.
- А ты не горлань, - боязливо огляделся он: не услышал ли кто с улицы? - Давай пойдем в хату, сядем рядком и потолкуем ладком.
- Нет у меня времени на посиделки!
- А ты оставь гордыню, зайди, - понизил голос Магазанник, - не раскаешься. - И снова раздалось звяканье ключей. - Я тебя по-добрососедски учу: живой должен думать о живом. У тебя двое детей, у меня один Степочка. Ты с лица красивая, а у меня есть царь в голове, - чем не пара! Я тебе, как княгинюшке, угождать буду, если ты ко мне со всем уважением. За этим и пришел… Долго я ждал, пока ты станешь вдовою…
На Оксану, будто темная метелица, обрушилась та давняя ночь девичьей любви и этот предзакатный день вдовьей печали. То давнее было несказанным в своем чуде, а это предзакатное - омерзительным.
- Дядько, и не стыдно вам этакую срамотищу городить?!
- Какая ж это срамотища! - повел тот округлыми плечами. - Тут дело житейское. Вместе надо одолевать беду, ибо порознь ее и гром не убьет. Неужто тебе не опостылела одинокая хата, одинокая постель?
- У вас на голове уже белый цвет гуляет, а вы - жениться! - Оксана прижала к себе младшенького. - От ваших слов и вашего притворства святые подсолнухи станут грешными. Уйдите с глаз!
Отказ возмутил Магазанника, и голос его понизился:
- Ну чего ты гонишь меня, я ж не пришел твои подсолнухи красть! Я пришел вдовью нужду убрать, а ты - в крик. А чего? Ждешь, чтоб кто-нибудь принес тебе лихо в торбе? Лучше раскинь умом, загляни в завтрашний день, разве не видишь - ведь теперь с хлебом и то трудно.
- Говорю, уходите!
Зеленые щелки глаз Магазанника налились злобой, еще заметней стали в них серые песчинки.
- Что ты уцепилась за это "уходите", как за кнут? Чем я тебя обидел? Своей любовью?
- Хватит, дядько! Какая там у вас любовь, когда вы каждую юбку встречаете и провожаете бесстыжими глазами!
- Ох, и ведьмочка ты! Уста как бутон, а из уст, камни швыряешь. - Семен чуть не выругался, но сдержал себя - выдержка пригодится больше ругани. Сегодня, значит, не вышло по его. Ну да есть еще у бога дни: не вышло теперь - выйдет в четверг. А если и в четверг не выйдет, все одно из этого сватовства какую ни на есть пользу заполучит: раз он посватался к Оксане, она уж никак не заподозрит его в убийстве Ярослава. Вот оно как! Старого волка за хвост не поймаешь!