И двинулся к себе в леса - к своим свиньям, к своим коровам, к своим пчелам. Они несли ему на певучих крыльях достаток и почет: лучшего меда не было во всей округе. Об этом и нужное начальство высказывалось. А лесник не скупился одарить кого нужно духмяным медом в свеженьких ведерных липовках. Все у него чин чином, ладится, только нет хозяйки в доме. Что с тех поденщиц! Много ли от них проку? А Оксана и красотой своей хату его осветила б, и со всеми делами управилась бы! И с чего это она заартачилась при такой бедности? Хочет, как в молодости, чтоб ей на ушко ворковали про любовь? Так для чего тратить на это время людям, которые уже давно знают, что такое муж и жена? Не склонил он ее сегодня, склонит завтра. Землю не обманешь, а человека можно.
У татарского брода Магазанник встретился с могучим Стахом, покосился на его мускулы, которые так и перекатывались под кожей.
- С такой бы силой пни корчевать! Идем, горемыка, ко мне работать. Не пожалеешь!
- Погожу, дядько.
- Думаешь, в моих лесах заработок меньше, чем на смолокурне?
- Да нет, видно, больший.
- Так бери плату годовую - да и на мои вырубки и залежи.
- Боюсь такого благодетеля.
- Хоть скажи: почему?
- У вас, дядько, не серчайте, я наймитом стану подъяремным, а мне хочется человеком быть! Потому и записался в соз. Там и начну прокладывать свою борозду.
- Ох, и умники все! Лишней сорочки нету, а туда же - норов показывает. А зачем так в приселок торопишься?
- К Оксане.
- Это чего ж ради? - удивился и забеспокоился лесник. - Свататься, что ли?
- Да вы что?! - В больших серых глазах парня проснулась печаль. - В сельсовет ее вызывают.
- Не за долги ли?
Стах пренебрежительно махнул рукой:
- У вас только долги да проценты на уме.
- Какие проценты? - насторожился Магазанник.
- Думаете, село не знает, как вы наживаетесь? - ожег его Стах неприязнью и пошел в приселок.
Лесник перевел растревоженный взгляд на татарский брод, где купалась и сновала в челнах детвора.
- Эй, кто перевезет? Конфету заработает.
- А я и даром перевезу, - отозвался с лодки сын Оксаны Владимир.
Магазанник покосился на лодку и отрицательно покачал головой.
- Э, нет, на твоей посудине ни в жизнь не поеду.
- Боитесь, дядько? - засмеялся кто-то из ребят.
- Что греха таить, боюсь садиться в твою душегубку. - И сжал губы: зачем он болтнул такое о челне?..
Когда густой летний вечер и обманчивые лунные невода упали на леса, хмурый Магазанник добрался до своего глухого жилища и удивился: у высоких ворот стояла дородная Василина Голубь. До самой смерти Мирона она ухаживала за ним, и. старик, умирая, вопреки воле сына, завещал ей пару быков, годовалого телка и лодку - вдова очень любила вечерами кататься на ней. Чудак был его отец! Есть ли у старого гренадера на том свете волы, озеро да лодка?
Не раз, приезжая на отцовский хутор, Семен пробовал приволокнуться за Василиной, но из его попыток ничего не выходило. От одного прикосновения к ней вдова вспыхивала и беспощадно била ухажера по рукам. А сила у нее была как у доброго косаря. И почему при таком здоровье дремала тогда ее женственность?
Улыбаясь полными, жаждущими ласки устами, Василина поклонилась ему, и Магазанник похотливым взглядом оценил пышную грудь, которой тесно было под расшитой яркими цветами блузкой. Чего бы только не дал он за то, чтобы побыть рядом с Василиной хоть одну ночку! Хмель ударил в голову. Магазанник забыл даже об Оксане. Пропадает наш брат из-за баб и сладких любовных утех. Если бы не прогнал бог Еву из рая, спокойнее было бы на земле.
- Чего тебе, Василина? - Магазанник взял ее тяжелую руку.
- На поклон к вам пришла, - в голосе зазвучали и та насмешка, и то милое превосходство, и та женская загадочность, в которых до сих пор не в силах разобраться мужчины.
- Спасибо. Не часто красота кланяется мне, - вдохнул он запах ее осенних кос, от них веяло не осенью, а ромашкой и неспелым житом.
- Какая там красота… Лишь бы здоровье, чтобы земля не пустовала, - смутилась вдова. Немало ей пришлось потрудиться на чужих полях, и теперь она так радовалась подаренным быкам, что разговаривала с ними, будто с людьми. - Хата моя прохудилась, не разживусь ли у вас на балки и стропила?
- Собираешься примака взять? - сказал Семен, лишь бы что-нибудь сказать, пытаясь скрыть волнение.
Василина зарделась, доверчиво глянула широко открытыми глазами и призналась:
- Угадали, - и, как бы оправдываясь, добавила: - Тяжело нынче женщине без мужа, всякий, кому не лень, обидит.
Тоскливо стало Магазаннику. Он не смог смириться с мыслью, что кто-то другой будет любоваться ее дородной фигурой, кто-то другой будет слушать ее бархатный, призывный клекот-смех. Губы и горло внезапно пересохли.
- Кто тебя сватает? - спросил он хриплым голосом.
- Да… - потупила голову.
- Говори, чего скрытничаешь? Может, на свадьбу подарю тебе кое-что за черные брови. Хоть бы во сне приснились они мне.
- Тоже скажете…
- Так кто все-таки?
- Влас Кундрик из соседнего села, знаете его?
- Влас Кундрик?! Лавочник?! - зловеще обрадовался и выпучил на Василину глаза Магазанник. - Совсем свихнулась! За такого оборотня выходить?
- Почему же он оборотень? - испуганно спросила вдова.
- Этот обольститель забил тебе голову сладкими речами, а ты развесила уши, поверила ему.
- Как же не верить, никто прежде так ласково не называл меня, - в голосе Василины дрожали слезы. - Что вы знаете о нем?
- Пойдем ко мне, я тебе расскажу про эту тварюгу, которая только и знает считать чужие деньги и грехи.
В хате Магазанник зажег огарок свечи, встал напротив взволнованной Василины, которая то бледнела, то краснела.
- Слушай теперь. Хорошо, что ты вовремя наведалась ко мне, а то выскочила бы замуж очертя голову. Кундрик еще не выманил у тебя быков?
- Собирался продать их на ярмарке.
- Вот видишь! Главное в его любви - выдурить чужую копейку. А потом ищи и быков, и Кундрика. Он сразу трем несчастным голову крутит, а теперь и тебя, четвертую, обхаживает. Не ты, быки твои нужны ему! Что он глазами увидит, то из рук не выпустит.
- Откуда вы знаете?
- Твой Кундрик навеки испакостился: его и хлебом не корми, только дай повод похвастать. Недавно торочил про всех своих полюбовниц. А он не из стыдливых, слов не выбирал и в выражениях не стеснялся.
- Боже мой, за что такое надругательство?! - Щеки Василины запылали от гнева. Она закрыла их руками и заплакала.
Магазанник подошел к ней, начал вытирать слезы, что текли между пальцами, и, слегка привлекая Василину, сочувственно заворковал на ухо:
- Ну, перестань, успокойся, горемычная ты моя, горемычная…
И случилось невероятное: вдова не вырывалась из его объятий, не била по рукам, не сопротивлялась, когда он начал ее целовать. Забылась, или ей стало все безразлично.
Треснул, вздохнул и погас огарок. Магазанник теснее прижал к себе Василину, поцеловал ее брови. Они тоже пахли ромашкой и житом. Вдова - ни слова. Тогда, веря и не веря в свое мужское счастье, он осторожно подвел ее к постели. Непонятная, желанная Василина молча легла, и он головою припал к груди, что так ждала ребенка, а дождалась любовника.
Семен не помнил, как провалился в жаркий, дурманящий сон, а очнулся от неутешного плача.
- Что с тобой, Василинка? - спросил он испуганно и потянулся к ней.
- Пропала моя головушка, ой, пропала… - голосила она, стоя у кровати.
- Отчего пропала? - успокаивал ее ласками и поцелуями.
- Теперь я уже не женщина, а полюбовница. Будьте вы прокляты, ненасытные!
- Разве полюбовницы не женщины? Их и цари, и короли почитали, - не нашел лучшего ответа, обнял Василину, а она со злостью ударила его по руке.
- Вот этого уж и не надо, - усмехнулся ей, ибо не почувствовал Семен боли, а только волны услады и усталости.
- И правда, не надо, - согласилась она и положила его руку на мокрую от слез грудь.
Он, снова хмелея, потянулся к ней:
- Ложись, Василинка. Еще не светает…
- Теперь мне все равно, - вздохнула она, сожалея о чем-то безвозвратно утраченном.
А из леса неожиданно долетел чей-то голос любви:
Та мала нiчка - петрiвочка,
Не виспалась наша дiвочка…
IV
Еще для кого-то год жизни остался позади, а для кого-то жизнь отсчитала последние часы, и поседевшая мать-земля, ежась под метелями, уже думала о весне.
На Подолии в день Петра Вериги почти никогда не трогается лед. У нас лед вскрывается в дни голубого марта. Сначала гонец весны привольно гуляет по лесам, добывает из-под снега еще не распустившиеся подснежники, потом размораживает сок в березе и, когда она блеснет счастливой слезой, отправляется на реки и озера. Под его шагами на плесах просыпается ледоход. Поведет своим серебряным смычком - и уж только прислушивайся: над берегами и в заберегах вздыбливается будоражащий перезвон, а в берегах бьются, грохочут, беснуются льдины, и радостно вздыхает освобожденная волна. Как любо ей после зимнего мрака заиграть под солнцем и ударить в бубны причаленных челнов, чтобы взметнулись они вверх, разорвали свои оковы, вспомнили волюшку-волю, и купальские вечера, и сиянье глаз в предвечерье.
С подснежником на шапке март прошелся над татарским бродом, и под его поступью взломались льдины, - они сослепу налетают одна на другую, на корневища яворов, на влажный, поросший красноталом берег. Закипел он, вспенился, взлохматился от прядей вырванного аира, нежно пахнущего прошлогодним летом. А к гомону реки прибавляется детский гомон: ледоход - праздник для детей и тревога для матери. Сколько ни говори, сколько ни грози, а все равно какой-нибудь сорвиголова захочет - вынь да положь! - прокатиться на льдине. Вот и сейчас отыскался такой сорванец: оседлав льдину, широко расставив ноги, под восхищенными взорами ребят кружит-плывет в мартовские весенние миры, в это фиалковое, трепещущее над деревьями марево, что манит и безудержно притягивает. Ну разве, взглянув на такого отчаянного смельчака, не придет охота забраться на лед еще какому-нибудь проказнику? Вот уже и Владимир сбивает шапку набекрень и наклоняется к брату:
- Миколка, ты ж будь мне молодцом!
Миколка сразу настораживается, из-под заячьей шапки растерянно блестят синевой глаза. Он давно знает: когда ему наказывают быть молодцом, значит, доведется оставаться одному.
- А ты куда, Володя? - Малыш подавленно смотрит на старшего брата, но держит себя геройски.
- А я сюда-туда, аж вон куда! - беспечно машет тот в сторону брода увесистой ивовой палкой.
- На льдину? - ужасается Миколка.
- Ага.
- Не надо, Володя. Я боюсь! - У малыша жалко кривятся губы, и он забывает, что ему полагается быть молодцом.
- Плакса ты, плакса и есть! Вечно у тебя глаза на мокром месте, - насупился старший и недовольно отвернулся от брата.
Это действует безотказно: Миколка никогда не был ревой и очень не любит, когда Владимир на него сердится.
- Володя, а что, если мама узнает? - косит он синими глазами на дом. - Ох, и достанется нам на орехи!
- Да откуда она узнает? Ты ж не скажешь?
- Я-то не скажу-у, - с тоской тянет Миколка, не злая, как удержать брата. - Только не надо на лед, а то еще сапоги промочишь…
- Так я ж сегодня смазал их березовым дегтем. Вот видишь?
- Ага, - но смотрит не на сапоги, а на яростные льдины.
- Ты не бойся, - успокаивает малыша Владимир. - Когда подрастешь, тоже поплывешь на льдине.
- Я сейчас хочу, с тобой.
- Сейчас нельзя, подрасти надо.
- Тогда и ты не плыви.
- Я только самую капельку, у самого берега…
Миколка молчит, думает. И подрасти ему не терпится, и за брата боязно, и самому на лед хочется. Оно б и ничего - проплыть от брода к броду, лишь бы чего-нибудь не случилось и мама не узнала, а то будет одной рукой хвататься за веник, а другой за сердце.
- Так я пойду за тобой вдоль берега.
- Вот и хорошо! - скалит Владимир зубы.
Теперь страхи окончательно покидают Миколку, он, воспрянув духом, чуть набекрень сбивает шапку, чтобы побольше походить на брата, и даже видит себя на льдине - чем он хуже других?
А Владимир со своей ивовой палкой в руках уже входит во вспененную воду и так присматривается к льдинам, словно что-то читает в них. Вот эта, верно, слишком мала, эта вроде с трещиной, а вот эта в самый раз! Опираясь обеими руками на палку, он взлетает вверх и проворно опускается на льдину. Она кренится, мальчик пугается, но тут же успокаивается: льдина выравнивается, и ее движение сладко отзывается под ногами весенним клекотом.
- Вот здорово! - радостно восклицает Миколка. До чего жалко, что он еще маленький!
Владимир показывает брату кончик языка, машет палкой и горделиво поглядывает на берег, а он все удаляется и удаляется.
- Володя, ты ж держись поближе! - кричит Миколка и, раздвигая краснотал, мчится берегом, чтобы не потерять из виду брата.
- Вот некому выпороть сорванца! - слышит Миколка, как осуждают брата, хочет вступиться за него, но в эту минуту, зацепившись за корневище, падает на ивняк, на серебристые котики.
Когда Миколка вскакивает на ноги, он видит брата уже посреди брода, где льдины трутся одна о другую, как рыба в нерест.
- Володя! - отчаянно кричит Миколка, срывает с головы своего зайца и машет им. Ветер поднимает пшеничный вихор - он тоже призывает Владимира на заросший ивняком и вербами берег.
Но старший, видно, уже не слышит Миколку: у него теперь одна забота - отталкиваться и отталкиваться от настырных льдин, что так и норовят сбить его с ног. И сбивают! Миколка цепенеет от страха, а Владимир, перескочив со своей накренившейся льдины на другую, поскользнулся, упал на одно колено, но сразу же поднялся.
Теперь к реке сбегаются все, словно на ярмарку, машут руками, кричат, подсказывают, как выпутаться из беды. Только Миколка стоит неподвижно, не замечая, что его заячья шапка упала с головы, и не сводит взгляда с Владимира. И вдруг случилось что-то ужасное: какая-то невидимая льдина снизу ударила в льдину Володи, расколола ее пополам, и мальчик камнем ушел под воду. Только ивовая палка и заячий треух всплывают наверх.
- Утонул! - истошно вскрикивает кто-то, а Миколка плачет во весь голос.
Но это был не конец: в полынье появляется голова, а с берега кто-то бросается в воду и призывно кричит:
- Держись, Владимир! Держись!
И мальчик держится. Вцепившись пальцами в лед, он отчаянно пробует выбраться на льдину, но она встает торчмя, и Владимир уже захлебывается.
- Держись, малой! - подбадривает его пловец, расталкивая льдины и ловко скользя между ними.
- Я держусь, дядько Стах, - уже не чувствуя пальцев, насилу выдавливает из себя мальчик.
- Ты ж у меня казак! - прибавляет ему мужества и голосом, и взглядом Стах Артеменко. Через какую-то минуту он уже выхватывает ребенка из воды и как нельзя серьезней спрашивает: - Вымок?
Вот так всегда эти взрослые! Ни в тын, ни в ворота сморозят что-нибудь младшим, а потому Владимир в лад ему отвечает:
- Вымок, но в сапоги воды не набрал!
- Ох, и врунишка ты! - улыбается посиневшими губами Стах и гребет на берег, такой теперь заманчивый и желанный… "Как здорово выбраться наконец из воды, - мечтает Владимир, - вбежать в хату - да на печь! И чтоб мама ничегошеньки не узнала. Да, верно, люди добрые расскажут ей все до капельки, а уж тогда без причитаний и слез не обойтись…"
- Ой, дядько Стах, у вас кровь с лица течет!
- Да это я об льдину зацепился, ерунда! - еще бережней защищает Стах своим телом ребенка.
Они выбираются из воды, к ним первым бросается заплаканный Миколка, а от приселка уже бежит Оксана. Ноги у нее подкашиваются, запыхавшись, она на миг останавливается и, не вытирая слез, бежит дальше. И теперь Владимиру не жаль себя, жаль только маму. Бледная, постаревшая, она замирает подле них троих и опять же, как только одни взрослые могут, спрашивает не голосом, а воплощенным отчаянием:
- Живой?
Ну кому не видно, что он живой! А вот же спрашивает про такое…
Не дождавшись ответа, мать обхватывает его руками, прижимает к себе и тискает так, что на нем чавкает мокрая одежда.
- Мама, вы не плачьте, а то и я сейчас заплачу, - вздрагивают губы у мальчика. - Это меня дядько Стах вытащил, а сам об лед порезался!
- Ой, Сташек… - клонится головой к хлопцу, а он неловко поддерживает ее.
- Правда, не плачь, Оксана. Вот обманем кашель, все и минется.
- Это не я, это доля моя плачет, - с благодарностью глядит на Стаха полными слез глазами, а у сына спрашивает: - Что бы я, оголец, делала без тебя? Скажи, что?
- Разве я знаю? - беспомощно отвечает Владимир. ("И всегда мама найдет такие слова, чтобы разжалобить….")
- Ой, живей, живей домой! - опомнившись, руками вытирая слезы, торопится Оксана. - И сразу мне на печь!
- А я, мам, со страху есть захотел, - шепчет Владимир, зная, чем задобрить мать.
- Горюшко ты мое, - понемногу отходит Оксана, крепко целует сынишку, с неутихшей болью и неугасшими воспоминаниями спешит прочь от немилосердного татарского брода.
Дома Оксана загоняет сына и Стаха на просторную печь, сует сухое белье, поит горячим чаем с малиной и земляникой, досыта кормит и, уложив Ми-колку, отжимает мокрую одежду.
- А это что? - спрашивает удивленно, разглядывая кое-как схваченный нитками лоскут рыбацкой сети.
- Сорочка нижняя, - улыбается Стах. - Я ее из бредня сшил.
- Для чего она тебе?
- Чтоб рыбой и нашими бродами пахло.
- Чудеса, - пожимает плечами Оксана и принимается за стирку.
Стах молча следит за вдовой, молча палит едкий самосад да иногда хмыкает что-то под нос, отвечая своим мыслям.
- Стах, не пора ли спать?
- Ушел мой сон на броды… А ты слышишь, как ваша хата гудит?
- Сухое дерево, вот и ловит все ветры и даже волну с брода. Как там хлопец? - подходит к сыну, поправляет ряднину. - Вроде не горит огнем.
- Это я горю огнем, - вырывается у Стаха.
- Правда? - пугается вдова.
Стах невесело усмехается.
- Да нет, это я от табака, что ты взяла у Гримичей. Ну и забористый! О, слышишь, вроде гром раздался.
- Это лед на броде. Скоро весна. Само счастье послало тебя, - снова со страхом возвращается к нынешнему происшествию. - И как ты, Сташек, не побоялся в воду кинуться?
- Надо ж было хлопца спасать.
- Чем только я тебя отблагодарю!
- Спасибо, Оксаночка.
- Не называй меня так, - вздрогнула она.
- Почему?
- Только мама и Ярослав так меня звали.