Гнев так же внезапно отпустил Магазанника, как и охватил. А на смену пришли горькая жалость, сожаление о том недосягаемом, что жило совсем рядом, но сторонилось и боялось его. Неужели так и не познает он того дива, что приносит истинная краса? Неужели вместо святости любви его ждут лишь греховные утехи?
Падал и не падал первый снег, курилась и не курилась земля, напоминая спутанную дымчатую пряжу осеннего вечера. И дальние деревья казались лоскутьями осеннего вечернего неба.
У татарского брода по-детски причмокивала, посасывая берег, волна. Это напомнило Оксане то радостное время, когда она кормила детей. Вдова выпрямилась на мостике, окончив полоскать белье, и с горечью почувствовала, что грудь ее увяла - недоедание делало свое. А кто-то ведь объедается сытной колбаской, томленной на черешневом угольке… Выбрось из головы пустые бредни. Вот детей надо накормить пусть какой ни есть затирухой. Как она только перезимует?
Куда девать, куда прогнать эти мысли, эту муку и одиночество, вселившиеся в душу? В тяжелом раздумье Оксана уложила выстиранное белье на коромысло, поудобнее пристроила его на плече и, покачиваясь под тяжестью ноши, заспешила домой. Вдогонку ей, по-детски всхлипывая, посасывала берег невеселая волна.
Заслышав материнские шаги, дети бросились ей навстречу, и Оксану пригвоздило к месту привычное:
- Мам, а что у нас на ужин?
Притворилась веселой, приласкала золотистую и темную головки.
- Что-нибудь да будет.
- А что, что? Затируха?
- Вот и не угадал. Казацкий кулеш.
- Казацкий? - удивляется Микола. Обыкновенный ему хорошо знаком, а про казацкий слышать не приходилось. - Какой же это?
- Со шкварками и дымом.
- Со шкварками?! Ох, и здорово? - Лицо мальчугана расплылось в радостной улыбке, - А где вы сала достали?
- Тетка Марина принесла.
- Она колола кабана?
- Опять не угадал. За свои цветы заработала.
- А я у тетки Марины видел цветы, на стене нарисованные, все равно как живые, - вспомнил Владимир. - И для чего ей цветы осенью?
- Чтоб напоминали лето, когда все родит, - вздохнула Оксана.
Уже допревал кулеш и шипела заправка, уже дети от нетерпения барабанили деревянными ложками по миске, когда Оксана услыхала во дворе чьи-то шаги. Щелкнула щеколда, вторая, и в хату с мешком на спине вошел Стах Артеменко. Сбросил на пол свою ношу, и от нее повеяло запахами ветряка и лета. Натруженной рукой Стах вытер вспотевшее лицо и смущенно посмотрел на Оксану.
- Вечер добрый. Не прогоните примака?
Это "примак" испугало вдову и напомнило ту тревожную ночь, когда после несчастья с Владимиром ей померещилось невесть что и она бросилась искать Стаха, как, быть может, теперь он ищет ее. Женское чутье подсказывало ей, что Стах любит ее. Раньше Оксана не боялась этого, а после той ночи стала бояться и его, и… себя.
Владимир сразу же подбежал к своему спасителю, радостно поздоровался, как взрослый, пригласил к столу, достал четвертую ложку.
- Сейчас, дядько Стах, вечерять будем, казацкий кулеш поспевает.
- Не знаю, как мать, - с надеждой он покосился на Оксану, что пылала то ли от огня печи, то ли от жара в голове.
Она понимала не досказанное им, но ответила с приветливым спокойствием:
- Мать - как дети. Гостю всегда рады. Кулеша хватит, а за хлеб не взыщи, не то что муки, а и обмет весь давно выскребла.
Стах показал на свой мешок:
- Может, Оксана, пресный корж испечешь? Муку я принес…
- Как это принес?! - встрепенулась Оксана и с ухватом в руке стремительно повернулась к Стаху.
- Так вот и принес. Про детей подумал, про крестника своего, - и притянул к себе Владимира. Тот крепче прижался к нему. Миколке даже завидно стало.
- Что ты выдумал, Стах? - посмотрела укоризненно. - У тебя что, от муки закрома ломятся?
- Почитай, это все, - ответил, переминаясь с ноги на ногу. - На один замес, думаю, наберется…
- Разве ж так можно?
- Нужно, Оксана, - сказал твердо, поднимаясь из-за стола, чтобы глаза смотрели в глаза. - Хоть немного помогу вам.
- А сам как же?
- На Кавказ подамся. Там, говорят, и работа есть, и недорода не было.
- Дядько Стах, не уезжайте, - вмешался Владимир, - оставайтесь с нами. Будем вместе рыбу ловить. Оставайтесь…
- Вот кто меня жалеет, - дрогнул голос Стаха. Он смотрел на Оксану с невыразимой мукой. Молча ждал ее слова и страшился его. Страшилась его и Оксана. К чему все это? Опустив голову, она уже прислушивалась не к голосу минувшего, уплывшего, как вешняя вода, догоняй - не догонишь, а лишь к сумятице чувств, нахлынувших на нее.
- Мама, скажите вы, чтоб дядько Стах остался. - Владимир умоляюще посмотрел на мать.
Вдова печально подняла голову.
Темнея лицом, уже без всякой надежды Стах искал ее глаза, ждал приговора. Ничего не видя перед собой, он подошел к ней.
Оксана провела рукой по глазам, грустно взглянула на Стаха.
"Жду твоего слова, Оксана…"- сказал не пересохшими губами, а взглядом.
"Для чего?" - спросила немо.
- Не могу без тебя…
- Время ли думать об этом, - сказала она, жалея его, жалея и осуждая себя.
- А может, лучшего и не будет?.. Говори, Оксана…
Борясь с неуверенностью, с мучительными сомнениями, Оксана едва прошептала:
- Что ж, если хочешь, оставайся. Дети ведь, невзгоды, вдовьи лета… Не раскаешься ли?
Стах не поверил своему счастью. Неужто Оксана станет его женой?! Он хотел поверить ей самое сокровенное, но не осмелился - на них смотрели притихшие дети, они тоже почувствовали что-то необычное. У Стаха лишь вырвалось:
- Оксана, Оксанка, Оксаночка…
Это не порадовало, а ножом полоснуло: зачем, зачем возвратил он ей слова Ярослава?! Она застыла, словно во сне, неподвижно, подавленно.
- Мама, а кулеш выкипает, - оторвал ее от воспоминаний Миколка.
Оксана выхватила горшок из печи, а Стах, веря и не веря себе, все еще искал ее взгляда.
Вот и одарила она его тем взглядом, которого он ждал столько лет!
Оксана чувствовала, как нужен ему этот взгляд, и нашла его в себе. А какое смятенье поднялось в ее душе, одним вдовам понять под силу.
Поздним вечером, когда уснули дети и в хату проникло дыханье татарского брода, Стах неумело обнял ее, подвел к окну, откуда струилась лунная дремота.
- Какая ты красивая, Оксаночка!
- Уж и не чаяла услышать такое…
- Я тебе об этом всю жизнь говорить буду.
- Много ли ее осталось нам…
- Ты про что?
- Разве сам не знаешь? - пригорюнилась она.
Подошла к детям, поправила на них ряднину. Она сама ее выпряла, выткала, выбелила в голубой весенней воде. Чего только не умеют ее руки, а в нынешнем году ненужными они стали.
Стах снова обнял ее, и она, колеблясь и борясь с собой, скорей из жалости, чем от любви, несмело положила ему голову на грудь и неслышно молвила:
- И сама не знаю, как оно вышло…
- Это все мои годы, любовь моя умолила тебя. Как я мучался, думая о тебе… Как-то весной прилетел к моей скворечнице одинокий скворец, да и начал и пением, и свистом, и взмахами крыльев звать к себе пару! А ее нет и нет. Так, поверь, в песне птицы задрожали слезы.
- А потом что?
- Недели две тосковала птица, как человек, и дождалась своей пары скорее, чем человек, и тогда на радостях запела соловьем.
- Вправду так было?
- Вправду.
- Так ты думал… о моих детях?
- Не переставал думать и о тебе, и о детях… Да про безрассудство наше думал.
Оксане стало страшно.
- Про наше? Твое и мое?
- Нет, про тех ступачей, что и семена выметают из села. Где они жили, где росли, на каких дорогах человечность растеряли?.. Оксаночка, не найдется ли у тебя чего-нибудь выпить? Я ведь не знал, какое счастье мне привалит.
- Вишневка прошлогодняя.
- Вот и хорошо!
Она зажгла лампу, принесла из кладовой бутылку, достала глиняные чарки, на которых пели рисованные петухи.
- Закусить-то нечем…
- Сегодня обойдется и так. - Стах наполнил чарки, погасил свет.
- Зачем это?
- При луне лучше. За тебя, Оксаночка, за нас, за наших детей и за нашего единственного свидетеля - луну. Ты любишь ее?
- Очень.
- А я тебя.
- Ой, лукавый!
- Не лукавый, а завистливый.
- Кому ж ты завидуешь?
- Сам себе, - и коснулся ее уст, что пахли вишняком.
Весной, когда цена за фунт хлеба подскочила до шести рублей, в хате у Оксаны неумолимо поселился голод. Оксана, слабея, еще кое-как держалась, а дети совсем обессилели, глаза у них ввалились и горели лихорадочным блеском. Сдал и Стах, но он, как мог, поддерживал всех. Сначала посулил первую крапиву, погодя пообещал скорый первоцвет, за ним недолго до щавеля и липового листа, а там вот-вот и ранняя черешня поспеет. Он, мол, знает в лесу дерево, которое ягодами прямо как гроздьями обсыпано и черешни вкусные-превкусные. Вот когда наш Миколка полакомится!
- А вы меня подсадите на эту черешню? - допытывается повеселевший Миколка.
- А как же! Разве мне самому неохота с таким казаком да в лес махнуть!
И на исхудавшем, пожелтевшем личике "казака" просыпалась жизнь.
- Так махнем?
- Как пить дать. А сейчас я на речку - вдруг какую-нибудь поживу подкинет.
Как-то Стаху повезло - в вершу попалось несколько славных линьков. Он вытряхнул рыбу в торбу и подался к Магазаннику: тот тайком и только "надежным", что умеют держать язык за зубами, продавал зерно и печеный хлеб. За пуд ржи или пшеницы брал по двести пятьдесят рублей, а за фунт хлеба - шесть.
Хата лесника была заперта изнутри. Стах постучал раз, другой. Кто-то осторожно вышел в сени и столь же осторожно спросил:
- Кто там?
- Это я, Степочка. - Стах узнал Семеново чадо.
- Что надобно?
- Хлеба купить.
- Где у нас тот хлеб? - будто удивился Степочка. - Вы слыхали звон, да не знаете, где он.
- Так люди же говорили…
- Чего только не наболтают. А теперь будьте здоровы.
- Пусти его, - отозвался откуда-то из недр дома сам Магазанник.
Степочка загромыхал деревянным засовом, зазвенел цепью, звякнул крюком, просунул в двери нечесаную голову и придирчиво осмотрел пришедшего цепким, оценивающим взглядом.
- Заходите, коль пришли, - и снова захлопотал с засовами.
- Вот и примак Оксанин прибился к нам, - насмешливо встретил Стаха лесник.
Он сидел за большим дубовым столом, на нем исходил паром свежеиспеченный хлеб, стояли весы и миска с водой. К столу сиротливо жались две согнутые женские фигуры. Женщины были так измождены, что казалось, дунь ветер - и они свалятся.
Магазанник смочил нож водой, ловко раскроил пополам буханку, бросил дымящуюся половину на весы.
- Пятнадцать рубликов, точно, как в аптеке!
Одна из женщин, вздохнув, вынула из-за пазухи завязанные в платок деньги. Магазанник тем временем бесстыдно засматривал в вырез ее сорочки. Молодица взяла хлеб, понюхала, отщипнула корочку.
- Вкусно? - спросил лесник.
- И не разберу, уже отвыкла, - слезы заблестели в запавших глазах молодицы.
- А вот это уже лишнее, - наставительно произнес Семен. - Не за горами зелень всякая, а там и новый хлеб. Пшеничка да жито так славно перезимовали!
Молодица вытерла слезы.
- Хоть бы дожить, хоть бы дожить…
- Ну что, примак, как живешь-можешь? - и вперил пытливый взгляд в Стаха. - Слыхал, из воловьих шкур холодец варил?
- Было дело.
От удивления Магазанник вышел из-за стола. Низкорослый, сытый, он походил сейчас на осеннего барсука.
- И что, Оксана ела?
Стаха передернуло. Едва сдерживая себя, он опустил глаза, чтобы лесник не увидел ненависти в них. А тот продолжал упиваться своей властью.
- Что ж ты молчишь? - не унимался лесник. - Оксана хоть попробовала твое варево?
- А вам какое дело? - не стерпел Стах.
- Ишь ты, какой занозливый! Можешь не говорить, сам знаю. И здесь норов свой показала. Ну, а ко мне с чем пожаловал?
- Рыбку принес на обмен, линьков.
- А ну, покажь! - оживился Магазанник. Он запустил обе руки в торбу. Но вдруг какая-то потаенная мысль промелькнула у него на лице, и оно стало выражать еще большее злорадство. - Нет, Стах, рыбки у тебя не возьму.
- Да вы поглядите, какая рыба, живая еще, бьется…
Магазанник помолчал, подыскивая слова для ответа.
- Знаешь, как люди говорят: грушка - минушка, сливка - слюнка, рыба - вода, хлеб - всему голова. Нынче нет мне расчету хлеб задарма на воду переводить. Были б у тебя денежки, тогда другое дело, бери сколько душа просит. Видишь, какой хлебушек свеженький да ноздреватый - ни закала, ни остюков.
- Вот кому бы лавочником при старом режиме быть, - озлился Стах и пошел прочь из хаты.
- Я тебе припомню этого лавочника! А болтнешь лишнее, так и Оксаны не увидишь! - зашипел Магазанник; стоявший на страже Степочка заиграл всеми мускулами и на рысях запахнул за Стахом двери, привычно загромыхав запорами.
Слабость и щемящие весенние запахи леса дурманили Стаха. Поблизости из чащи донеслось знакомое: кап-кап-кап. Стах сделал несколько шагов. Перед ним из надсеченных стволов берез стекал в ведерки первый, еще мутный сок. Когда-то его мать заправляла березовый сок сушеными яблоками. Он настаивался, набирал крепости и становился лакомством для детворы! Где детские эти годы и где могила матери?..
У него самого мог уже быть ребенок, если б не лихой нынешний год. Хоть бы уберечь Оксану с детьми! Руки свои отдал бы за хлеб, да кому они сейчас нужны, его руки…
"Кап-кап-кап", - внятно выговаривал сок, отсчитывая бегущие минуты, и так настойчиво возвращал к прежним годам, когда мать старалась собрать то на сорочечку ему, то на сапожки, что от сознания своей беспомощности хотелось застонать…
Стах утолил жажду живительным соком, до дна испил горькую чашу воспоминаний и побрел между деревьев куда глаза глядят.
Закатывалось солнце. Для кого-то до завтра. Для кого-то навсегда.
Уже в мглистых сумерках Стах добрел до опушки, обрывающейся у перекрестка по-весеннему влажных дорог.
Где-то невдалеке зарокотали машины. Они шли вдоль самой опушки, а с того места, где он стоял, повернут, должно быть, в лес. Что же они везут? И вдруг в ноздрях защекотало не от едкого запаха бензина, не от разгоряченного дыхания моторов, а от кружащего голову пахучего зерна. Через минуту Стах уже безошибочно определил - везут ячмень. И не удивился, когда на показавшихся машинах разглядел туго набитые мешки. На перекрестке грузовики, сворачивая в лес, замедлили ход. Отчаянная мысль обожгла воспаленный мозг. Раз нельзя иначе, пусть будет так.
Пусть будет так… Пусть будет так…
Он неслышно добрался до обочины, приник к росшему у самой опушки столетнему дубу, слился с ним воедино. На повороте появилась еще одна машина и также сбавила скорость. Уже не размышляя, Стах в одно мгновение подкрался к ней, вцепился в борт и забрался на мешки. На него пахнуло крепким духом ячменя. Справившись с первым страхом, приноровившись к движению, Стах развязал мешок, наклонил его к своей торбе, и в нее посыпалось зерно, покрывая непроданных линей.
Свершилось непоправимое. Впервые в жизни совершал он кражу, перед ним разверзлась безысходность. Если бы Магазанник купил рыбу, этого бы не случилось. Этого бы не случилось. Этого бы не случилось… Мысль, словно стреноженный конь, билась и билась на одном месте, а ведь надо еще завязать мешок, чтобы не просыпалось зерно. Надо еще спрыгнуть с машины.
Он отобрал ячменя так мало, что никто и не заметит. Никто и не заметит… Никто и не заметит…
Сначала надо было выбросить торбу, а потом выбраться самому. Стах побоялся, что в темноте не найдет ее, и, крепко прижав свое сокровище, соскочил на обочину. Соскочил неловко, упал, ударился лицом о корни и почувствовал, что пошла кровь. Стах бессознательно притиснул к ранке край мешковины, а потом испугался: ведь кровь может просочиться внутрь. "Это ж кровь перейдет на зерно", - снова забилась мысль…
Уставший, с окровавленной щекой, Стах кое-как добрался до своего нового дома. Положив зерно на завалинку, набрал из колодца воды, пообмылся, вытерся полой пиджака и неслышно толкнул двери. Но Оксана услышала, бросилась навстречу и, будто предчувствуя беду, с болью спросила:
- Стах, ты?
- Я, Оксана…
- Где так долго пропадал?
- Замешкался малость.
Она нашарила спички, зажгла свет и ахнула:
- Что с тобой? Откуда кровь?
- Не бойся, обойдется.
- Кто это тебя?
- Упал я. Дай мне какую-нибудь тряпицу.
Оксана подумала, что ему надо вытереть лицо, и подала полотенце. Стах разложил его на полу, принес торбу, распорол ее там, где темнело, и ответил на немой вопрос жены:
- Тут кровь… я выберу зерно, чтоб детям не попало, и посею на огороде.
- Ой, Стах, пропали мы, пропали!
Оксана обхватила руками плечи и вся сжалась в комочек. Больше она ни о чем не спрашивала.
Зерно с запекшейся на нем кровью Стах посеял уже при луне, но впервые в жизни он не испытал привычной радости сеятеля. Застыв у свежей грядки, он не знал, что делать: идти ли в хату или переждать ночь на завалинке? Не знать бы никому таких ночей!..
А утром со стороны татарского брода к ним поднялись милиционер Гривко и Магазанник. Широко, по-хозяйски расставив ноги, лесник зловеще встал в дверях, устремил свои злые щелки на окаменевшую Оксану.
- Признавайся во всем! Не отнекивайся! Я сам видел, как вчера твой на машину залез. Нечего сказать, хорошего себе примака взяла!
В углу, чуя несчастье, заплакали дети. Милиционер Гривко, которого еще с гражданской как огня боялись бандиты всей округи, поглядев на детей, изменился в лице. В это время навестить свою двоюродную сестру зашел Данило, да так и замер на пороге.
- Сознавайся, сознавайся, меньше будет спрос. Бандит твой ничего не скажет! - наседал Магазанник.
У Стаха вся кровь отхлынула от лица, резче обозначились оспинки.
Оксана пробудилась от своего оцепенения:
- Какой он тебе бандит?! Бандит, живодер - это ты! Мешочек ячменя для детей муж набрал! Сколько его там было - от силы фунтов пятнадцать. А ты таскаешь сотни пудов, прорву свою никак не заткнешь!.. За фунт хлеба дерешь из последнего.
- Да откуда ты, полоумная, сотни пудов взяла? - окрысился Магазанник. Он уже был не рад, что сгоряча ввязался в эту историю. Вчерашняя злость на Стаха помрачила голову и погнала его, дурня, сюда. А теперь, смотри, после таких слов Оксаны еще и милиция что-то прикинет. - Где ты взяла эти сотни?
- А про десятинки, в лесу припрятанные, забыл? А о том украденном, что на заготовки не довез, забыл?
- Вот видишь, в какое мы логово попали? - Семен криво усмехнулся милиционеру. - Эта как ударит в колокола на рождество, так и до пасхи звонить не перестанет.
Гривко - он всякое повидал на своем веку - поднял с пола распоротую торбу, вытряхнул из нее несколько зерен ячменя, заметил высохшее пятно крови, еще раз взглянул на ребятишек и негромко сказал Магазаннику:
- Зачем нам к этому горю горькому еще новую беду приплетать? Вы же видите, дети тают, как воск…
- А закон? - затвердели безжалостные Магазанниковы глаза. - Как на это закон посмотрит?