- По закону тебя надо на крутое тесто перемесить, чтоб знал, как с людьми обращаться! - сказал Гривко в самое ухо леснику.
- Вот до чего мы дожили! - закричал во всю глотку Магазанник. - Обо всем защитнику нашему товарищу Ступачу расскажу. Пусть он рассудит нас!
Упоминание о прокуроре вконец пришибло милиционера.
- Для чего это вам, дядько? Ведь надо же детей спасать! - с укоризной молвил Данило Бондаренко.
Но Магазанник уже закусил удила.
- И такие слова я слышу от народного учителя?! И это учитель покрывает расхитителей державного добра?! Для чего же тогда он свои техникумы-институты кончал?! Читал я, читал, как ты за правду в газетке распинаешься. Так то, значит, в газетке, а в жизни пусть Магазанник за правду борется?!
- Не юродствуйте, дядько. Нечего зря стараться, отольются вам еще детские слезы!
- А я такую веру имею, что теперь кое-кто сверху тобой заинтересуется, - отрубил Магазанник и многозначительно обратился к милиционеру: - Так идти мне к товарищу Ступачу?
Гривко только голову понурил и, вздохнув, сказал Стаху:
- Собирайся, человече добрый. Жаль мне тебя, да что поделаешь… Перемену белья захвати.
Как в дурном сне, не помня себя, вынимала Оксана белье из шашелем источенного сундука.
Стах подошел к Оксане, положил руку ей на плечо.
- Достань мне ту сорочку, что из бредня сшил. Пусть и в дальнем краю мне пахнет нашими бродами.
Оксана отыскала сорочку, слезы брызнули у нее из глаз, и что-то как оборвалось внутри. А Стах так взглянул на нее, будто обнял взглядом всю их жизнь.
- Жди меня, Оксана, жди…
- Я не слышу, ничего не слышу, - и вся потянулась к мужу. Она с ужасом поняла, что от отчаяния потеряла слух.
Лишь много позднее до нее дошел смысл слов, сказанных тогда Стахом…
VI
За татарским бродом кони топчут ярую мяту и седой туман. За татарским бродом, на казачьем, из алого мака и сизого жита выплыл полный месяц, а на кургане, неспешно вращаясь вокруг своей оси, заскрипел старый ветряк. Нынче вдоволь будет ему работы, намашется он крыльями, нагрохочется жерновами, приветливо встречая хлеборобов. Данило вдруг отчетливо ощутил запах свежемолотой муки и первого хлеба. Старые люди и теперь еще не режут первый хлеб ножом, а благоговейно разламывают его руками.
Как он любил преджатвенную и страдную пору, когда после всех тревог тихая мистерия полей становилась радостью души, когда, глядя на склонившийся колос, яснели людские думы и что-то доброе шептали уста.
…Над полями разлилась разомлевшая теплынь. Данило Бондаренко бредет по степи, а вокруг сизое жито и красная пшеница поют и поют свою колыбельную. И вся росная земля кажется ему сейчас колыбелью, колыбелью жизни и надежд. И не беда, что будни каждодневно обрушивают на него большие и малые заботы, неумолимо сталкивают с глазу на глаз не только с правдой, но и с кривдой. Душа его полна неизбывной веры, а глаза светятся тем, что одни зовут наивностью, а другие - поэзией. И в самом деле, разве этот наливной колос, эта красная пшеница, это кудрявое просо не поэзия?! Не только тот поэт, кто исписывает бумагу стихами, но и тот, кто думает неотступно думу о хлебе, чья душа живет всеми радостями и тревогами человеческими…
"Этак, чего доброго, недолго и к чужой славе примазаться! - посмеялся над собой Данило и вдруг услышал со стороны татарского брода чьи-то размеренные шаги. - Видать, еще кому-то не спится перед жатвой, еще кто-то болеет за урожай, радуется новому хлебу, - подумал Данило. - Да нет, этот только на хитростях да на целковом выезжает. Надо же в такую ночь испортить себе настроение!"
- О, да это вы, Данило Максимович! - весь замирает от напускной радости лесник и уважительно сдергивает широкий, как решето, картуз, отбрасывает за плечи берданку.
- Да, это я, - не скрывая насмешки, подражает Данило высокопарному тону Магазанника.
Лесник нахлобучивает картуз и обиженно разводит руками.
- Эх, Данило Максимович, ну, случилось нам когда-то побить горшки, так неужто до сих пор веры в меня не имеете?
- Откуда ж ей взяться?
- И совсем даже напрасно, - вздыхает лесник. - Давно мне охота потолковать с вами по душам, а вы коситесь на меня, как на лешего. И с чего бы это?! Разве не одинаковые пчелы в наших ульях роятся? - и он постучал пальцем по лбу.
- Ой, боюсь, в вашей голове не пчелы, а шершни гудят, - невольно рассмеялся Данило.
Лесник опять деланно вздохнул и заговорил с чувством превосходства:
- Эх, молодо-зелено… Все мы смолоду горячие да несговорчивые: жизнь-то еще не обтесала, в железных тисках не обмяла. Вот и носимся очертя голову со всякими идеями да справедливостями. А как завертит-закружит житейская суета, как увидишь, что люди вон как научились хитрить, так от идей ничего не останется. Вот и приходится плыть по течению, а иначе ведь недолго и на дно угодить! А как нужда вдруг прищучит, так и вовсе улиткой в раковину свою заползешь. Идеи, известно, цветочки, а ягодки ой какими горькими бывают! Вот женитесь, детишки, даст бог, пойдут, да как один закричит: "Хлебца", другой: "Молочка", а жена: "Денег нет", так сразу станет меньше романтики. Тогда и меня перестанете судить судом тех праведников, которым достаточно в голове идей, а на плечах пальтеца на рыбьем меху.
Данило с удивлением прислушивался к разглагольствованиям лесника.
- В вашей-то голове идей шаром покати, зато в закромах запасов хоть отбавляй: полсела может прожить да еще останется…
- Из чужой криницы легче воду черпать, чем свою выкопать, - нахмурился Магазанник. - Неужели нам места на земле не хватает? Или все старое забыть не хотите?
- Не могу…
- И опять же напрасно. Это я за старое зуб на вас иметь должен. А я ж махнул рукой на свои тысячи кровные да на обиды, что изгрызли, доняли меня до печенок, и иду с вами на мировую! Вы что, забыли разве, как на обе лопатки меня положили?!
- А вы забыли, за что?!
- Знаю, но зачем вспоминать об этом? Чем попрекать человека его же добром да достатком, лучше подумайте, как ваш колхоз с моей легкой руки разбогатеть может…
- С вашей легкой руки?
- А то с чьей же еще! - горделиво расправил плечи лесник. - Одно ваше слово - и я кину свою глухомань, вступлю в колхоз и так вам пригожусь, как никто!.. Хотите послушать? - подобострастно спросил Магазанник.
- Что ж, говорите.
- Серчайте не серчайте, Данило Максимович, а я все ж таки скажу! Не умеем, ох, не умеем хозяйничать на земле! Никакой у нас рациональности, как по-ученому говорят. И откуда ж ей взяться, этой рациональности, когда не умеем живую копейку за хвост ухватить? Подумать только, как мы торгуем… Есть готовенькое - продаем. Нет - сидим на мели и в ус не дуем. А жалованьице-то идет… А деньги-то под ногами валяются! Вот, к примеру, такое, с позволения сказать, дерево, как осина. Что с нее возьмешь - ни огня, ни тепла. Недаром бабы говорят: не дерево, а трясучка, шипит, пенится, а толку никакого. А в хозяйских руках из этой трясучки не пена, золотой дождь потечет! - И Магазанник подставил пригоршни под этот воображаемый дождь. - Из чего самый лучший гонт? Из осины! Гонтом и помещики не гнушались крыши крыть. А у нас и гонтари начисто перевелись! И это еще не все: мало вам гонта, возьмитесь за стружку. Ка-акие из осиновой стружки цветы мастерят!..
- Кому ж нужны мертвые цветы?!
- Богам и людям. Присмотритесь как следует. Сколько этих цветов и в церквах, и на кладбищах, да и по хатам… Нету зимой живого цветка, сгодится и осиновый. По-вашему, это копейка? Не-ет, тут миллионами пахнет!
- Вот так размахнулись!
- А я вам говорю - чистый верняк! Переработайте на широкую стружку всего одну машину доброго, без сучков, осинового торца - и в кармане тысяч пятнадцать - двадцать прибыли! А сколько хлеба надо продать, чтоб такие деньжищи заиметь?! И тысячами пудов не откупитесь… Знаю, знаю, что скажете: спекуляция, мол. А вот и нет. Спекулянт всеми правдами и неправдами лес крадет, губит его. Фуганщиков нанимает, с бабами, которые цветы мастерят, коммерцию ведет. Так не лучше разве, чтоб денежки эти в колхозный карман потекли?! Не хотите со стружкой возиться - другое можно придумать. Почем в нашей глуши ведро яблок? Копеек пятьдесят - шестьдесят от силы. Груши самый первый сорт - и те больше рубля не потянут. Ну, а падалица и вовсе задаром. Черви у нас больше яблок пожирают, чем люди съедают. А если из сока падалицы да вино гнать! Денежки как с неба свалятся. Бог из воды вино делал, а мы и на дармовщинку не хотим… Сколько хошь стихов про то, как сады цветут, а ни строчки про то, как осыпаются!.. А еще неплохо мужичкам, которые побашковитей, в Сибирь податься. Там как яблочко, так рублик, как головка чесночка, так второй! Чем не заработок? За год не скажу, а за два вполне колхоз в миллионеры выйдет!
- А вы?
- Дело понятное: и себя не обижу, что-нибудь да отщипну. Другие ведь не щипать, а рвать зубами не стесняются. Время ангелов и святых прошло! - И без тени стыда захохотал. - Так оно уж ведется: гривенник вложил - целковый добыл! Пораскиньте мозгами над ценой времени, внакладе не останетесь! - И, довольный тем, что ввернул мудреное словцо, - и мы, мол, не лыком шиты, - Магазанник испытующе поглядел на собеседника.
Данило, не скрывая своего отвращения, смерил взглядом самодовольную физиономию лесника.
- И откуда что берется! Тут тебе и мертвые цветы, и живая копейка, и святые ангелы! Целая наука, как на чужом горбу денежки наживать, чужими руками жар загребать. Да только мы не плутнями, а честным хлеборобским старанием к достатку придем.
- Жди, когда это будет! Столько еще трудностей в вашем сельском раю… - донял Магазанник до живого да еще сверху соли насыпал: - Почему вы об этом молчите?
Данило вспыхнул:
- Потому, что о них больше трубят те, что в стороне стоят. Мы из кожи вон лезем, чтоб выпутаться из этих сетей, а кое-кто на этих трудностях славу праведников да деньги в придачу наживает. Вижу, сам дьявол наживы начинил жадностью вашу душу.
- Опять, видно, прошлое вспомнили, - не понял или сделал вид, что не понял страшного приговора. - Хватит вам попрекать меня жадностью. Целые державы на том сотни лет стоят! И не жадность оно, а практика!
Доказав свой "государственный ум", с досадой ударяя прикладом берданки по спелым колосьям, Магазанник заторопился в лес…
И Данилу вспомнилось то "прошлое" - первый год его работы учителем. Как-то августовским вечером он явился с назначением к заведующему школы крестьянской молодежи. Максим Петрович Диденко, вконец замотанный всякими хозяйственными хлопотами - ремонтом, севом, уборкой урожая на школьном участке, - устало поднял на него карие с теплой искоркой глаза и предложил переночевать в бывшей церквушке, "в окружении ликов святых и грешных", как он выразился, ибо другого места пока не нашлось.
Оказалось, под школу приспособили старый барский дом со множеством покоев и даже с домашней церковью, расписанной талантливым местным умельцем. Натурой ему служили свои же крестьяне. И одевал он их соответственно - в казацкие жупаны, в сапоги и постолы.
Барин, дальняя родня прославленного художника Рокотова, что родом был с Литинщины, ходил в либералах, весьма сим гордился и с удовольствием показывал гостям творения доморощенного живописца. Зато батюшка предал анафеме и барина, и живописца, потому как последний увековечил бренную плоть священнослужителя в непотребном виде, сиречь в срамной наготе, да еще среди грешников в пекле!
Узревши этакое диво, село несколько дней хохотало до упаду. Да если б тем обошлось! А то нет-нет даже в церкви, как вспомнят прихожане своего батюшку нагишом в пекле, так в смех! Начнется со сдавленного хихиканья какого-нибудь отпетого богохульника, а за ним пустятся во все тяжкие остальные, и в богослужение ворвется такой гогот, что хоть святых выноси, - свечи и те гасли!
Так и выжили попа из прихода: не вынес он осмеяния. Дрожки уже за село выехали, а поп все кулаками грозился басурманам нераскаянным: бога, насмешники, не убоялись!..
- Такой ночлег вам, пожалуй, больше не представится, - добродушно улыбнулся Максим Петрович, и вокруг рта у него полумесяцами обозначились веселые морщинки. - Вот и решайтесь для интереса. Вы ж, полагаю, не робкого десятка? А то физику нашему привиделась гоголевская панночка, так он чуть богу душу не отдал, по примеру философа Хомы Брута. Вот как бы и вам не приснилась панночка да еще Вий в придачу!
- С меня хватит и одной панночки, - отшутился Данило, так и не разобрав, всерьез ли говорит директор.
- А панночка пакостная, несносная, между прочим, у нас и наяву найдется. Прислали тут одну: до города не доросла, а село, видите ли, переросла. Не по душе ей, хоть ты что!.. Ох, и канитель мне с нею… Анитой себя окрестила: не Ганна, не Ганнуся, а подавайте ей Аниту! И личиком недурна, и глазки благостные, с поволокой, и кудри золотые, а язычок - не приведи бог, да еще и нрав как у самой злющей ведьмы… Если не окрутит кого-нибудь из новеньких, так всех нас на капусту изрубит. Вот уж кому на том свете доведется в кипящей смоле корчиться!
- А она, должно быть, не только новеньких в оборот берет?
- И мне, грешному, достается, - не утаил Максим Петрович. - За одну только церковь сколько доносов в область настрочила: заштукатурь ей богов - и все тут!
- Уж не приходится ли ей родней тот поп, которого богомаз в пекло упек?
- А ведь это мысль! - засмеялся Максим Петрович. - Очень даже похоже!.. Вы сейчас отдыхать?
- Нет, пойду раньше поля ваши поглядеть.
- Пойдем вместе.
Они вышли в сад. Там стояло десятка два ульев. Неподалеку в закатной дымке угасавшего дня замер старый конь. Пучки седины в гриве, усталость прожитых лет в потухших глазах. Распухшая передняя нога его то осторожно касалась земли, то бессильно повисала в воздухе.
Максим Петрович перехватил немой вопрос Данила:
- У нас в школе бывший червонный казак работает - Терентий Шульга. Его это конь. Про таких скакунов в старых песнях поют: "А я скочив, Дунай перескочив". Не раз спасал он жизнь казаку, не раз и сам ранен бывал, а теперь здесь век свой доживает.
Миновав ограду, Данило невольно остановился перед открывшейся его глазам картиной. Впереди, рожденные могучим дыханием земли, круглились холмы, смыкаясь с зубчатым, неровным гребнем синеющих лесов.
- Вот где чувствуешь первородное материнство земли, - тихо обронил Максим Петрович.
Он всматривался в даль, и глаза его подернулись влагой и задумчивостью.
Над августовскими молчаливыми полями из предзакатного зарева вставал тот задумчивый час, когда день уже погас, а вечер еще не настал, но уже готовился в путь, окутывая тьмой хаты. В такую пору между человеком и природой возникает трепетное единство. Природа, погрузившись в тишину, оберегает ночной покой человека. А человек, забыв на время о заботах завтрашнего дня, погружается в дарованный ему покой.
Присматриваясь к Максиму Петровичу, Данило снова ждал от него поэтического слова, навеянного полыханьем заката, а услышал неожиданно прозаическое:
- На этих вот горбах земотдел нарезал нашей школе шестьдесят гектаров земли.
- Почему же на такой неудоби?
- Больше негде было. Бог, наверно, на этих взгорках не землю пахал, а на санях катался.
Данило так ясно представил себе снежную зиму и древнего бога, который, оседлав сани, с опаской спускается с горы, что, не выдержав, рассмеялся.
- А гумус отсюда вода не вымывает?
- Раньше вымывала, а теперь многолетние травы нас выручают, особенно люцерна. Они почву помогают укреплять и культивировать. Люцерна дает за лето четыре укоса сена. И на этих гиблых горбах ученики наши, на удивленье людям, выращивают по двадцать - двадцать пять центнеров "украинки".
- А по Украине урожай всего двенадцать с хвостиком центнеров…
- Такова дань бедности, дань отсталости! С 1913 года урожайность пшеницы выросла всего на каких-нибудь два пуда. Понимаете - на два! Сами видите, как нужно помогать земле, чтоб она благодарно откликалась и помогала нам. Теперь уже те хлопцы, которые в скором будущем окончат нашу школу, будут бороться с этим отставанием. Ученики наши - истые дети земли, все больше батраки вчерашние. Поэтому не удивляйтесь, если в пятом-шестом классах увидите усатых парубков!
В уступчатые, глубоко врезанные подножья холмов волнами затекала густая синь. Край неба спустился на лес, темной мглой накрыл его и крадучись поплыл по самой земле. Из этой мглистой синевы возник вдруг всадник. Что-то эпически величавое и гордое было во всей его стати, в том, как из вечернего сумрака, словно выбираясь из реки, вырисовывался конь.
Максим Петрович пристально следил за всадником, и словно сами собой у него вдруг вырвались слова старинной думы.
Ой полем, полем килиїмським,
То шляхом битим гординським,
Ой там гуляв козак Голота,
Не боїться нi огня, нi меча, нi третьего болота…
- А и вправду есть в нем что-то от казака Голоты! - сказал Данило.
В его душе нарастало тревожное чувство: где-то он уже встречал этого всадника, что видением вставал перед ним то ли из сумеречного предвечерья, то ли из далекого прошлого…
- Начинал повстанцем, потом в казачестве червонном воевал - так и пролетела его молодость. Четырежды расстреливали его. Четырежды!.. Да не одолела костлявая червонного казака! Только правую ногу довелось сменить на вербовую. Вот и прибился к нам - жито-пшеницу сеять, за пчелами ходить да сад растить…
Туго обтянутое кожей, дочерна прокаленное солнцем, с печатью глубоких раздумий лицо возникло перед Данилом. Гулкой медью прозвучал низкий голос:
- Добрый вечер добрым людям!
"И голос как будто знакомый", - приглядывается Данило к всаднику.
- Вечер добрый, Терентий Иванович! - сердечно поздоровался Диденко. - Откуда путь держите?
- Из лесу. Там август в листве шумит, а с лесных яблонь падают и падают плоды…
Откуда же, из какой давности, вернулся к нему этот голос? Он уже слышал его, но где и когда?..
- Вы собирали яблоки на семена?
- Нет, передумал, и знаете, почему? Набрел, понимаете, на старинные записки одного монаха-садовода. Любопытно пишет. Доказывает, что нельзя культивировать яблони на дичках - у них плохо разветвляется корневая система. Не под силу ей питать крону культурного дерева.
- Интересно!.. Знакомьтесь, наш новый учитель - Данило Максимович Бондаренко.
- Бондаренко? - переспросил Терентий Иванович, и какая-то тень прошла по его внезапно помрачневшему лицу.
Данило вглядывался в человека, четырежды видевшего смерть в глаза. Почему он вдруг помрачнел?
- Вы не из Тарнорудов ли, часом?
- Оттуда. А что? - удивился Данило.
Но Терентий Иванович, ничего не ответив, слегка тронул коня ногой и уехал прочь.
- Что с ним сегодня? - пожал плечами Диденко.
После голубых полей мрачная церквушка показалась темницей. Дремотные тени святых и грешных неразличимо слились воедино. Но когда Терентий Иванович внес горящую лампу, сразу отчетливо проступили лики святых. Мужественная красота, одежда, оружие - все отличало их. Но ведь это же не иноки, а чубатые запорожцы, неведомо как, при саблях и пистолях, заполонившие церковь!
- Где нашел ваш богомаз такую красоту? - невольно замер Данило.
- В прошлом…
- Каком прошлом? - И снова ожили неясные воспоминания: где он слышал этот голос?