- Что так выставился на меня? Я серьезно. Что человека выручил, это хорошо, никто не спорит. Но она тебя не поблагодарит. Да еще неизвестно, выживет ли. Тут слушок ходит, что если и выживет, так тоже не сладко придется - под суд ее хотят, как виновницу.
Он с укором посмотрел на нее. От усталости он не мог вспылить и разразиться ругательствами, как иногда случалось у него. И она слишком больно его уколола - грубостью это нельзя было стереть. Он проговорил тихо и горько:
- Вон ты какая! Все о тебе думал - сумасбродка, хулиганка, мир перевернешь, если не по-твоему. А ты - просто скверная!
Он отвернулся, отошел от нее. Она глядела ему вслед, прижав руки к груди. Слезы стояли у нее в глазах, она не стирала их. Потом она пошла за ним - крадучись, чтоб он не заметил.
Камушкин вошел в бухгалтерию - Маша еще лежала там. Полина притаилась за щитом с портретами лучших рабочих. Камушкин появился минут через пять. Он был мрачен и подавлен, шел не поднимая головы. От острой жалости к нему Полина снова прослезилась.
Она опять подошла к комнатам временного лазарета. На этот раз ей удалось проникнуть во внутрь. Ей дали халат и приспособили к делу. Она деятельно помогала санитаркам. Проходя мимо кровати, на которой лежала Маша, Полина останавливалась - Маша, обмытая и перевязанная, была недвижима и бледна, она по-прежнему не открывала глаз.
Полина спросила сердитого молодого врача:
- Скажите, доктор, как эта - Маша Скворцова? Очень больная?
Доктор буркнул, не глядя на Полину:
- Больше, чем очень - жизнь в опасности. Часа через два отвезем в центральную городскую больницу. - Он с недоверием посмотрел на Полину. - А вас почему она интересует?
- Понимаете, - объясняла Полина, страшно волнуясь, - подруга это моя, самый близкий человек, понимаете? Доктор, я прошу вас, только не отказывайте, ладно? Возьмите у меня кровь перелить ей, у меня хорошая кровь. Сколько надо, столько берите!
Она торопливо засучила рукав. Доктор вдруг сильно разозлился.
- Вы что - взбесились все? - закричал он. - Один предлагает кровь, другая пристает. Думаете, больше и нет крови, кроме вашей? Не мешайте работать!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Восстановление шахты было сейчас самой важной задачей. Мациевич занимался только этим. Дело двигалось медленно. Подземный пожар начавшийся на средних горизонтах, захватывал все новые выработки, наступал на соседние угольные поля. Его вначале пытались погасить огнетушителями и искусственно нагнетаемой в очаги углекислотой, но воздух, видимо, натекал по трещинам в породе, огонь разрастался. Даже вода, грозный враг всякого пламени, тут была бессильна - чуть ли не целую реку гнали в штреки и штольни, обратно вырывался пар, а огонь неторопливо продвигался дальше. Мациевич заранее предвидел неудачу этих быстрых способов борьбы с пожаром, он именно об этом говорил с Симаком, когда они возвращались после спасения шахтеров. И если он согласилась на эти меры, не веря в них, то лишь потому, что Пинегин требовал немедленного эффекта, - нужно было ему доказать, что немедленный эффект невозможен. На одном из совещаний у Озерова, где присутствовало все городское и комбинатское начальство, - такие совещания теперь происходили ежедневно - Мациевич предложил единственно реальный метод борьбы с пожаром.
- Мы отгораживаемся от огня бетонной стеной, воздвигаем подобные стены на всех ходах, ведущих к очагам пожара, - говорил он. - В стенах закладываем стальные трубы, будем по этим трубам непрерывно накачивать жидкую глину, чтоб она затянула все трещины и оборвала доступ воздуха. Кроме того, она сама лучше воды гасит огонь. Как только воздвигнем стены, можем начинать работу. Пожар, конечно, будет продолжаться, но мы оборвем его распространение и преградим выход ядовитым газам. Такие случаи часто бывают - работают в шахтах, где бушуют изолированные, но не погашенные пожары.
Другого выхода не было, план Мациевича был принят. Теперь Мациевич торопил его осуществление.
На шахте появились два новых человека - председатель комиссии по расследованию причин взрыва Владимир Арсеньевич Арсеньев и член комиссии Алексей Петрович Воскресенский. Им отвели кабинет Мациевича, главный инженер перебрался к Озерову - их столы теперь стояли рядом. Арсеньев, по специальности инженер-электрик, работал в энергетической лаборатории комбината, заведуя там сектором высоковольтных испытаний и наладок. Это был худой, сосредоточенный и жесткий человек - он был резок и не стеснялся в выражениях, если ему что-нибудь было не по душе. Воскресенский, химик обогатительной лаборатории, человек обширных знаний, даже внешне являлся противоположностью Арсеньеву - он был невысок, толст, приветлив и добр. Отношения у Арсеньева с Воскресенским установились сразу и более уже не менялись - Арсеньев спрашивал и командовал, Воскресенский отвечал и подчинялся. Даже живой, энергичный Симак почувствовал стеснение от ледяной сдержанности Арсеньева, когда комиссия собралась на свое первое заседание.
- Я очень ценю вашу помощь, товарищ Симак, - учтиво заверил его Арсеньев. - Вы у нас единственный горняк, будем прислушиваться к вашим замечаниям. Пока я вас не задерживаю, хочу сам обойти шахту и составить представление о взрыве, потом сравним наши выводы.
С этого началось и на этом закончилось первое заседание комиссии. Симак усмехнулся, рассказывая Озерову об этом заседании: "Похвалил и отпустил, а по существу - ни слова". Озеров озабоченно слушал Симака, он предвидел неприятные объяснения с Арсеньевым - не могло быть случайностью, что председатель комиссии не пожелал беседовать с руководителями шахты. Озеров позвонил Арсеньеву, сообщил ему: "У нас сконцентрированы все данные по аварии, не хотите ознакомиться?" В ответ он услышал холодный голос Арсеньева: "Благодарю, ознакомимся немного позже". Озеров сообщил Мациевичу о странном поведении руководителя следственной комиссии. Мациевич выругался.
- Черт с ним, пусть держится, как хочет. Больше нашего он не узнает, а нам сейчас не до него. Не волнуйся, Гавриил Андреевич, придет он еще к тебе за советами и разъяснениями.
Если с руководителями шахты у Арсеньева не завязалось никаких отношений, то с Семенюком они испортились сразу. Арсеньев пришел к Семенюку вскоре после того, как тот вылез из шахты. С Арсеньевым были Воскресенский, прокурор, фотограф и милицейские работники. Арсеньев попросил Семенюка сопровождать их. Семенюк, измученный и раздраженный - он с момента взрыва не покидал шахты, - отмахнулся от Арсеньева.
- Лезьте сами, - сказал он. - Или другого попросите, помоложе. Я уже больше не могу - третий раз вверх-вниз. Дыхания не хватает.
Он утомленно закрыл глаза, привалился к спинке дивана, шумно дышал. Его большие, со вздутыми жилами руки от утомления непроизвольно подрагивали, как у пьяницы после перепоя. И лицо его походило на лицо пьяницы - одутловатое, землистого цвета, с дергающимися жилками под глазами. Арсеньев спокойно изучал это некрасивое, неподобранное лицо - он не любил таких лиц, владельцы их были обычно люди шумные, недалекие, вспыльчивые и плохие работники. Людей этого сорта - плохих работников - Арсеньев не выносил. Семенюк, удивленный долгим молчанием Арсеньева, открыл глаза.
- Я все же хотел бы, чтобы именно вы пошли с нами, - вежливо и настойчиво сказал Арсеньев. - Вы шахтный электрик. Состояние электрохозяйства имеет самое прямое отношение к катастрофе. После нашего осмотра мертвых уберут - надо нам с вами составить общее суждение, пока они еще там лежат.
Семенюк стонал, с трудом натягивая одежду:
- Боже ж мой, помереть не дадут. Ну и люди!
В шахте Арсеньев отправился в семнадцатый квершлаг, не отвлекаясь ни на что другое. Фотограф направил свой аппарат на лежавшие в том же положении трупы, стены, разбитый транспортер - прокурор был уже удовлетворен, а Арсеньев требовал все новых снимков, каждый предмет фотографировался в нескольких видах. Вместе с прокурором он внимательно исследовал внешний вид погибших, после этого приказал сейчас же вынести их. Воскресенский позвал его поглядеть на суфляр, выбрасывавший струю метана. Арсеньев равнодушно взглянул на газовый фонтанчик, понюхал его, провел над ним ладонью и лизнул палец. Внимательнее всего Арсеньев изучал остатки разбитой взрывомашинки - прибора, специально созданного для того, чтобы производить отпалку зарядов в условиях опасной газовой среды. По странной случайности провода, шедшие от взрывомашинки, не обгорели - Арсеньев прощупывал каждый метр проводов. Он приказал доставить наверх взрывомашинку и провода и повернулся к Семенюку.
- Скажите, у вас везде здесь взрывобезопасная аппаратура? - прервал Арсеньев свое долгое молчание. - Нет ли где-нибудь обычных приборов и механизмов?
- Да нет же, - уверял его Семенюк. - Все нижние и средние горизонты давно переведены на взрывобезопасность - троллеи сняты, электровозы убрали, все заменили. Что мы - первый год в шахте? Говорю вам, в километре от самого близкого суфляра, даже этот возьмем, все равно, ближе километра нет ничего взрывоопасного. А на свежей струе, повыше, конечно, имеется - реконструкция шахты не закончена.
- И телефоны взрывобезопасные? - продолжал допрашивать Арсеньев.
- Все, говорю, какой же вы недоверчивый, Владимир Арсеньич! Простой телефон - это же искра! Нет ни одного взрывоопасного телефона, даже в устье нету. Поверьте, специально следили, чтоб и возможности взрыва избежать. Все учитывали.
- Взрыв, однако, произошел, - холодно проговорил Арсеньев.
Семенюк, смешавшись, замолчал. Он пробормотал, когда Арсеньев уже отвернулся:
- Произошел, конечно. Так ведь какое наше отношение к взрыву? Лично я думаю, электротехника здесь ни при чем.
Выйдя из шахты, Арсеньев начал опрашивать рабочих, находившихся в момент взрыва в шахте. У его кабинета уже толпился народ: перед спуском в шахту Арсеньев передал секретарше Озерова список лиц, которых он хотел бы видеть. Допрос людей он проводил совместно с прокурором, но его интересовали иные вопросы, чем прокурора. После записи общих сведений - о времени взрыва, силе звука, направлении пламени, выплеснувшегося из квершлага в штольню - прокурор интересовался мнениями рабочих о причине несчастья и аккуратно записывал эти мнения, а Арсеньев расспрашивал их об отпальщике Бойкове и его напарнике - что за люди, пьющие ли, драчуны или смирные, спокойные или несдержанные. Прокурор, улыбнувшись, заметил Арсеньеву:
- Какое имеет отношение к технической стороне дела, спокойный ли человек старик-отпальщик? Это ведь вопрос его характера - разные люди ходят по земле.
- Именно, - подтвердил Арсеньев. - Совершенно разные люди. Одни могут допустить неосторожность, другие - нет. Сейчас самый важный вопрос расследования - соблюдали ли эти рабочие все правила работы в газовой среде или не соблюдали, надеясь, что метана тут нет. А это в первую очередь определяется характером человека.
Не удовлетворившись расспросами рабочих, Арсеньев затребовал из отдела кадров личные дела погибших отпальщиков и Маши. Он долго изучал пухлые папки и делал пометки. Прокурор больше вопросов Арсеньеву не задавал - даже в непосредственно его, прокурорскую, область этот инженер-электрик вникал глубже, чем он. Особенно долго размышлял Арсеньев над бумагами Маши, подобранными на месте катастрофы. Записи работы Ржавого показались Арсеньеву малоинтересными, это были обычные хронометражные наблюдения с пояснениями и пометками. Но от небольшого листочка, относящегося к отпальщикам, Арсеньев не мог оторвать глаз. На этой смятой, полусожженной бумажке сохранились только заголовок и фраза: "…отпальщик вдруг заторопился", все остальное было скрыто слоем грязи и копоти. Арсеньев чувствовал, что запись эта имеет непосредственное отношение к происшествию, она, видимо, была совершена как раз перед самым взрывом и потому не доведена до конца. Почему же отпальщик заторопился? Может быть, он увидел нечто, что грозило бедой, и стремился ее предотвратить? Или, наоборот, само несчастье явилось следствием его неразумной торопливости - не на это ли указывает слово "вдруг"? Возможно и третье - он заторопился просто потому, что пришло время начать работу, тогда "вдруг" означает лишь, что он прервал свое вынужденное ничегонеделание и приступил к делу.
- Некоторые рабочие ставят катастрофу в связь с тем, что Скворцова проводила в шахте хронометраж, - сказал Арсеньев прокурору. - Прямо этого никто не утверждает, но что мнение такое есть - чувствуется. Нужно это обстоятельство серьезно расследовать. К сожалению, Скворцова больна. Придется допросить Синева и Камушкина.
Синев лежал в единственной маленькой палате поселковой больницы. Его не перевезли в городскую больницу, куда отправили Машу и раненых горноспасателей, - никаких серьезных повреждений у него не обнаружили, только несколько ушибов. Но он еще не оправился от потрясения и был слаб. Он рассказал, как шел по штольне, когда из семнадцатого квершлага вырвалось пламя, как он сперва бежал от огня, потом пытался прорваться сквозь зону пожара, но не сумел, как он кричал около самого квершлага и никто не отозвался. На вопросы о записях Маши он не мог ничего ответить.
Более обстоятельными были показания Камушкина. Он сообщил, как провел Машу в квершлаг и предупредил ее, что удаляться оттуда сейчас нельзя.
- Бойков сидел на камне, - вспоминал Камушкин. - Около него просто на земле расположился Сергей, его напарник. Скворцова тоже присела, это хорошо помню. Бойков сказал, что до отпалки не меньше часу: как всегда, он будет ждать сигнала, что можно начинать. Впечатление у меня было такое, что он не торопится и будет болтать со Скворцовой. Бойков был старик разговорчивый. Уходил я совершенно спокойный, а минут через двадцать грохнуло.
Арсеньев протянул ему запись об отпальщике.
- Как, по-вашему, что это такое? Почему он стал торопиться?
Камушкин ответил не сразу.
- Не знаю, - проговорил он наконец. - Технических причин для торопливости у него не было, сигнал еще не подавался. Может быть одно - Бойков разрешил ему начать подготовку, ну, он и старался показать, как все спорится у него в руках.
- Это возможно, - согласился Арсеньев. - Напарник, судя по всем данным, парень исполнительный и работящий. Кроме того, он молод. Такой под взглядом хронометражиста, да еще интересной девушки, конечно, покажет максимум того, что умеет. Скажите, а мог ли он что-нибудь предпринять без разрешения мастера?
- Нет, конечно. Режим у нас строгий. Да Бойков и не такой мастер, у которого можно вольничать, - крутой был старик…
- Еще один вопрос. Считаете ли вы, что Скворцова имеет какое-нибудь непосредственное отношение к взрыву? Скажем, совершила недозволенное действие или заставила его других совершить?
- Ни в коем случае, - твердо сказал Камушкин. - Она ни во что не вмешивалась, только смотрела и записывала, так было перед тем, у Ржавого, так было и у них, в квершлаге. Да она и сказала бы мне, если бы что-нибудь от ее действий…
- Вы, кстати, не разговаривали с ней об этом - о причинах взрыва? Вы ведь, кажется, вынесли ее на руках из опасной зоны? И она была тогда в сознании?
- Об этом не говорили, - признался Камушкин. - Не до того было - черти гнались за плечами… Не до разговоров о причинах…
- Жаль, очень жаль, что этого вы с ней не коснулись - многое стало бы более ясным. Самое главное вы, впрочем, нам сообщили - отпальщики ожидали сигнала и в принципе торопиться не собирались.
Вечером того же дня в кабинете Озерова на расширенном заседании партбюро шахты - на это заседание приехали Пинегин и Волынский - Арсеньев докладывал предварительные выводы. Он подробно изложил свое понимание разразившейся катастрофы. Взрыв стал возможен потому, что в семнадцатом квершлаге - то есть подземном ходе, проложенном по пустым породам, - где сидели отпальщики и Скворцова, неожиданно забила из недр земли струя метана. Рабочие, судя по всем данным, не подозревали о появлении метана рядом с ними. Почему произошел взрыв? При любом несчастье всегда выдвигается предположение о злом умысле. Это предположение - обычно первое, но самое маловероятное. Злой умысел невозможен уже хотя бы потому, что люди, замыслившие его осуществить, должны были сами погибнуть и не могли об этом не знать - о неизбежности своей гибели. Таким образом, на этой стороне расследования он больше останавливаться не будет. Что остается? Второе предположение - неосторожность отпальщиков.