Ну и что? Возмущался, кипел, протестовал? Да, и возмущался, и кипел - за пол-литрой, с друзьями, - но, будучи секретарём парторганизации издательства "Радянське мистецтво", провёл всё же по указанию райкома собрание на эту тему. Длилось оно, правда, полторы минуты (Володя Мельник хронометрировал!), в детали не вдавался, сказал только: "Все вы, товарищи, знакомы с последним постановлением ЦК ВКП(б) и, конечно же, как настоящие коммунисты, примете его к сведению и исполнению", на этом собрание закончил, все разошлись, но собрание всё же провёл. И соответствующую реляцию отправил в райком. А потом, когда стали топтать Максима Рыльского, Сосюру, Яновского - за национализм, умиление прошлым, низкопоклонство? Не встал же и не сказал: "Товарищи, что вы делаете? Опомнитесь! Это же лучшие ваши писатели!" Нет, ничего этого не сказал, промолчал. (В тот же день Корнейчук, как бы между делом, осведомился: "Ты почему заявку на строительство дачи не подаёшь? Подавай, поможем…") И в разгар космополитической кампании кратко, но осудил с трибуны, что нет, не "позорное", как говорили другие, "прискорбное" явление. (На следующий день, на этот раз не Корнейчук, а Збанацкий - секретарь парткома, намекнул, что есть возможность без очереди получить машину.)
И выросла среди дубрав Кончи-Заспы, на берегу Днепра, двухэтажная дача, с верандой и гаражом, где стояла бежевая "Волга", а после поездки в ФРГ и недурной "Опелёк", и не только в Гослите, но и директор "Совписа" Лесючевский встречал с улыбкой, просил присаживаться, спрашивал, когда новую повесть принесёте, включим сверх плана…
Да, сидел за одним столом.
С шулерами за одним столом. И хлебал из их же миски… Потом, встав из-за стола и утерев губы, шёл в "Новый мир", неся под мышкой свой "Родной город", где Митясов вовсе не бил по морде декана Чекменя, а в "Кире Георгиевне" бывший её муж, Вадим, ни в каких лагерях не сидел, просто работал где-то на Крайнем Севере. И нигде и никогда не позволял себе критиковать великого Довженко - в статье о хуциевском фильме "Два Фёдора" просто проводил параллель между двумя художниками - старым и молодым…
И все его любили. Читатели, в основном, за первую книгу, друзья - за весёлый нрав и компанейство, редакторы - за покладистость, начальство - за то, что на их языке называется принципиальностью - пьёт, правда, и выпивши не прочь поиронизировать над системой, но линии партии придерживается, никогда не отклоняется, ни вправо, ни влево.
Корнейчук как-то сказал ему:
- Написал бы повесть о Марине Гнатенко, нашей знатной бурякивнице, свекловодке, ты, кажется, с ней знаком. Русский писатель об украинской героине, здорово бы получилось, а? И премию подкинули б, Шевченковскую, например…
Нет, повести не написал, премию не получил. А мог бы, поленился, дурак.
19
Расплатившись в "Л'Эклюз", вышли на набережную и пошли вдоль Сены в сторону Нотр-Дам. Букинисты уже закрывали свои "буат", но у одного Виталий нашёл номер немецкого журнала "Адлер", издававшегося во время войны на французском языке, номер, посвящённый Сталинграду, купил и преподнёс мне. Пройдя вдоль набережной Монтебелло, вышли к мосту Аршевешэ и долго стояли на нём, глядя на проплывающие под нами набитые туристами "батомуш". Говорили больше о Париже, о его жемчужности, прекрасных, хотя и загаженных собаками, улицах, о его домах, крышах, трубах, об Утрилло и Марке, о шарме этого города, о том, что в него нельзя не влюбиться. Потом вернулись назад, к Нотр-Дам. Примостились на скамеечке возле бронзового Шарлеманя - Карла Великого и смотрели на всех этих мальчишек и девчонок в рваных джинсах, поющих, танцующих, бренчащих на гитарах, валяющихся просто на мостовой, весёлых и беспечных…
- Господи, - говорил Виталий, - ну почему наши ребята всего этого лишены? Ты посмотри на этих… Свободные, вольные, ничего не боятся. Не озираются, не вздрагивают, не пугаются. И, в общем, трезвые. Ты обратил внимание, как мало пьяных? У нас, чтоб почувствовать себя чуть-чуть свободным, не меньше пол-литры надо ахнуть. А тут? "Дроги", скажешь, наркотики? Есть, много пишут об этом, но вот сейчас перед тобой пацанва, молодёжь… Ты представляешь себе такое на Пушкинской площади? - И, помолчав, добавил: - Нет, спасибо партии и правительству за этот подарок, Париж они мне подарили. Это ценить надо.
Я молчал.
- Чего грустным стал?
- Да так как-то…
- Ты напомнил мне сейчас эту байку, знаешь, про писателя Первухина, назовём его так… Чего невесёлый, спрашивают, Володя? Дома плохо? Да нет, всё в порядке. Сын на второй год остался? Напротив, на одни пятёрки учится. Дачу ремонтировать надо, денег не хватает? Да уж кончил, третий этаж отгрохал. Деталей к машине не можешь достать? Какие там детали, новенький "Шевроле" в гараже стоит… Так в чём же дело? - Народу тяжело…
- А у меня, Виталий, к тому же и внук из двоек не вылазит, у жены любовник, а "Опель" на вечном приколе, деталей таки да, нет, так что…
- Ладно, не кончай. Знаю я тут одну кафешку, чувствую, что надо тебе тонус поднять.
И мы пошли на Муфтар.
С трудом нашли пустой столик, жарко и душно, парижане вывалили на воздух, - заказали пива, и Виталий стал рассказывать о своей эмигрантской жизни.
- Нелегко, Викочка, ох, как нелегко. С писательства не проживёшь. Это тебе не Союз нерушимый, где по триста рублей за лист отваливают. Кроме Сименона и Труайя, никто с книг и тиражей своих не живёт. Надо подхалтуривать. Прилепиться к какой-нибудь газетёнке, журнальчику, радио, телевидению. За книги платят с количества проданных экземпляров. Значит, читателю должно понравиться, не ЦК, а читателю. А как ему угодить? Сейчас в ходу мемуары и детективы. На растерзанную русскую душу ему наплевать, подавай убийства в "Ориент-экспрессе"… - Виталий вздохнул. - И на квартиры здесь каждый год повышают, сволочи, плату. И цены дай Бог… Я приехал, пачка "Голуаз" франк двадцать стоила, сейчас четыре. И так всё. В кино иной раз не пойдёшь, двадцати пяти франков нету… И всё же, дорогой мой письменник, как подумаешь только, что мог бы я сидеть рядом с тобой на той эстраде и стишки читать или там прозу, а потом отчитываться, где был, с кем встречался… - Он хлопнул ладонью по столу, так, что соседи даже обернулись. - Счастливый я всё-таки человек, в сорочке родился…
Заказали ещё пива. Я спросил, пишется ли ему, мне вот как-то сейчас не очень.
- Писать-то пишется. Но в общем-то…
Глаза его потеряли вдруг свою обычную весёлость.
- Тренажа здесь нет, понимаешь. Размякли. Дома всегда был собран. И школу хорошую мы прошли. Литературной эксцентрики, я бы сказал. Жонглировать, ходить по проволоке научились. Мускулы всегда в хорошей форме, реакция моментальная. А здесь? Здесь всё можно, всё дозволено. И риска никакого, никакой опасности. Здесь не надо быть героем… - Он вздохнул. - И читатель здесь непонятный. Да и не очень нужный. Пишу-то я не для французов, для вас, гадов. А вы далеко. И путь к вам ох как тернист. Ты всё же вроде начальства, в разных президиумах, секретариатах, партбюро числишься, за солженицынский "ГУЛАГ" тебе ничего не будет, сами дадут почитать, не давай только другим, а у районного врача найдут - персональное дело.
- Иронизируешь? - Я обиделся. - Да! Член партбюро, но, поверь мне, не только "ГУЛАГ" читаю. Иной раз и за песосыпа какого-нибудь на партбюро заступишься, заслуги, мол, у него есть, немолод и беден…
- А если и молод, и здоров, и заслуг ещё нету? Ладно, догадываюсь, что членство в этом твоём засранном партбюро не только привилегия, но и крест, который надо тащить, но знаешь, что мне сказал один очень славный мичман нашего минзага "Ураган", когда его завербовал смершист? Другой донесёт на тебя, трепача и хулителя начальства, сказал он мне, а я - нет! Так что радуйся, поздравь меня заодно, и пол-литру поставь. Логично?
- Виталий, ты стал западным человеком, ты всё забыл.
- Нет, не забыл, а отверг.
- А я не отверг, за это у нас дома сажают. Но, имея пусть маленькую, пусть ничтожную власть, используешь её…
- Не на зло, а на добро. Знаем мы эту теорию.
В этот вечер мы чуть не поссорились. Но Виталий оказался умнее меня.
- Вика, мы не на равных. Я свободный человек и ничем не рискую, а ты… Сейчас ты мой гость и гость Парижа. Давай-ка упиваться им, Парижем! Может, на Пигаль сходим? Или тут недалеко, на Сен-Дени? Что скажешь, гражданин Союза Советских Социалистических…
Тут впору было дать ему по зубам, но вместо драки начались почему-то пьяные лобзания, почти как на Внуковском аэродроме все эти Гусаки и Кадары. За соседним столиком с некоторым удивлением следили за этим неожиданным проявлением мужской нежности. "L'ame slave mysteriouse" - единственное объяснение - загадочная славянская душа.
20
На следующий день я позвонил Виталию из автомата.
- Ну что ещё? - раздался сиплый, очевидно от вчерашнего, голос.
- Жажду общения.
- Случилось что-нибудь?
- Общения жажду…
Оно произошло в кафе "Эскуриал" на углу бульвара Сен-Жермен и рю дю Бак. Виталий, небритый и какой-то всклокоченный, увидев меня, сразу же всё понял.
- Прорабатывали тебя?
- Прорабатывали.
- Долго, усердно?
- Порядочно. Но не то что усердно, а, по выражению товарища Симонова, с чувством непреходящей горечи.
- Давай по порядку. Ты вернулся поздно, косой и тут же наткнулся на…
- Булата. "Завтра в десять партгруппа, - сказал он. - Постарайся не опохмеляться".
Пива я всё же выпил, побрился и пошёл на партгруппу…
Длилась она часа полтора, не меньше. Председательствовал Симонов, напяливший на себя маску печали с трагическим оттенком.
- Постарайтесь, Виктор Платонович, отнестись ко всему, что вы здесь услышите, с достаточной серьёзностью, - начал он, мило, по-симоновски, грассируя. - И ответственно, добавил бы я. В кармане у вас партбилет, и не вчера полученный, а на фронте, в разгар боёв. Думаю, что это должно кое-что определить в нашем с вами поведении, образе жизни…
И он заговорил о нашем поведении, в частности, за рубежом, об образе жизни, о принципах, на которых эта жизнь построена. Говорил он долго, с паузами, не повышая голоса, приводя примеры, вспоминая прошлое.
- Когда я уговаривал Бунина, это было давно, вернуться домой, я знал, что передо мной человек, ненавидящий всё советское. Но это был Бунин, русский писатель, один из лучших наших стилистов, может быть, только Набокову под силу с ним тягаться. И всё же мы знали, что при всём его озлоблении против нас ему без нас, без России, плохо. И надо было ему помочь. - Тут он посмотрел на меня долгим, укоризненным взглядом. - Ну, а Никитин? Не станете же вы нас убеждать, что ресторанные ваши беседы посвящены были вопросу возвращения его в лоно семьи. Ни семья ему, ни он семье не нужны. Это ясно. Не будем говорить, какой он писатель, - и тут же заговорил о том, что писатель он средний, даже не писатель, а просто свидетель неких событий, пусть с острым глазом и чутким ухом, и события, описанные им, как и всё на фронте, интересные, и всё же только свидетель, не умеющий ни обобщать, ни делать выводы, человек с узким кругозором…
Тут я его перебил и сказал, что в своё время именно в этом обвиняли и меня - дальше собственного бруствера ничего не видит.
- Ну, зачем эти сравнения, дорогой Виктор Платонович? Они совсем неуместны. Слава Никитина - слава дутая, основная масса его читателей и почитателей - алкоголики и одесская шпана. И простите, я не совсем понимаю, что у вас с ним может быть общего…
- Этот самый алкоголь! - расхохотался Виталий. - Ну, дальше, дальше.
- Дальше стали выступать товарищи. И повторять приблизительно то же самое. Никитин, мол, не просто отщепенец и махровый клеветник, подразумевается всё та же "Свобода", а человек, которому ничто не дорого, не свято. Такие понятия, как патриотизм, любовь к Родине, гордость нашими успехами, ему просто неведомы. Наплевать ему на них. Джинсы "Левис", пластинки "Битлз" или "Роллинг-Стоунов", шотландское виски - вот его идеал.
Тут я опять не выдержал и сказал, что в джинсах ты, правда, ходишь и, может быть, они даже получше, чем те, что сейчас на Евтушенко, но виски терпеть не можешь, предпочитаешь "Выборову", а музыку, как ни странно, классическую. Здесь все изобразили благородное негодование и с тебя, Виталий, переключились на меня… А вообще, ну их всех на х…й! Надоело!
- Давно жду этих слов, именно этих, - Виталий одобрительно похлопал меня по плечу. - Чем же всё кончилось?
- Думаю, что не кончилось, а только началось. А на данном этапе, в этом нашем "Эглон" резюмировала, подвела, так сказать, итог всё та же Клавдия Сергеевна. Её удивляет, мол, моё легкомыслие, несерьёзность, непартийное поведение, и что, закончила она, как это ни печально, но в Москве обо всём этом придётся доложить. На этом и разошлись.
- И никто потом не подходил?
- Как же, подходили, озираясь. Тот же Евтух. Плюй, мол, на них, что ты хочешь, иначе они не могут - и, подмигнув, исчез. А вообще, ну их всех! Вот где они у меня сидят со своими партгруппами и поучениями… Давай-ка лучше напьёмся, дорогой мой свидетель интересных событий.
- С острым глазом и чутким ухом… Давай!
И мы заказали бутылку водки. Принесли какую-то неведомую ни мне, ни Виталию, под названием "Staraya datcha".
Потом гуляли по Парижу, от кафе к кафе. Как ни странно, но у Виталия откуда-то были деньги, и мы могли не только пить, но и закусывать. Почему-то не пьянели. Виталий рассказывал забавные эпизоды из флотской своей жизни, я пытался вспомнить последние московские анекдоты про чукчей, они пришли на смену Василию Ивановичу.
Но где-то опять переходило на то, что грызло.
- Вот смотрю я отсюда на Париж, - говорил Виталий, когда мы примостились у окна во всю стену ресторана на 56-м этаже Монпарнасской башни, - гляжу на него, на все эти крыши, улицы, поток автомобилей, всех этих спешащих или, наоборот, никуда не спешащих парижан и задаю себе вопрос - почему надо ненавидеть капитализм? А потому что он плохой, нас с детства этому учили. И любой из этих не спешащих никуда парижан скажет то же самое - плохой! Миттеран это скажет, и старый мудрый Раймон Арон, и Ив Монтан, и Симона Синьоре, и даже этот официант с усиками, ручаюсь. Всем он не нравится, этот капитализм, все его ругают, но у каждого в кармане больше, чем у тебя, знаменитого советского писателя.
И мы заговорили о всеобщей нищете и немыслимом богатстве отдельных представителей страны бесклассового общества. Виталий приводил примеры.
- Кому ты всё это рассказываешь, - не выдержал я. - Ты вот этому мусью в очках расскажи, что за тем столиком сидит, "Либерасьон" читает. Расскажи ему популярно, что такое социализм. Я-то им уже объелся.
- Объелся?
- Объелся. Воротит.
- Что ж, меняй тогда меню. Повара-то при всём желании не прогонишь.
- В обозримом будущем, во всяком случае. А насчёт меню… Ладно, давай расплачивайся, пошатаемся ещё по ночному Парижу.
Распрощались мы с ним, когда совсем уже рассвело. Сидели на каких-то ящиках у самой воды. За нашей спиной проносились, стуча на стыках, редкие ещё ранние электрички. А за полотном, вдоль набережной Андрэ Ситроен, торчали такие чужие этому городу стеклянные башни "а-ля Нью-Йорк" пятнадцатого аррондисмана, по-русски района. Сидели и ждали восхода солнца.
- А это мост Мирабо, - сказал Виталий, - тот самый…
- Какой? - не понял я.
- Ох, уж эта мне темнота… Аполлинер. Гийом Аполлинер. Поэт такой французский был… "Sous le Pont Mirabeau"… Под мостом Мирабо течёт Сена… И дальше что-то там про любовь. Каждый школьник здесь знает.
- Перерос я уже этот возраст, Виталий.
- А тот вон мост, где статуя Свободы, копия той, нью-йоркской, - он махнул рукой вправо, - называется "Пон де Гренель".
- Не отравляй последние минуты, на рю Гренель советское посольство…
21
Вернулся я в свой "Эглон", уже когда первые постояльцы начали опускаться в кафе на "пти деженэ". Я сел за столик, заказал яичницу с ветчиной и апельсиновый сок.
Когда, позавтракав, уходил, столкнулся в дверях с Симоновым в сопровождении Клавдии Сергеевны.
- А я вас вчера весь день разыскивала, - сказала она, задержавшись в дверях. - Вам раза три или четыре звонили из посольства. Товарищ Червоненко вами интересуется. Просили позвонить не позже двенадцати. У вас есть их номер?
- Есть, - сказал я и направился к выходу.
Оба посмотрели мне вслед. Симонов так ничего и не сказал, был мрачен и суров.
…Впереди был целый день. Самолёт на Москву в 18.00. С "Шарля де Голля". Билеты всем уже раздали. Сбор в гостинице в 16.00. Сейчас было около восьми утра. Виталий сегодня целый день чем-то занят. И вот, оказывается, трижды звонили вчера оттуда. Товарищу Червоненко, послу, я, видите ли, понадобился. Донесла всё-таки эта сука. Вы всё же член партии, товарищ Некрасов, не забывайте…
Не стану туда звонить, ну их в баню, обойдутся…
Я свернул с бульвара Распай, где наш отель, на бульвар Монпарнас, от нечего делать постоял у расписания на вокзале. Может, в Версаль катнуть? И поехал в Версаль.
Не торопясь, в одиночестве, гулял по осеннему парку. Шуршали под ногами листья, слава Богу, никто не подметал. Было пусто, никаких туристов, раньше девяти они не появляются. Бродил по аллеям, вспоминал Александра Бенуа.
А в восемнадцать ноль-ноль в Руасси, на "Шарль де Голль", минут за двадцать до посадки, объявят в репродуктор: "Пассажиров, отлетающих в Москву рейсом № 085, просят пройти к выходу Е". И все направятся к выходу Е, и у каждого в руках будет пухлый пакет, а в пакете дублёнка…
Во дворец я не пошёл, появились первые туристы, японцы, у всех на шее фотоаппараты вот с такими вот полуметровыми объективами. Я сел на электричку и вернулся в Париж.
В центре я уже неплохо ориентируюсь. От вокзала по рю де Ренн дошёл до Сен-Жермен-де-Прэ. Это если не самая старая, то одна из древнейших церквей Парижа, "прэ" - это значит "луг". Она оказалась открыта. Я вошёл внутрь. Две опрятные старушки сидели в разных концах и молились. Третья меняла воду гладиолусам у алтаря. Лучи солнца сквозь цветные стёкла витражей, красные, жёлтые и больше всего синие, то тут, то там оживляли пятнами каменный пол и средневековые стены церкви. Я примостился в углу. Вот если б зазвучал орган. Но ещё рано…