2
Дел было много - их возили по заводам, водили по городу, достали билеты в кино и театр. Больше всего Оле понравились школы - со спортивными залами, зимними садами, освещенными лампами дневного света. "В Заполярье зелени мало, - сказал ей знакомый, заведующий гороно, - она встречала его в Дудинке. - Приходится весь верхний этаж отдавать под сады - выкручиваемся понемногу". Тоги поразили коровники совхоза - он не мог оторвать глаз от рослых холмогорских быков. Научный сотрудник совхоза, одноглазый и коренастый, проводил их по теплицам, подарил Оле букет цветов, угостил помидорами и клубникой - кусты плодоносили у него круглый год под люминесцентными лампами.
- Отстраиваемся от страшного нашего климата, - сказал он. - Вводим свой по графику: когда пожелаем - лето. Советую и вам кое-что перенять - без теплиц вам не обойтись, это ясно.
Тоги равнодушно посмотрел на цветы и помидоры, но Недяку наотрез отказался выходить из теплиц - он упивался пряным запахом листьев и прогретой паром земли. Он объяснил, что у него в плане работ на этот год значится организация первого комсомольского огорода. Оля знала об этом плане, она сама его подсказала.
А потом все они присутствовали на спортивном параде в спортзале - это было крытое помещение, на хорах свободно помещалась тысяча человек. Сотни три юношей и девушек проделывали гимнастические упражнения под музыку. Толстый Федюха, прикрепленный горкомом партии для обслуживания делегации из отдаленного становья, обвел рукой стены и сказал кратко: "Второй в Союзе - только в Ленинграде побольше недавно построили". Олю эти слова не удивили - она уже привыкла к тому, что норильчане пренебрежительно относятся не только к Дудинке, но и к Красноярску и знают одну меру - первый или второй в Союзе. Она еще не встречала людей, так гордившихся местом, где они живут, как гордились эти - норильчане. Вначале слова их казались хвастовством, норильчане превозносили любую мелочь, способны были показать на магазин, где имелись только консервы и люминесцентные лампы, и воскликнуть: "Ближе Урала другого такого магазина не найти!" Вечером они обедали в ресторане. Им объяснили, показывая на ковры и роскошные люстры: "Ресторан принимает зараз триста человек, ни в Новосибирске, ни в Красноярске, ни в Иркутске ничего похожего нет", - о других сибирских городах, конечно, и упоминать не стоило. Здесь не гордились ни хорошим обращением, ни изобилием товаров, ни добрыми нравами - только масштабами. А масштабы покоряли, это Оля скоро поняла - и заводские трубы были вторыми в Союзе по высоте, и обогатительная фабрика потребляла больше воды, чем иной город, и люминесцентных ламп в домах было больше, чем в любом городе Союза - "нельзя, пора кончать с полярной ночью", - и рудники, угольные шахты, медный и другие заводы составляли в целом собрание цехов, единственную в мире комбинацию разнообразной цветной металлургии и горного дела.
И самое удивительное - все было создано, пущено полным ходом за какие-нибудь десять-двенадцать лет не в обжитой местности, а в глухом Заполярье, в краю, только на триста километров южнее того края света, где жила Оля. Потрясенная всем виденным, она выразила восхищение Федюхе - сколько же трудов и мысли нужно было положить на этот удивительный город, на его великолепные заводы и рудники, и ведь те, кто создавал его, не имели тогда в своем распоряжении ни ванн в каждой квартире, ни горячей и холодной воды, ни центрального отопления, ни семиэтажных домов, мощно сопротивляющихся пурге, ни кино и театров, - не легко им приходилось, нет!
- Конечно, не сладко, - ответил Федюха. - Трудная судьба выпала на долю первых строителей Норильска. Впрочем, что о нас говорить - разве вам легко, вы еще севернее.
Оля только махнула рукой. Она была взволнована, стыдилась самой себя. Ну да, ей временами было нелегко - что из того? Иные люди страдают и в Москве и на Кавказе - трудная жизнь определяется не географическими широтами. Суть в том, что она не может ничем похвастаться вроде того, чем гордятся они, - просто жила, ходила на работу, ничего больше.
- Бросьте, бросьте! - прервал ее Федюха. - Кое-что и вы сделали, а сейчас дело пойдет быстрее - мы вам подсобим. Библиотеки выделяют книги для вас, комбинат поможет строительными материалами, скотом, машинами - это уже решено.
В первый же день приезда в Норильск Оля вырвала часок - побежать в геологическое управление. Ей хотелось увидеть Угарова. Но вместо Угарова ее встретил Ергунов. Он протянул ей обе руки, шумно приветствовал, забросал вопросами. Она поинтересовалась - где Николай Александрович? Он ответил с сожалением:
- Исчез наш Николай Александрович - вызвали в Красноярск. Планируем совместную работу с краевыми геологами - они с Синягиным будут там по крайней мере месяц. А жаль - Николай знал, что вы приедете, очень жалел, что не увидит. Записку он вам оставил - на всякий случай.
В записке Угаров сообщал то же самое, что она услышала от Ергунова. Угаров сокрушался - похоже, в этом году им не встретиться, зиму он проведет в тайге, километров двести южнее ее становья. А так хотелось бы увидеть ее, пусть бы она попилила его - он скучает по ее строгой критике. Единственная возможность - может быть, в их партию выделят вертолет, тогда, конечно, он сбегает к ней в гости, на чай. Только пока это еще вилами по воде писано, на вертолет претендует партия Смородина и сам Синягин.
Она вышла из геологического управления расстроенная. Ее уже не занимали ни великолепный город, ни заводы, ни списки товаров, выделяемые им шефами. Она вспомнила философствования Угарова о законе подлости и невольно улыбнулась: он-то, конечно, подвел бы все под действие этого закона - заставили уехать ровно за два дня до ее приезда. Оля продолжала улыбаться - закон будет посрамлен раз и навсегда, она мобилизует новейшие достижения техники для опровержения этого старинного зловредного закона. Оля направилась в кассу аэропорта и вышла с билетом в сумочке. Вечером она сказала Тоги:
- Послезавтра я улетаю в Красноярск.
Он изумленно посмотрел на нее, Оля пояснила:
- Ничего нельзя поделать, Тоги, важное дело. Я столько лет не была на материке, больше не могу. Приеду прямо к занятиям в августе. Думаю, вы без меня управитесь.
Он кивнул головой.
- Езжай, Ольга Ивановна, - управимся. И все довезем - не сомневайся.
Она и не сомневалась - Тоги не походил на Селифона, готового отдать последнюю оленью шкуру, лишь бы похвастаться, этот цепко держал в руках добро. И он, пожалуй, лучше Селифона понимал нужды колхоза - шефы только изумленно переглядывались, когда он шарил по складам. Зато Аня расплакалась, узнав об отъезде Оли, Ядне и Недяку тоже загрустили.
- Вам и без меня будет весело, - убеждала она их. - Признайтесь, вы ведь во всех кинотеатрах побывали? И на танцы ходили? Это все можно делать и без меня.
Аню еще страшил город. Правда, после того как она сбросила малицу и нарядилась в магазинное платье и плащ с капюшоном, ей стало лучше, на нее уже не так заглядывались. И в горкоме комсомола им троим сказали с удивлением: "Молодцы, ребята, вы, оказывается, в курсе всех важных событий!" - это тоже утешало. Но в остальном было трудно - приходилось привыкать и к ваннам, и к цветному кино, и к ярко освещенным улицам, и к толкотне в магазинах, и к грохоту автомашин, и особенно к телефону в номере гостиницы - их часто вызывали из горкома.
Недяку мужественно сказал:
- Поезжай, Ольга Иванна, как-нибудь обойдемся.
Еще одно нужно было совершить перед отъездом, дело это было давно задумано, но оно казалось очень непростым. Оля пришла в поликлинику, ее проводили в кабинет врача - высокая худая женщина подняла на нее усталые глаза, молча показала на стул, взяла по привычке стетоскоп.
- Нет, я не больная, - заторопилась Оля, - я просто так - хотела с вами познакомиться. Я немного знаю Николая Александровича, он о вас говорил. А сейчас его нет - решила сама зайти. Может быть, вам неприятно, Нина Николаевна?
Нина Николаевна улыбнулась - невесело, с принуждением, сказала негромко:
- Вы Ольга Ивановна? Николай рассказывал о вас. Это хорошо, что вы пришли. Я рада.
Но Оля не видела радости, скорей наоборот - от Нины Николаевны исходил холодок, она говорила одно, а глаза ее - другое, они придирчиво изучали Олю. Похоже, она сама почувствовала неудобство от такого обращения и заговорила более приветливо:
- Я представляла вас другой, Оля. Мне казалось, вы должны быть даже по виду железной. Николай утверждал, что вы любого обгоните в оленьей скачке и что характер ваш - камень. А вы вон какая - хрупкая, молодая, хорошенькая.
Оля пошутила:
- Что же, это плохо - что я молодая и хрупкая?
- И хорошенькая, - повторила Нина Николаевна безжалостно - она видела, что Оле совестно произнести это слово. Теперь и глаза ее улыбались, не одни губы, Нина Николаевна с удовольствием глядела, как Олино лицо покрывается румянцем. - И знаете, обо всем говорил Николай - о вашей жизни, о ваших привычках и взглядах, о том, как вы вступились в мою защиту, а вот об этом - о вашей молодости и красоте - забыл упомянуть. Может быть, он и не заметил этого, как вы думаете?
Оля уже жалела, что пришла сюда, дружеский разговор не выходил - Нина Николаевна, кажется, собиралась посмеяться над ней. Оля сказала, смущенная:
- Простите, что мне пришлось высказать мнение о ваших отношениях - Николай Александрович сам коснулся этого. Я понимаю, как вам неприятно, поверьте. Я пойду - у вас прием, а я задерживаю.
Оля торопливо встала, но Нина Николаевна задержала ее. Она скинула халат.
- Глупенькая, ничего вы не понимаете, - сказала она ласково. - Боже мой, какая вы еще молодая! Садитесь, садитесь, мой прием давно кончился. Мы поговорим с вами здесь, нужно бы позвать вас домой, угостить чаем, но у нас ремонт в комнате, все красится. Расскажите о себе, Оля, как вы попали на север, как живете, все рассказывайте.
И Оля рассказывала, удивляясь, что так сразу подчиняется воле этой серьезной немолодой женщины. Понемногу беседа наладилась, Нина Николаевна, оказывается, еще больше провела на севере, чем Оля, была в глухих местах, недалеко от их становья.
- Уже сотню километров на лыжах не пройду, а было время - ходила, - сказала она задумчиво. - Узнала, что у соседей на станке появилась "Анна Каренина", не побоялась ни пурги, ни мороза. Сама порою удивляюсь - последние пять лет даже не выходила прогуляться в тундру.
- Я становлюсь такой же, - поделилась своими опасениями Оля. - С каждым годом меня все меньше тянет к блужданиям. В этом году не пошла в кочевье с оленными бригадами.
- Не клевещите на себя, - возразила Нина Николаевна. - В вас долго еще будет бушевать энергия. Теперь я понимаю, почему Николай так влюбился в вас - у вас имеется все, чего ему не хватает.
Оля знала, что багровеет, с этим ничего нельзя было поделать. Но с голосом своим Оля пыталась бороться. Она сказала со смешком:
- Вот как - влюбился? Лично я об этом ничего не знаю, Николай Александрович не поставил меня в известность. Самое большое, на что он поднимался в письмах, - это пожалуется, что некому его ругать, а я, мол, смогла бы.
Нина Николеавна тоже засмеялась. Она заметила:
- Это ужасно похоже на Николая. Если бы вы знали, как он о вас говорил, вы - и самая умная, и самая дорогая, и самая твердая, на это он особенно упирает, он ценит это качество. Андрею он признался, что мечтает жениться на вас, думает специально взять отпуск на две недели и достать нарты - ехать к вам делать предложение. Но вот вам почему-то не сообщил.
Она стала одеваться, взяла Олю под руку, заглянула ей в лицо.
- Проводите меня домой, по дороге еще поговорим.
А у своего дома, после длинного разговора, она с волнением сказала, обнимая Олю, - ничем она не напоминала ту хмурую сосредоточенную женщину, что ее встретила:
- Поезжайте, Оля, обязательно поезжайте. Я знаю, вас это удивит, но вы должны поверить: мы любим Николая - и я, и Андрей, и все наши знакомые. Он хороший человек, только ребенок - капризный, искренний. И он вас любит, я-то знаю, когда он любит, - очень, очень, Оля! Не бросайте его, ему нужна такая, как вы. А мы будем с вами друзьями - настоящими друзьями, Оля!
3
Оля не узнавала Красноярска. Память сохранила низенькие угрюмые домишки, плохо замощенные тротуары, пыль и темноту вечерних улиц. Оля вспоминала собачий лай - псы надрывались за каждыми воротами, было страшно ходить. А сейчас на главном проспекте поднимались многоэтажные дома, не было ни деревянных ворот, ни псов. Он не был так красив, так сконцентрирован, этот старый город, как тот, молодой, что вознесся на севере, - старина, оттесненная в углы, прикрытая громадами нового, еще боролась, еще путалась под ногами. Но она была обречена, все помолодело и похорошело здесь. Оля оставила вещи в гостинице, наскоро перекусила и отправилась бродить. Был ранний час, город только просыпался, тополя важно шумели. Выйдя на берег Енисея, Оля узнала по-настоящему старый Красноярск - нет, город еще не повернулся лицом к своей великой реке, он по-прежнему отгораживался от нее заборами, барьерами уборных и дровяных складов. Она шла вдоль обрыва, всматривалась в реку. Река грохотала и звенела, как цех завода, по ней мчались катера, проплывали теплоходы, проносились глиссеры, тащились баржи. Она оглушала гудками, свистками, склянками, тяжелым дыханием заводов, раскинувшихся на правом берегу, - Енисей стал другим, это был клокочущий котел, не прежняя величественная пустыня. Оля пошла дальше, узнала трехэтажную коробку - археологический музей, снова изумилась - тенистый бульвар раскинулся на месте прежних огородов и свалок. Не было и деревянного сарая - пристани, над Енисеем возносилось высокое здание со шпилем. Но если архитектура на берегу и изменилась, то старые порядки, похоже, еще господствовали в этом уголке - на песчаном пляже, рядом с колоннадой речного вокзала, под тополями и статуями бульвара, валялись чемоданы и тюки, на них сидели люди, всматриваясь с надеждой в каждое судно. Оля грустно глядела на них - так и она некогда сидела и волновалась, засыпала у холодной воды. Она вспомнила Мотю, Павла, Сероцкого, ее сердце сжалось, ей захотелось еще раз встретиться с молодостью своей хоть на часок. Что бы она им сказала, как бы они поглядели на нее, Мотя заплакала бы, Павел выругался - он скрывал под бранью свои хорошие чувства, он их стеснялся. А Сероцкий - он протянул бы ей руку, проговорил: "Олечка, сколько лет, сколько зим!", ласково улыбнулся, глаза его, живые и теплые, как руки, дотронулись бы до нее…
Она оторвалась от своих мечтаний, направилась к стоянке автобуса. К вокзалу подъехало такси, Оля в испуге отпрянула - из машины вылезал Сероцкий. На секунду отчаянное желание бежать овладело ею, но у нее не хватило сил и было поздно - он повернулся к ней. Изумление и радость звучали в его голосе. Он торопливо схватил руки Оли:
- Ольга Ивановна, вот так встреча - всего мог ожидать, но не вас. Что с вами - вы так бледны?
Она призналась со смехом:
- Вы меня испугали. Я только что думала о вас, и вдруг - вы! Так странно снова встретить вас в Красноярске.
Он удивился:
- Почему странно? Я ведь постоянный житель Красноярска. Перешел на оседлость - не всю же жизнь кочевать. А вы сюда в отпуск, конечно? Разрешите, я вас провожу? Вы в гостинице?
- В гостинице, - ответила она.
Он взял ее под руку, они поднимались к главному проспекту. Сероцкий потребовал:
- Рассказывайте о себе - век вас не видел.
Она возразила весело:
- Раньше вы рассказывайте - я ровно столько же вас не видела.
Он согласился, он был таким же покладистым. И улыбался он так же, и та же родинка сидела на его щеке, только зубов у него прибавилось - вставные - да еще морщин и седины. И одет он был по-другому - скромно и просто. Да, Ольга Ивановна, вот так и проходит жизнь, встретишься разок в десять лет - событие. Собственно, что говорить, жизнь его, сказать по правде, не вышла - с женой он живет теперь довольно мирно, двое детей имеются, неплохой заработок, а не то. Самого главного нет - плодов собственного труда. Метался по стране, ко всему прикасался, обо всем имеет понятие, но ни во что глубоко рук своих не погружал. Нету настоящей жизни, и рассказывать нечего.
Оля запротестовала:
- Неправда, я помню - вы очень интересно рассказывали.
Сероцкий невесело улыбнулся. Это было новое в нем - унылость.
- О других, Ольга Ивановна. Вот вся моя жизнь - повествование о чужом труде, чужих терзаниях, чужих успехах.
Оля заметила сочувственно - ее тронула искренность его печального рассказа:
- Вы и раньше жаловались, что вас не хватает на любовь - это чувство оседлых людей, а вы - принципиальный кочевник. Так вы говорили, правда?
Он серьезно поглядел на нее.
- Один раз я любил, Ольга Ивановна. И вы знаете кого.
Оля молчала, догадываясь, какой будет ответ, она страшилась его. Сероцкий закончил - торжественно и печально:
- Вас, Ольга Ивановна. Одну вас я любил в своей жизни, только слишком поздно понял это - в этом было мое несчастье. - Он промолчал, ожидая ответа, потом продолжал: - Русский мужик задним умом крепок, я особенно. Вы не поверите, сколько я думал о вас. Но вы не отвечали на мои письма, это могло быть только в одном случае - если вы вышли замуж. Я решил - незачем мне разбивать ваше счастье, за плохого человека вы не могли бы выйти, в этом я был уверен.
Оля вслушивалась в его слова, видела дни той зимы, свои одинокие слезы, свое отчаяние. Нет, и сейчас он ничего не понимал, он видит только одну причину - замужество. Он любил, не зная ее, не разбираясь ни в поступках, ни в чувствах ее - что же это за любовь?
- Неужели я ошибся? - спросил он - его взволновало ее молчание, он угадывал в нем что-то важное.
- Оставим все это, Анатолий, - сказала она. - К чему ворошить старое - хорошего не вернуть, а плохое - пора забыть.
Он настаивал:
- Скажите мне только одно - вы замужем? Правду я угадал - вы счастливы?
Она ответила, не покраснев и не дрогнув голосом:
- Да, я замужем и счастлива.
Они дошли до угла - она видела высокий дом, ей нужно было туда. Оля протянула Сероцкому руку, сказала приветливо и равнодушно:
- До свидания, Анатолий, я очень рада, что встретила вас.
Она вздохнула с облегчением, когда он отошел. Это даже лучше, что они увиделись, она проверила себя - воспоминания о нем волновали ее, не он сам. Прав Николай - оставим мертвецов мертвым, а она - живая.
Оля медленно поднималась по лестнице, настоящее волнение поразило ее, совсем не такое, как при встрече с Сероцким. Год они не виделись с Угаровым, как он встретит ее? Они расстались дружески, он пожал ей руку, писал хорошие письма, они не походили на то, что наговорила ей Нина Николаевна. Встреча будет такой же теплой, как расставание, - он встанет, улыбнется, скажет, пожимая руку: "Ольга Ивановна, какими судьбами!" Это будет хорошая встреча, зачем требовать невозможного - ей хватит.
Оля постучала в дверь. Она увидела Угарова, он разговаривал с высоким худым человеком. Угаров прервал разговор на полуслове, побледнел, кинулся к ней, вскрикнул громко и растерянно. Так и она когда-то встретила Сероцкого, она могла это понять. Он повторил ликующе: - Оленька, родная моя, ты!