Стараясь завоевать расположение учительницы, Селифон подробно описывал удобства и роскошь ее будущей жизни. Его еще молодое, энергичное лицо озарялось, когда он обещал ей приносить лучший топленый жир - пусть она пьет чашками, как пьют они, колхоз ничего для нее не пожалеет. И ее ужасало каждое его слово. Новый, чужой мир раскрывался перед ней, жить в нем представлялось немыслимым. К этому скоро добавились муки от езды - путешествие по тундре было нелегким. Ничего занимательного и веселого Оля уже не находила вокруг - во все стороны простиралась одна и та же унылая, пустынная страна. На стоянках Селифон не давал Оле размять затекшие ноги, он говорил еще горячее, хватал Олю за рукав, чтоб она смотрела на него.
- Поедем, Селифон, - попросила Оля на одной из остановок: больше она не в силах была выносить эту беседу. - И давай поторопимся, мне говорили, олени несутся быстрей, чем лошади, а мы еле плетемся.
- Это можно, - согласился он.
Олени с трудом тащили поклажу по едва покрытой снегом земле, нарты наклонялись, проваливались в ямы. Сжав зубы, чтоб не кричать, Оля цеплялась руками за передок. Все тело ее болело, каждую мышцу сводила усталость. Может быть, именно эта готовность ежесекундно отразить толчок и удержаться при ударе утомляли больше, чем самые толчки и удары.
На какой-то низинке нарты пошли быстрее, толчков почти не стало - здесь было больше снега и землю покрывал густой мох. Но так продолжалось недолго - Селифон закричал, понукая оленей, его хорей взвился в воздухе, и к боязни толчков прибавился страх перед быстрой ездой. Теперь Оле пришлось убедиться, что такое езда на оленях, - взметая широкие копыта, они стремительно неслись, все кругом сливалось и путалось в беге. Все летело: камни, трава, холмы. Только сеть красиво запрокинутых рогов висела впереди. Полуослепшая от комков снега, Оля сжимала нарты так, что рукам становилось больно. Когда олени, выбравшись на подъем, вновь пошли тихо, она поняла, что ей не хватает воздуха - от страха она перестала дышать.
- Здесь отдохнем, - сказал Селифон, останавливая упряжку. - Ночевать будем.
Оля взошла на вершину холмика и осмотрелась. Всюду была одна и та же пустыня: белый снег, черные камни, черная вода, серые глыбы туч, недвижно повисшие над землею. Начинало темнеть, и две пустыни - на небе и на земле - неразличимо переходили одна в другую. Ни леса, ни дома, ни дымка, ни птицы - ни одного следа жизни. Камни и небо. Небо и камни. Слезы кипели в груди Оли. Здесь, на этих камнях, под этим плотным, как старое одеяло, небом пройдут лучшие годы ее жизни - без солнца, без друзей, без книг.
- Ольга Иванна! - крикнул Селифон. - Иди рыба кушай.
Она села у костра. Это был маленький дымный огонек, на нем нельзя было сварить пищу, он не согревал. Оля положила ноги в сапогах на груду тающего снега. Селифон быстрыми четкими движениями резал сырую мороженую рыбу на тонкие лепестки.
- Кушай строганину, хорошо! - сказал он, протягивая ей рыбу.
Оля отказалась и, вынув из мешка колбасу и хлеб, предложила Селифону.
- Тоже хорошо! - удовлетворенно сказал он, набивая рот едой.
Съежившись от холода, она пожаловалась:
- Почему так мало огня?
Селифон удивленно посмотрел на нее.
- Зачем много огонь? Сейчас спать будем. Будет тепло. Я тебе хороший мешок дам.
- Сделай костер побольше, мне очень холодно, - попросила Оля.
Он послушно встал и принялся собирать растущий меж камней мох. Он рвал его проворно и быстро, переходил с места на место, но прошло минут пятнадцать, прежде чем составилась небольшая охапка. Селифон свалил мох в костер, виновато проговорил:
- Еще надо, Ольга Иванна?
Над костром поднялся медленный едкий дым, в нем истлевал, не давая пламени, сырой мох. Оле припомнились веселые, бурные костры пионерских лет. Если Селифон будет целый час собирать мох, хорошего огня не получится. В этой стране костер, как и горячий суп, не быт, а достижение. Она должна смириться. Холодная вода струится ледяными ручьями по этим камням, в этих мхах, в черноте этих плотных туч. Здесь нет места пламени. Оля качнула головой, сама себе приказала: хватит! Она чувствовала, что нужно взять себя в руки - бог знает до чего можно дойти с такими думами. Все это от глупой болтовни Селифона, разве она не знала, куда едет? Она подняла красные от усталости глаза, тихо сказала:
- Спасибо, Селифон, больше не надо. Будем спать.
Он принес ей спальный мешок, положил под него остатки мха, чтобы было не так сыро от земли. Оля смотрела на мешок, ей все больше хотелось плакать. Мешок грязный, она сама полезет в эту грязь. И так будет уже на всю жизнь - в стойбище Селифона нет бани.
- Ложись, Ольга Иванна, - сказал Селифон, с недоумением глядя на нее.
- Ложись сам, я посижу, - ответила Оля.
Селифон полез в свой мешок. Оля сидела на камне, опустив ноги до половины в дымящийся мох. На тундру наползала тьма. Оле казалось, что черная пустынная земля расширяется, поднимается вверх и наполняет своей каменной чернотой пустынное небо. Струей промчался пронзительно холодный поземок. Она зябко передернула плечами. "Хватит, глупая, хватит, ничего не изменишь".
Все закономерно и естественно. Этот ветер не имеет направления. Он исходит сразу от всего - от камней, воды, оленей, от неба и облаков. От всего окружающего мира исходит это дыхание льда и вечной зимы. Здесь все наполнено одним и тем же кромешным сквозняком.
Оля устало поднялась и направилась к спальному мешку.
2
- Смотри, смотри, Ольга Иванна, вот школа! - кричал Селифон счастливым голосом, указывая хореем на единственное деревянное здание, стоявшее среди чумов.
Оля соскочила с нарт и шла пешком, не обращая внимания на толпу сбежавшихся нганасан, разглядывавших ее с молчаливым любопытством. Стойбище было невелико - несколько рваных старых чумов, над ними поднимались тонкие чахоточные дымки. Перед каждым чумом в определенном порядке стояли нарты с поклажей. Между чумами бродили олени, принюхиваясь к снегу. Несколько голых ребятишек - видимо, они только что выскочили из чума - боролись в снегу друг с другом.
Оля была слишком измучена дорогой, слишком торопилась в школу, чтобы осматривать все кругом, но хмурая красота местности поразила ее. Стойбище занимало плоскую вершину обширного холма, подножие холмя омывала неширокая, но полноводная, гремевшая у скал река. А кругом громоздились пики и стены, зубцы и гребни. Горы поднимались над стойбищем метров на пятьсот, и с их вершин рушились вниз водопады - шум их складывался в сумрачную и величественную мелодию. Уже входя в школу, Оля подумала, что здесь ни северные, ни восточные, ни западные ветры не могут свирепствовать, и это, вероятно, было главной причиной заселения этих мест.
Подавленная и растерянная, Оля переходила из комнаты в комнату. Школа состояла из одного большого класса и нескольких маленьких комнат. Даже сараи для дров на юге строились лучше, чем эта школа. Это были неумело сколоченные стены, поставленные прямо на землю. Расползавшиеся от старости оленьи шкуры заменяли полы. А в Селифоне бушевал восторг, он не понимал того, что открывалось ей.
- Стекло! - с ликованием кричал он и гладил рукой раму, даже прижался к ней щекой. - Настоящее стекло, Ольга Иванна, совсем город, смотри!
Сквозь грязное кривое стекло, искажавшее наружные предметы ("Как могут выпускать такой брак?" - мелькнула у нее негодующая мысль), мутно лился неясный холодный свет. Оля со страхом осматривалась. Черные, неструганые, сырые доски, щели в палец толщиной, плесень на стенах, вода, капающая с потолка. Знает ли Селифон, что такое штукатурка, известь и мел? Видел ли он в своей жизни обои и масляную краску?
- Сам делал, - похвастался Селифон, положив руку на уродливый четырехугольный стол, заменяющий в этой школе парты.
- Где я буду жить? - спросила она.
- Идем, идем, все тебе покажу! - горячо воскликнул он, таща Олю за руку.
В коридоре они столкнулись со старой нганасанкой. Оля в испуге отпрянула назад. В зубах у старухи пылала огнем трубка. Старуха не курила, а дышала дымом, как воздухом, дым окутывал ее голову, выходил сразу из ноздрей и рта.
- Марья Гиндипте! - сказал Селифон, с воодушевлением похлопав старуху по плечу. - Твоя помощник теперь, класс убирай, печь топи, все тебе делай.
Оля вошла в маленькую угловую комнату - низенький ящик метров восемь-десять, с полом из неструганых черных досок. Значит, Селифон все-таки знал, что такое пол и как он кладется. Сквозь две кривые дыры, затянутые оленьим пузырем, - это были окна - тянуло холодом и проникал сумрачный свет. В углу стоял топчан - единственная мебель в комнате-.
- Хорошая комната, лучше чума! - с гордостью сказал Селифон, глядя на учительницу блестящими восторженными глазами. - Здесь я тебе все, все сделаю, сам сделаю - я умею. Что хочешь - бери! Стол тебе поставлю, лампа у меня есть, как в городе будешь жить. Печь сделаю, суп вари, меня зови в гости, - он лукаво и счастливо засмеялся.
- Кто все это делал? - спросила она, отводя глаза в сторону, чтоб их выражение не смутило Селифона.
- Все сам делал! - воскликнул он с воодушевлением. - Тоги Тэниседо и Най Окуо помогали, они Дудинка работали. Вся колхоз помогала. Мне школа строить хотели нескоро. Школа строить Якову Бетту, он Дудинке ближе, больше план дает. Я колхозники говорил: "Сами строить будем". Вся пушнина, вся гуся, вся рыба отдали, дикого стреляли - отдали, лес купили, привезли, сами делали. Мне секретаря партии говорил: "Подожди, Селифон, скоро тебя доберемся, кончится война - настоящая школа сделаю". Я говорила: "Не хочу ждать, сама сделаю". Я два дня просила: "Дай Ольгу Иванну", пока дал! "Смотри, - говорит, - не обижай". Не буду обижать, как в городе живи, Ольга Иванна! Что надо - говори. У меня еще лес есть, Ная дам, сам работать буду, все сделаем.
Она села на топчан и вздохнула. Селифон сидел рядом, ухмыляясь, всем видом требуя ответа на свои слова. Оля понимала, что его нужно поддержать, похвалить за инициативу, восхититься энергией, с какой он шел на завоевание культуры, но у нее не было сил притворяться.
- Поди, Селифон, принеси мой чемодан и наши мешки, я пока отдохну, - попросила она.
- Ольга Иванна, дети пришли школа, учиться хотят, - сообщил Селифон; возвращаясь.
Он старался говорить спокойно, но возбуждение, оживлявшее его глаза, дрожащие руки и срывающийся голос показывали, как волнует его встреча учительницы с учениками. Она встала, не взглянув на чемодан и мешки, хотя в дороге думала, что обязательно переоденется, выйдет к ребятам в лучшем своем платье, том, цветастом, последнем подарке матери. Ее тоже волновала предстоящая встреча, она не могла ее откладывать. Она сказала выходя:
- Ты передай старухе, пусть она здесь уберет.
- Уберет? Что - уберет? - переспросил он удивленно.
- Ну, понимаешь?.Помоет пол и… Хорошо, я сама потом сделаю.
В классе сидели на грубо сколоченных скамьях десять человек мальчиков и девочек в меховых одеждах с наброшенными на головы капюшонами - ребята от восьми до двенадцати лет. Похоже, они пришли не заниматься, а только поглядеть на учительницу - ни у кого не было ни тетрадей, ни карандашей. Два десятка темных блестящих глаз, неразличимо одинаковых и очень похожих на глаза Селифона, глядели на нее восторженно и диковато. Никто не встал при ее появлении, не ответил на ее приветствие. Селифон вошел вместе с Олей и присел на скамью рядом с детьми.
- Здравствуйте, дети! - повторила Оля неуверенно.
Снова все молчали и смотрели на нее, словно ожидали еще чего-то, что она должна была сделать.
- Кто-нибудь понимает по-русски? - спросила она Селифона.
- Никто, никто не понимай, - радостно усмехнулся Селифон. - Говори, Ольга Иванна, говори, все будут понимай. Учи, Ольга Иванна.
Она еще раз посмотрела на своих учеников и прошлась по классу. Все глаза следовали за ней. Она подошла к одному из мальчиков, положила руку на капюшон его малицы. Мальчик со страхом отодвинулся.
- Как тебя зовут? - спросила она, стараясь казаться спокойной.
Мальчик молчал, в его лице были все тот же страх и беспокойство. Селифон что-то строго сказал ему - видимо, перевел вопрос учительницы. Мальчик неясно и застенчиво произнес какое-то слово.
- Как? Повтори, - переспросила она.
Он снова проговорил что-то неясное и краткое, похожее сразу и на "горох", и на "Григорий", и на "гроб". Она пыталась повторить этот звук, кто-то громко засмеялся. Она беспомощно взглянула на Селифона.
- Нгоробие, - выговорил Селифон отчетливо.
Оля еще раз прошлась по классу, думая, что сказать этим ребятам, уставившимся на нее и ничего не понимающим по-русски. В голове нескладно и хаотично проносились грамматические правила, конспекты по дидактике и методике, все то, что она так старательно вспомнила по дороге, - к чему все это? Она три года слушала курсы разных наук, но ни один из профессоров не обучал ее, как воспитывать учеников, ни слова не понимающих в твоем языке. Все это лежало по ту сторону школьной науки, ей, Оле, нужно не вспоминать бесполезные лекции, а скорее забыть их, так, пожалуй, лучше.
- Нам придется вначале очень трудно, ребята, - сказала она, зная уже, что никто, кроме Селифона, ее не поймет. - Я буду изучать ваш язык, а вы - русский. Потом мы сможем разговаривать, а пока будем учиться отдельным словам. Начнем сейчас же. Вот я беру этот предмет, - она высоко подняла в воздухе карандаш. - Он называется карандаш. Повторите за мной: карандаш.
Она три раза отчетливо произнесла это слово, но никто не отозвался ей. Селифон что-то сердито крикнул, дети со страхом поглядели на него и продолжали молчать.
- Я прошу вас сказать - карандаш, - проговорила Оля упавшим голосом.
Теперь и она молчала, уставясь на них и бесцельно держа поднятый вверх карандаш. И внезапно ее усталость, терзавшие ее сомнения и бессилие вырвались наружу бурными слезами. Она закрыла лицо руками и, громко плача, побежала в свою комнату. Селифон нагнал ее и схватил за руку.
- Не надо, Ольга Иванна, - твердил он в смятении. - Не надо плакать, надо учить.
- Я не буду, - говорила она, стыдясь своих слез и отворачиваясь, чтоб он их не видел.
- Зачем ушла? Иди учи.
- Нет, я отдохну. Я не готова, а у них нет карандашей, тетрадей. Пусть они пока уходят домой, пообедают.
- Перерыв на обед? - старательно выговорил он знакомое слово, видимо выученное в магазинах и канцеляриях - Дудинки.
- Да, перерыв на обед, - ответила она, невольно улыбнувшись усердию и самодовольству, звучавшим в словах Селифона.
Она слышала его голос, потом детские нетерпеливые голоса подняли радостный крик, раздался топот ног. Когда все стихло, слезы ее хлынули, как водопад. Она плакала, лежа на топчане, обо всем, что ей не удалось в жизни, - о навсегда потерянных солнце и лете, о том, что дети ее не понимают, сидят как каменные, а убегают с радостными криками, а еще больше о том, что она встретила хорошего человека, он обещал приехать в гости - и лучше бы его не было. Никто к ней теперь не приедет - это край света. Только когда до нее донеслись новые звуки и запах табака, она перестала рыдать. У двери стоял Селифон, судорожно курил трубку, жалко морщил лицо - по щекам его текли крупные слезы, он плакал от сочувствия к ней.
- Зачем ты плачешь? - вскрикнула она гневно. - Уходи отсюда!
Но Селифон сел рядом с ней на топчан, медленно вытирая слезы и выпуская целые клубы дыма. Она отвернулась и вынула из кармана платок.
- Тяжело тебе, Ольга Иванна? - спросил он жалобно, словно только теперь понял состояние учительницы.
- Тяжело, - ответила она, всхлипывая и стараясь не смотреть на него.
- Я тебе печь поставлю, - сказал он печально. - Все, все сделаю. Суп будешь варить.
- Не надо мне супа! - воскликнула она сердито, снова разражаясь слезами. - Зачем мне твой суп, если люди по-русски ничего не понимают? Как я буду учить детей, если не знаю ни одного вашего слова? Как мне жить тут? Это сарай, а не дом, даже полов нет, стены не законопачены. Кругом грязь, никто не моется. Здесь нет солнца, нет тепла. Что будет со мной?
Он слушал ее так напряженно, что губа его отвисла и трубка вывалилась на колени. Его голос дрожал от горячего убеждения - он возражал ей, он опровергал каждый ее пункт. Это ничего, что они не знают по-русски, а она по-нганасански, он сам будет сидеть на скамье и переводить ее слова, пока они не научатся. Он видел в Дудинке баню, он сделает такую же, все нганасаны будут мыться - разве ему с ней не удалось достать в распределителе двадцать килограммов мыла? Это мыло - вот оно в ящике, они привезли с собой. И он знает сам, что школа не готова. У них не хватило гвоздей, а сейчас гвозди будут, он достал их в Дудинке еще до ее приезда - Най Окуо сегодня же сделает все, что она прикажет, будет очень хорошо, лучше, чем в городе. И пусть она не плачет, что нет солнца, солнце будет. Летом оно все время на небе, ночи нет, ей даже надоест так много солнца.
Она слушала его невнятный голос, и, хотя не все понимала в его быстрой речи, а то, что понимала, казалось ей хвастовством, ей становилось легче и от голоса, и от слов, и оттого, что она уже выплакалась. Что же, пусть все это одни лишь обещания, но обещает он хорошее. Радостей у нее не будет, но долг свой она выполнит. Эти люди отстали от прочего человечества. Она обещала помочь им достичь культуры - она это сделает.
Дверь приоткрылась, показалась старуха Марья Гиндипте. Она что-то сипло и бесстрастно проговорила.
- Дети пришли, учиться надо, - сказал Селифон неуверенно и просительно.
Удивленная скорым возвращением детей, Оля распахнула дверь.
В коридоре, молчаливо и яростно продираясь ближе к комнате учительницы, стояли все ее ученики, все десять человек, мальчики и девочки в меховых одеждах с надетыми на голову капюшонами. Темные блестящие глаза смотрели на нее, полные надежды и страха. В руках у детей были новенькие тетради и еще не очищенные карандаши.
Длинную напряженную минуту она переводила взгляд с одного лица на другое, вглядываясь в эти ожидающие и просящие глаза.
- Что это такое? - спросила она худенького широкоскулого мальчика, указывая на карандаш.
- Кирадас, - ответил мальчик несмело, и в молчаливой толпе детей прошел и замер шепот, - кирадас, кирадас!
Тогда Оля засмеялась и заплакала одновременно и, уже не скрывая слез, повернулась к Селифону.
- Занятий пока не будет, Селифон, - сказала она неожиданно весело. - И ты мне не нужен - я сама буду с ними разговаривать. Пришли ко мне сейчас же Ная с досками и достань сухой мох, шкуры, тряпье. Будем конопатить школу, стелить полы, развешивать плакаты. И пока все не заблестит, учеба не начнется. Ребята будут работать с нами.
- Делай, делай! - радостно крикнул Селифон. - Все будет как надо, Ольга Иванна.