- Значит, ты его просто еще не знаешь, - ухватился за ее сомнение, как за соломинку, Виктор. - Может, он плохой человек? И он старше тебя.
- Старше? Ну и что ж! Плохой? Неправда! - оборвала Виктора Валя. - И пойми, я ведь все равно без него не хочу, не могу!
Она обеими руками рванула на себя тяжелую дверь и, прежде чем Виктор опомнился, выбежала на улицу. Он постоял еще минуту, закурил. В кинозале прозвучал последний торжественный аккорд, и сейчас же захлопали стулья, послышались голоса. Сеанс кончился. Виктор посмотрел на часы, на торопливо идущих к дверям людей и повернул обратно - к кассе. Ему было совершенно безразлично что смотреть. Он даже не спросил, что идет в кино. Просто не хотелось оставаться один на один со своими мыслями. И тревожить отца - тоже.
…То, что Валя впервые заговорила о своем чувстве вслух, принесло ей облегчение. Словно бы погасило на время неутолимое внутреннее беспокойство, мучившее ее последнее время. О том, какое это произвело впечатление на Виктора, она почти не думала. Люди часто ранят тех, кого избирают объектом своей исповеди. Просто потому, что и добрые способны забывать о чужой боли, когда своя делается нестерпимой. Валя никогда не сопоставляла чувство Виктора со своим, не считала его серьезным. Оттого и сейчас, идя домой, думала о чем и о ком угодно, кроме него, и была не виновата в этом: сердце не поделишь надвое.
* * *
В утренних сумерках клуб "Таежник" выглядел вполне прилично. Розовые фанерные колонны потеряли обычную зыбкость театральной декорации, и высокое крыльцо еще не успела замусорить шелуха семечек и кедровых орешков. Первый сеанс начинался в девять и привлекал в основном малолетних "зайцев" из окрестных домов.
Нина остановилась возле крыльца:
- Ну вот я и пришла.
Дима тоже остановился, не зная, что сказать. Нину он встретил случайно, идя на работу. Они пошли рядом. И хоть она ни словом не обмолвилась о Лео, Диме вдруг припомнились все подробности последней дикой встречи, и стало нехорошо на душе.
Точно прочтя его мысли, Нина сказала:
- Ты не думай, я там тоже не бывала с тех пор ни разу. Не знаю, как он там…
Лицо ее на минуту погасло, стало жалким.
- Удивляешься, наверное, почему я связалась с ним? Сначала потому, что дома уж очень все опротивело. А потом… потом показалось, что он сильный, умный. Уж, во всяком случае, не такой, как мой милый папочка или эти ресторанные пижоны в мокасинах. А ты… тоже ни разу не видел его?
- Мельком… А, знаешь, я рад, что и ты оттуда ушла совсем. Не думай, я помню все. Ты тогда здорово выручила меня…
- Не надо об этом! - перебила его Нина. - Лучше скажи, где ты работаешь?
- В бригаде у Степана Дмитриевича Самохвалова. Слыхала о таком? Ветеран Севера. Лучший каменщик города! Мы сейчас на Дворце пионеров работаем. Никому другому не доверили, только нам, а Степан Дмитриевич позвал меня и говорит…
- Ладно, - перебила Нина, - все понятно и так: ты - герой труда. Или будешь им завтра. А вот я…
- А что ты? - немного обиженно спросил Дима: ему не понравилось, что она его перебила, когда он хотел сказать о самом интересном, о том, как справился с первым и, конечно, самым трудным заданием.
- А я - билетер в этом вот культурном центре! - Нина кивком головы показала на клуб. - И работу эту я едва нашла - не нужны у нас в городе люди без специальности. И на Чукотке не нужны, - добавила она после паузы вовсе уж непонятно для Димы: при чем тут еще и Чукотка?
- Тебе бы с учебой решить вопрос. Пока отец в состоянии помочь… А там все бы наладилось, - сказал Дима раздумчиво. Ему очень хотелось помочь Нине, но как, он не знал, - Ну, мне пора. Я как-нибудь загляну к тебе. Ладно? А сейчас пойду. У нас за опоздание знаешь как влетает?
- Иди, конечно. До свидания! - Нина махнула Диме на прощание рукой и поднялась на крыльцо, где уже тузили друг друга нетерпеливые мальчишки: шел фильм про шпионов.
В широком и низком вестибюле клуба потолок подпирали деревянные колонны. В люстре горела только одна лампочка, и по углам за колоннами пряталась тьма. Нине показалось, что одна из колонн словно бы разделилась надвое - перед ней бесшумно выросла слишком хорошо знакомая фигура. Сердце замерло.
Вержбловский кивнул ей со своей обычной, непонятной усмешкой.
- Здравствуй. Осуществляем главный лозунг государства: "Кто не работает - тот не ест". Я правильно понял смысл этой комедии?
Нина глубоко вздохнула и выпрямилась. Изменило Лео обычное его чутье - не так надо было говорить с ней сейчас.
- Никакой комедии нет, - ответила она спокойно. - Я тут работаю… временно. Получу специальность - уеду. Кажется, и до меня так поступали многие. Что тут плохого?
- Ничего, ровно ничего. Я пошутил. Ты что, перестала понимать шутки?
Леопольд Казимирович нервничал и торопился, а она делалась все спокойнее. Теперь Нина поняла: ему просто нужна какая-то ее услуга. Очень нужна. Иначе бы не пришел. Даже привязанности с его стороны и то не было никогда…
Бывает так. Все это время она думала о нем, о себе, перебирала прошлое. За что-то осуждала себя, в чем-то оправдывала. И его - тоже. Но где-то подспудно неотступно жила мысль: "Хоть в самом начале знакомства, хоть недолго он меня любил. А потом… я сама виновата, что слишком на многое закрывала глаза". И только сейчас, стоя в двух шагах от человека, о котором столько думала, глядя на него, сегодняшнего, Нина поняла: "Такой не способен на чувство. Не может иметь ни друзей, ни близких. А вот хитрить - может, и надо не дать ему еще раз обмануть себя…"
Она вся подобралась внутренне, готовая к отпору, но Леопольд Казимирович наконец понял, что с ней происходит. Он закурил, остро поглядывая на нее из-под приспущенных век. Затянулся раза два и растоптал недокуренную сигарету.
- Я ошибся. Кажется, тебе и впрямь по душе эта дурацкая упряжка. Что ж, дело твое. Найдем другую.
Он, не оглядываясь, пошел к выходу. Слово "другую" кольнуло, как булавка, но Нина сдержалась. Широкая его спина на минуту закрыла чуть брезжущий свет в пролете двери. Исчезла.
Ушло ее прошлое.
* * *
"До Нового года зима в гору плетется, после - с горы катится", - говорят в народе. Но на Колыме и у зимы свои законы: в феврале она еще только набирает силу. Март все-таки улыбнулся солнечными днями, робко, словно издалека прозвенел капелями. А в апреле налетели жестокие предвесенние пурги - ледоломы.
Александр Ильич шел, то и дело отворачиваясь от кинжальных ударов ветра. От него не спасала никакая многолетняя привычка, глаза не выдерживали напора ледяной струи, полной крошечных снежных дробинок. Иные пешеходы просто пятились до тех пор, пока ветер не останавливал их где-нибудь на перекрестке, не давая и шагу шагнуть. Матери извечным жестом закрывали детей, оставляя себя без всякой защиты.
А на крыше клуба строителей с ветром боролись флаги. В клубе недавно проходил слет передовиков производства, и вся крыша по карнизу была украшена небольшими узкими флажками, а на куполе здания развевалось одно огромное алое полотнище.
Ветер уже успел разделаться с флагами: только два или три еще держались на согнутых, как удилища, древках, другие распластались по карнизу, лишь изредка вздрагивая, и только флаг на куполе жил и боролся. Древко его лишь слегка отклонялось под напором урагана, а полотнище, свертываясь и вновь распрямляясь, отвечало ударом на удар. Флаг сверкал сквозь пургу и как будто радовался возможности во всю ширь взмахнуть своим алым крылом. Зрелище это было завораживающим.
Александр Ильич шел на выставку "Сегодня и завтра нашего города". От памятного разговора с Валей до этого дня пролег хлопотный путь. Но сейчас все уже было позади.
Он вошел в знакомый парадный зал и сразу понял: выставка удалась. Все вокруг выглядело праздничным, зал утратил свою официальность. И не потому, что давно уже здесь не собиралось такого количества людей, а потому, что на этот раз каждого привела сюда не обязанность, а личный интерес.
Два угла зала занимали огромные макеты, показывающие один и тот же склон, но в разной застройке. А рядом - на стенах и в простенках словно бы дышали летней свежестью цветные фотографии выращенных здесь, на Севере, цветов и отяжелевших от ягод ветвей… Того, что должно было дополнить будущий облик города.
Мысль показать на выставке эти снимки пришла Александру Ильичу при последнем посещении Гордеевых. Он знал, что сад фотографировали много - и для газет, и для местного музея, нужно только собрать все эти разрозненные фотографии и заставить заговорить их в полный голос. Лишь мельком глянув на них, он понял, что не ошибся и в этом. Видение сказочного сада зачаровывало людей, привыкших к вечному холоду северной земли, к ее скупости.
- Ты смотри, смородина-то, как виноград!
- И самолетом возить не надо…
- Земляника, земляника настоящая. И это у нас, а?
- Вот это маки! Красота!
И никто из них не замечал маленького человечка, который и сам смотрел на дело рук своих как на чудо и готов был дивиться и восхищаться вместе со всеми.
Увидев Ремезова, Федор Нилыч сейчас же подошел к нему.
- Нет, ты посмотри, Сашенька, какая прелесть, - с восторгом показал он на фотографию, где были изображены крупные ромашки, - Это же здешний дикарь, белый нивянник. Великолепное декоративное растение, не правда ли? Да еще и многолетник. А это сенецио… И как хорошо, что люди наконец видят все это сами! Ведь я, Саша, ветки с крыжовника, бывало, вместе с ягодами показывал, чтобы видели: он здесь созрел. Посмотрят, как на диковинку, - и забудут. Не землей на Колыме люди заняты…
- Я всегда говорил, что вы, Федор Нилыч, знаете о здешней земле то, чего о ней не знает никто. И, будем надеяться, теперь и о вас вспомнят, кому нужно.
- Твои слова да богу в уши, Сашенька…
- Ну, бог тут ни при чем, положим…
- Да ведь и я просто так сказал - по присловью. Нас не забывай!
Федор Нилыч шариком укатился в толпу.
Александр Ильич сразу увидел и Лунина вместе с секретарем парторганизации института Бергом. С ними о чем-то толковал Гольцев, как всегда, оттеснивший своими острыми плечами неповоротливого Синяева. Были тут и представители общественности, облисполкома и обкома партии. И еще много других, мало знакомых ему людей. Вместе с ними Александр Ильич смотрел на макеты и думал, что, пожалуй, зеленый пояс следует отодвинуть от береговой полосы. Морской туман не даст подняться деревьям. Спортивный же комплекс удобно разместится в защищенном от ветров распадке. Вероятно, и еще кое о чем придется подумать, учесть высказывания посетителей выставки. Какая все-таки удача, что ее удалось организовать! Это все Валя…
- Что ж, товарищи, - сказал секретарь обкома, - выставка получилась интересная, и открыта ко времени.
- Простите, - не вытерпел Гольцев, - но выставка - это самодеятельность в какой-то мере, а в институте речь давно уже идет только об одном проекте. Оценка прессы…
- Вероятно, вы и есть товарищ Гольцев? - остановил его секретарь обкома, - Мы только что говорили о вас. Вот товарищ Лунин нам объяснил, что статья организована лично вами с заведомо предвзятой позиции. Пользуясь тем, что корреспондент новичок, вы его намеренно дезинформировали. К этому вопросу еще придется вернуться. А с автором "морского" проекта мне хотелось бы побеседовать. Он здесь?
- Да, Александр Ильич, подойдите сюда, пожалуйста, - нехотя позвал Лунин.
Ремезов подошел, поздоровался. Он не суетился и был относительно спокоен.
- Так вы считаете, что ваши "ленты" смогут противостоять даже такому ветру, как сегодня? - заинтересованно спросил секретарь обкома.
- Безусловно, - уверенно ответил Александр Ильич.
- Интересно, очень интересно, - произнес секретарь, - не знаю, конечно, что скажут московские специалисты, но мне ваш проект по душе. Я ведь тоже люблю здешнее море и нашу природу. Недавно мне пришлось побывать в Тольятти. Город молодой, такой же, как наш, хоть и стоит на другой широте. Строится бурно. Смотрел, сравнивал… И, право же, много общего вижу в том, что делают архитекторы там и что предлагается здесь, на этой выставке. И у них и у нас, с одной стороны, - современный город, с другой - лес, парк, река, море. Индустрия и природа рядом.
Секретарь подошел ближе к макету и еще раз внимательно пригляделся к нему.
- И вот что примечательно, - добавил он после небольшой паузы, - большинство наших новых городов вообще чище, светлее, благоустроеннее капиталистических. Да и размах строительства у нас огромный: шестьсот миллионов квадратных метров жилья за пятилетку. Конечно, мы - Крайний Север, мы далеко, но надо и нам равняться на передовые образцы в архитектуре и строительном деле…
- Но ведь проект Ремезова не типовой! - опять не утерпел Гольцев.
- Проект типовой, и вы, товарищ Гольцев, это прекрасно знаете! Застройка - индивидуальная, и этим достигается "непохожесть", - пояснил Александр Ильич. - Архитекторы Вильнюса давно уже используют этот метод, и не без успеха.
Гольцев не стал больше возражать, понял, что здесь лучше не делать этого, а Синяев вообще не подумал вмешиваться - он слишком привык оставлять инициативу партнеру.
Все понимали, что мнение секретаря обкома - большая поддержка. Александр Ильич заметил, что привлек к себе всеобщее внимание. А он все искал и не находил в толпе Валю. Неужели, столько сделав для него, она так и не пришла?
К нему протолкалась смутно знакомая женщина в поношенной беличьей шубке. Он вспомнил - Наташина соседка.
- Немедленно идите к Наташе, - шепнула она испуганно. - Там скорая помощь…
И радость мгновенно померкла. Вторая сторона его жизни, о которой он старался не думать, идя сюда, снова завладела им безраздельно. Соседка не уходила, ждала, чтобы пойти с ним вместе. Александр Ильич вышел с нею.
Пурга постепенно выдыхалась. Теперь только отдельные шальные порывы подстерегали людей на перекрестках да во дворах зги не видно было от снега, летевшего с крыш.
…В коридоре Наташиного дома свет не горел: пурга оборвала провода. Сквозь единственное окно слабо светил только что выпавший чистый снег. Таким же снежным показался халат идущего навстречу человека.
- Доктор, что с ней? - остановил его Александр Ильич.
- Сейчас уже ничего опасного. Приступ стенокардии, нервы разгулялись - только и всего, - с профессиональной, нелюбопытствующей вежливостью ответил на ходу человек в белом халате.
Александр Ильич медленно открыл дверь и вошел к Наташе.
Глава IX
Как ни уговаривала Валя подругу, Маша все-таки ушла с работы: Николай настоял на своем. Замужество разбудило в Маше вулкан домовитости. Забегая по старой привычке в общежитие, она только и говорила, что о стряпне и разных покупках "в дом".
На работе Машу незаметно заменила Зина - такая же умелая, быстрая на руку и ровная с людьми.
Валина новая бригада постепенно создавалась, превращалась в единый слаженный коллектив. Но не всегда процесс этот шел гладко, поэтому за работой Вале некогда было особенно много раздумывать о своих чувствах, об извечных проблемах любви и дружбы.
Но пример Маши нет-нет да и заставлял поразмыслить и о себе, и об остальных девчатах: как-то сложится их жизнь? Неужели любимая работа так мало значит, что ее можно бросить, как сношенную обувь после покупки новой? Внутреннее ее убеждение не мирилось с этим, и Вале казалось, что и Маша со дня на день поймет свою ошибку и вернется. Но время шло, а Маша по-прежнему варила борщи и бегала по магазинам.
Мысли не подвластны человеку. Совсем они не покидают его никогда, но гаснут, отступают перед отупляющей усталостью. И Валя вся ушла в работу, думая, что в чем-то сумела одержать над собой победу.
Победа над собой… Но что это за победа, если она приносит человеку страдание? Валю терзали сомнения.
В институт она ходила по-прежнему. Одно время она совсем было забросила занятия. Но стоило ей подумать однажды, что Александр Ильич наверняка не похвалил бы ее за это, как учеба сразу приобрела новый смысл: в один месяц Валя отделалась от "хвостов" и догнала свой курс. Девчата смотрели на то, как "убивается" Валя и на работе, и в институте как на причуду. Одна Зина, кажется, догадывалась о Валиных чувствах и сомнениях. Но ее отличала редкая деликатность и ненавязчивость: сама она ни о чем не спрашивала.
Валя всегда выбирала самую дальнюю дорогу в институт - просто для того, чтобы не ходить мимо одних и тех же домов. На этот раз она пошла через парк, а дальше переулками выбралась на бульвар возле агентства Аэрофлота.
На углу возле нового дома толпился народ. Коричневый человек в тюбетейке и овчинном тулупе доставал из ящика тонкие бессильные ветви цветущей сирени. Земля вокруг него словно бы заново покрылась голубоватым чистым снегом. Сирень пахла вянущей зеленью и влагой и лишь чуть-чуть сама собой. Валя остановилась, удивленная: откуда взялся этот продавец сирени, как сумел довезти ее с юга? Мимо нее спешили прохожие с ветками сирени в руках, и невесомые белые и голубоватые крестики отмечали их путь. Одна такая дорожка вела к высокому крыльцу агентства. Там всегда толпился народ. Даже в явно нелетную погоду это место притягивало людей обещанием сказочно быстрой дороги к теплому, незамерзающему морю или неоглядному разливу столичных огней.
Валя всегда задерживалась на минуту-другую, провожая глазами отъезжающих. Так же случайно глянув на крыльцо и в этот раз, она вдруг почувствовала, как у нее на секунду остановилось сердце: на крыльце стоял Александр Ильич и рядом с ним - "та" женщина.
Все это было так неожиданно, что до нее не сразу дошел смысл происходящего. Они уезжают? Куда? Город, улица, лица людей - все исчезло у нее из глаз. Она видела только этих двоих. Но именно поэтому она сумела быстро приметить многое: и то, что он не держал в руках никаких вещей, и то, что женщина лишь стояла рядом с ним, но даже на расстоянии чувствовалось ее отчуждение. Уезжала она.
Они стояли так, пока не подошел автобус. Валя видела, как он протянул ей руку, чтобы помочь подняться в машину. Но она словно и не заметила его руки. Автобус тронулся, разбрызгивая снежную кашу. Брызги попали ему на пальто, на руки, но он, видимо, не почувствовал этого. Говорят, в любой разлуке три четверти боли достается оставшемуся. Вале показалось, что именно таким было состояние и Александра Ильича.
Она тихо пошла своей дорогой.