Наташа стояла невдалеке, посреди панели, недоуменно оглядываясь по сторонам. Растерянная полная женщина в пушистом платке. Под ногами - черно-желтые отражения окон. Темный зимний вечер. Все почти так, как в далеком, связавшем их прошлом.
- Зачем ты так? - подойдя к ней, сказал он с болью. - Все это совсем не то, что ты думаешь… Все сложнее, труднее. Если бы ты не сказала тех слов… впрочем, нет, все равно.
- Тебе все равно! А я?! - Ее сдавленный шепот звучал громче крика.
- Наташа, ну разве это жизнь то, что у нас было? - Он ждал от нее ответа, какого-то решения, но она только махнула рукой:
- Подлец! Все вы - подлецы! Все! - И по шла прочь, жалко съежив плечи.
Он долго стоял один в раздумье: что же дальше?
Но теперь он знал: надо переступить через все - через жалость, через привычку, через унизительную зависимость. Он сам виноват, что для него не осталось иного пути. И если новая, нелегкой ценой доставшаяся любовь не окажется той единственной, настоящей, ему тоже некого будет винить. Но все равно, отступиться он уже не в состоянии.
* * *
Кабинет директора института больше напоминал минералогический музей. Пожилой человек, когда-то мечтавший стать геологом, питал слабость к камням. Сиреневый аметист, расцветший, как цветок, на голубоватом обсидиановом основании, стрельчатая друза хрусталя, изысканный агат-змеевик не имели прямого отношения к архитектуре, но по-своему тоже рассказывали о прекрасном, и Ремезов не осуждал директора за эту страсть к коллекционированию камней. Он понимал его.
Сегодня утром архитекторы собрались здесь, чтобы обсудить статью в газете. Последним пришел солидный и непроницаемый Лунин.
- Так что же, товарищи, - негромко начал директор, - все та же старая история получается: два архитектора - три мнения. Разговор о застройке приморского района ведется давно, можно бы уже, кажется, прийти к единому решению, время было. На градостроительном совете рекомендовали проект Ремезова - очень хорошо. Но если верить этой статье, проект никуда не годится. Где же истина?
Лунин словно только и ждал этого вопроса.
- Разрешите? К сожалению, истина заключается в том, что с положительной оценкой проекта Ремезова, как единственно возможного, мы несколько поторопились. Проект, безусловно, не лишен достоинств, но…
И покатились слова-шарики:
- …Общее решение скучно… пространственно не просматривается… коммуникационно недовыявлено… не гарантирует…
- Короче говоря, - перебил Лунина незаметно вошедший в кабинет секретарь парторганизации института Берг, - проект Ремезова перестал для вас существовать. Внезапно и бесповоротно. А ведь только что признавался вполне реальным. Завидная твердость мнения, ничего не скажешь!
Жгучие южные глаза Берга казались огромными и неестественно яркими от сильных очков. Взгляд их в упор не всякий мог выдержать. Берг в последнее время часто болел, и его появления в кабинете директора Лунин не ожидал. Однако не растерялся.
- К тому же, - закончил он после секундной паузы, - с застройкой приморского района мы можем еще и повременить. В нашем портфеле, сорок объектов первоочередной важности, и мы должны им уделить преимущественное внимание. Что же касается приморского района, то ведь не надо забывать, что им занимается не один Ремезов. Есть еще группа Синяева - Гольцева, они недавно обращались ко мне за консультацией, и я должен сказать, что проект их отнюдь не бесперспективен. Отнюдь. В конце концов, нам нужна архитектура, а не пропаганда ее возможностей.
- Иными словами - безликость! - не выдержал Александр Ильич. - Ведь все, что мы строили за последние годы, основано на том, что берется один-единственный дом и ставится, ставится… Сколько это может продолжаться?! Райт говорил, что "стандартизация - не более, чем средство для достижения цели". Так какую же цель преследуем мы?
- Экономию и сокращение очереди на жилье хотя бы. Разве этого недостаточно? - На лице Лунина не дрогнул ни один мускул.
- Простите, но это чистой воды демагогия! Экономия за счет качества, за счет красоты, за счет удобств… Вы обманываете тех, кто ждет очереди на жилье, потому что вместо прекрасного современного жилища подсунете им в конце концов жалкий суррогат!
- Дело не только в эстетике, - вмешался Туганов. - Мне кажется, автор статьи был информирован неверно: задачи вчерашнего дня он принял за сегодняшние. Мы как-то забываем, что речь идет же об отдельном квартале, а о целом районе, застроенном заново и по единому плану. Что греха таить? Пока большинство из нас специалисты лишь по затыканию дыр: осталось свободное пространство между двумя уже существующими строениями - быстренько сажаем туда дом.
Аркадий Викторович, сам того не замечая, этот же принцип - количество вопреки качеству перенес в свой проект. Он решал не строительный комплекс, а всего-навсего максимально экономично привязал к рельефу жилые дома…
- А что, по-вашему, должен делать архитектор? - перебил его Гольцев, - Архитекторы не могут рассуждать как скульпторы: этот объем красив, он смотрится на данной площади, поэтому я его здесь ставлю. Экономика…
Экономика ничего не выиграет от того, что вы навяжете городу застройку целого района домами тех серий, которые уже сегодня устарели морально! - не дал ему договорить Берг.
Директор постучал по столу карандашом:
- Тише, товарищи! Я вижу, что разговор у нас явно ушел в сторону, а положение таково, что спорить мы можем до бесконечности. Считаю рациональным привлечь к решению этого затянувшегося конфликта специалистов из нашего зонального института. Пусть рассмотрят оба проекта и дадут свое заключение. Если же и тот и другой будут признаны недостаточно обоснованными, придется, видимо, прибегнуть к их практической помощи в более широком смысле. Иного выхода я не вижу. Думаю, что с нашей стороны это будет самым правильным ответом на статью в газете.
- Совершенно с вами согласен, - подхватил Лунин.
Ремезов вышел из кабинета первым. В длинном коридоре надстроенного здания курила молодежь. Коридор был нелеп и бесконечен, и среди местных остряков бытовал анекдот о заблудившемся здесь и съеденном тараканами ревизоре.
К Ремезову подошли Туганов с Бергом.
- Ситуация снова становится острой? - спросил Туганов, закурив сигарету.
- Ну, не в большей степени, чем бывало прежде. Я, знаете, привык уже ко всему…
- Зачем же так, Александр Ильич? Я как раз хотел сказать вам, что если где-то и как-то потребуется моя помощь, я всегда буду с вами. И не я один.
Ремезов окинул его быстрым взглядом, улыбнулся:
- Что ж? Будем считать, что мы - коллектив. Я не против. Только не ждите, что после этого дни ваши будут наполнены одобрением начальства, а вечера - радостью открытий.
- А мы согласны, мы не гордые. И начальства не боимся. Я от бабушки ушел, я от волка ушел… и от тебя, Лунин, уйду… Так? Или не так?
Берг слегка поморщился:
- Вечно вы шутите, Туганов, и, к сожалению, не всегда удачно. Но главная мысль ваша верна - с отшельничеством этим пора кончать. Я сам хотел поговорить с вами, Александр Ильич. Не возражаете?
- Отчего же? Я к вашим услугам.
…В продолжение всего разговора в кабинете директора Синяев словно бы отсутствовал. Выступать ему не пришлось, за него все сказал Лунин. Как, впрочем, и предугадал Гольцев. С тех пор, как после вечера в ресторане они стали соавторами, Гольцев вообще всем командовал сам. Это он и предложил отдать Лунину "на откуп" дорожную магистраль в проекте.
- Уступите вы ему этот кусок, Аркадий Викторович, не пожалеете! Нагородит он там, вероятнее всего, чушь, но что не так - можно будет исправить в процессе доводки, а зато мы за ним будем как за каменной стеной.
Все верно: огородил-таки их Яков Никанорович круглыми и ладными словами. Отсиделись без урона. Одного только не мог понять Аркадий Викторович: какую роль играет он сам во всей этой истории? Имя его упоминается, правда, а дело уплыло из рук и не заметил как. Сразу после совещания у директора Гольцев надолго засел в кабинете Лунина. Ясно, говорили о проекте, о чем же еще? А его даже и не подумали позвать.
Теперь Аркадию Викторовичу все время казалось, что жизнь в институте словно бы отгорожена от него прозрачной, но непроницаемой стеной. Все люди по одну сторону, а он - по другую. И что бы он ни говорил и ни делал, это никого не коснется по-настоящему, никого не взволнует. Это чувство особенно усилилось после совещания, как и чувство зависти к упорству Ремезова, его убежденности, умению заглянуть в завтрашний день. Все чаще и чаще свою горечь и досаду на себя он топил в вине…
Как занесло его после работы в темноватую и довольно непривлекательную забегаловку с пышным наименованием "Хризантема", он и сам не знал. Так получилось.
Он не помнил, когда именно покинул безразлично-гостеприимный кров этого заведения. Обломки мыслей ворочались тяжело, как испорченный часовой механизм. Он словно проваливался временами в небытие, и эти провалы вызывали у него неизъяснимый ужас, который был страшен тем, что не находил себе выражения вовне, а гнездился в неподвластных воле глубинах мозга.
Синяев карабкался по знакомой лестнице, машинально отирая рукавом холодный пот с лица. Вот и дверь. Знакомые шаркающие шаги жены, лязг замков и цепочек. Перед этими привычными звуками ужас отступил, но что-то раздражающее, тревожное еще осталось, и оно требовало разрядки.
- Какого черта ты еще там возишься?! Заснула?! - с порога обрушился он на жену, и сразу стало легче. - Запирается на десять замков, точно кому-то нужна!
- Но ты же сам говорил… вещи, - запинаясь, начала Туся.
- Вещи, вещи! На то и без дела сидишь, чтобы их стеречь! Все равно ни на что другое не годишься… Нинка дома? Дома, я спрашиваю?!
- Дома. Голова у нее болит. Упала, говорит, на катке, а я вот думаю…
- Ты думаешь! Новое дело: век не думавши жила, а теперь она, видите ли, думает! А эта тоже хороша - в техникуме учиться пороху не хватает, а по каткам бегать - пожалуйста! Ну, погоди, я с тобой поговорю!
Аркадий Викторович стремительно влетел в комнату дочери и не сразу понял, что остановило его на пороге. Комната ослепила чистотой. Исчезли рваные чулки и тряпки из углов, исчез и нелепый коврик с розовой девой. Нина сидела возле окна и штопала белье. Голова по-старушечьи повязана материным пуховым платком. Одни глаза смотрят.
- Это ты что же? Что все это означает?! - начал он сначала недоуменно, потом привычно переходя на крик.
- Не ори. Надоело, - сказала Нина немного невнятно из-под платка, но с такой презрительной твердостью, что он, как это бывало и прежде, смолк. - Ты уже и на человека-то не похож, а тоже еще, требуешь чего-то… Алкоголик несчастный!
Она сорвала платок с головы, швырнула на стул. По лицу растекся багровый синяк, но ей, видимо, и дела не было, какое это производит впечатление.
- Что… что это? - уже совсем ошеломленно пролепетал Аркадий Викторович.
- Это лучше, чем многое, что бывало со мной прежде, - ответила она с болью. - А тебе и дела не было ни до чего. Ты думал что? Если у дочери есть тряпки и деньги, так это и все, что ей нужно от отца? Да я человеком не была, понимаешь?! Чуть не погибла, а ты… Да что там говорить? Как бы я хотела начать другую жизнь! Но не знаю, как и выйдет ли… Это я не для тебя говорю, ты и этого не поймешь.
Аркадий Викторович задыхался. Ему казалось, что он нырнул на страшную глубину и нет сил вынырнуть, хотя легкие теряют последние капли воздуха. Комната сначала медленно, потом быстрее закрутилась перед глазами.
Нина успела подставить стул, иначе он рухнул бы на пол. Молча вышла, принесла смоченное холодной водой полотенце, положила на лоб. В комнату опасливо заглянула Туся:
- Что это с ним? Господи, а вдруг инфаркт…
- Никакой не инфаркт, просто перебрал, как всегда, а тут еще и выкричаться не дали, - с усталой злостью ответила Нина. - До чего же мне все это надоело, если бы только кто знал!
Она снова вернулась к окну и, не обращая больше внимания на отца, принялась за прерванную штопку.
Видя, что поле деятельности свободно, а Аркадий Викторович по-прежнему тихо сидит на стуле, откинув голову и закрыв глаза, Туся бочком подобралась к нему, поправила полотенце, покрутилась по комнате, вышла, вернулась с пледом и остановилась в недоумении - как бы его пристроить? Но тут Аркадий Викторович открыл глаза, молча сбросил с головы полотенце и вполне твердо направился в свою комнату.
- Ты бы еще ноги ему облобызала, - горько сказала Нина.
- Ну как же? - пряча глаза, почти прошептала Туся. - Ведь я никогда не работала, а он мне муж, он нас кормит, как же я могу иначе? Вот ты… Тебе он отец, а ты грубишь…
Нина ничего не ответила, только внимательно посмотрела на мать. Туся поняла ее по-своему, закивала согласно:
- Да, да, ты другая, я знаю… Ты и живи по-своему, я ведь ничего… я не против. Я глупая, конечно, но я уж с ним останусь. Ведь он только хорохорится, что сильный, а удача-то от него давно ушла… давно. И никому он, кроме меня, не нужен такой. Поймет - не поймет, а я все рядом буду, вдвоем и в беде легче.
Глава VIII
Виктор и Валя пришли в клуб строителей, где готовилась выставка, позднее обычного - в управлении было комсомольское собрание. Говорили там обо всем: о плане, о простоях по вине заказчика, о новом почине в соревновании и о равнодушии "стариков", которым лишь бы стаж заработать, о нечистом на руку прорабе, которого тут же решили осветить "прожектором". А еще единогласно приняли предложение Виктора рекомендовать Валентину Берендееву в бригадиры комсомольско-молодежной. Часть людей останется из бригады Большаковой, часть придет из других бригад.
Вале предоставили слово. Вокруг был свой, понятный ей народ - строители. Приметив среди остальных Надю и Веру, она весело подумала: "Девчата вы хорошие, да с ленцой. Но у меня уже не будете мусор на собаке возить! Некогда станет!"
- Я недавно в этом городе, - начала она обычной фразой и тут же поправила себя: - Но "недавно" - это еще не значит, что я чувствую себя здесь случайным гостем. Город наш мне нравится, даже очень. Он так молод! И мы тоже. А ведь у нас, молодых, все лучшее впереди. Вот я и хочу, чтобы будущее нашего города стало прекрасным. Мы не должны оставаться в стороне, когда речь идет о том, каким нашему городу быть завтра. Потому комсомольцы нашего управления вместе с горкомом ВЛКСМ организуют выставку, где будут показаны генеральный план строительства нашего города, макеты новых жилых районов. Ведь нам же будет интереснее работать, когда мы увидим все это!
Валя перевела дыхание.
- Мы, строители, все равно что пионеры в новой, никем еще не открытой стране завтрашних домов и улиц. Вместе с архитекторами только мы, наши руки могут сделать их или безликими, серыми, или самыми прекрасными на земле. Может быть, я говорю сбивчиво, я волнуюсь, но так хочется, чтобы вы поняли меня! Мы не имеем права работать плохо, даже средне. Потому что средне это уже серость, а из нее никогда не родится истинная красота. Мы должны работать отлично!
Раздались аплодисменты.
- Но надо сказать, - горячо продолжала Валя, - что с качеством работ у нас не все еще обстоит благополучно. Иной раз бывает: купишь в магазине красивую вещь, платье, например, а пуговицы на нем - глаза бы не смотрели на них. Естественно, мы огорчены, возмущаемся даже… А не думаем, что то же самое может испытывать и новосел, въехавший в квартиру, где мы, строители, что-то недоделали. Получается же так не потому, что мы не хотим или не можем работать. Видимо, не умеем мы как следует бороться с тем, что нам мешает: простоями, некачественными стройматериалами, браком. Паспорт качества у нас введен, но заполнять его мы должны не формально.
- Это верно! - подтвердил чей-то звонкий голос.
- Еще я хочу сказать вот о чем. - Валя по привычке поправила легкие волосы. - В нашем управлении пока нет бригад, работающих на хозрасчете, а ведь об этом методе говорилось на съезде партии, пишут в газетах. Вот и я предлагаю: перейти на хозрасчет самим и вызвать на соревнование одну из молодежных бригад Братска. Пусть нам трудно будет поначалу, но мы не должны отступать. А потом, кто знает? Может, мы еще и опередим их? Мне, во всяком случае, хочется верить в это.
* * *
…Валя еще раз окинула взглядом знакомые макеты домов, фотографии на стендах. Да, теперь все хорошо, все на месте. А сколько было хлопот! То свет неправильно падает (в жизни не думала, что это так важно, а оказалось - еще как!), то проход загородили…
Нетерпеливый декоратор из театра, помогавший комсомольцам в устройстве выставки, по десять раз на дню хватался за лохматую свою голову и утверждал, что "ничего не выйдет" и "все к черту пошло", но потом одно переставляли, другое убирали, он сменял гнев на милость и снисходительно кивал: "Терпимо".
Декоратора привел Виктор, и вообще он всячески старался показать, что выставка интересует его ничуть не меньше, чем Валю. Таскал с места на место тяжелые стенды с фотографиями, раздобыл даже где-то светящиеся краски. Но вид у него далеко не всегда был радостным.
Александр Ильич заходил к ним часто, но ненадолго. Да и Валя гнала его: "Идите, мы сами…" Но Виктор видел, как хорошело, освещалось радостью ее лицо, как вся она становилась в присутствии Ремезова и порывистой и неловкой. Тут и слепой понял бы в чем дело…
Откуда-то издалека доносилась музыка, напряженная и страстная, как бывает только в кино: в большом зале шел киносеанс. Виктор подумал, что можно бы пригласить Валю на следующий, этот скоро окончится. Но тут же решил, что не стоит. Отец правильно сказал: "К любви, сынок, не подлаживаются, ее строят. Вот все равно, как мы дома. А коли не из чего, нет доброго камня, так стоит ли из чего попало городить? Из фанеры да глины дом все одно не устоит".
Верно. Не из чего строить ему, Виктору. У Вали своя жизнь, в которой ему нет места. И прежде не было. Так уж вышло. Но разве от этого легче?
- Что ж, пойдем? - предложила Валя. - Кажется, больше здесь делать нечего. И спасибо, что привел этого лохматого чудака.
- Не за что. Я же для всех хотел как лучше, - смутился Виктор.
- Конечно, - согласилась Валя, словно не заметив его смущения. - Только бы все прошло, как задумано.
Они вышли на широкую безлюдную сейчас лестницу. Прямо перед ними, отраженный в окне, встал город в вечерних огнях. Выше других вспыхивал, гас и снова вспыхивал зеленый свет рекламы. Казалось, что надпись укреплена не на крыше дома, а на заснеженной вершине перевала и сам он, вместе с нею, то появляется, то исчезает из глаз. Зовет куда-то…
Валя на секунду задержалась, глядя в окно. Зеленый отсвет вспыхнул и погас и в ее глазах. Виктору показалось, что она загадывает что-то, дожидаясь следующей вспышки света.
- Ты любишь его, - неожиданно произнес он вслух то, о чем подумал в эту минуту.
Она вздрогнула, сердито обернулась к нему, но ничего не ответила. Только спустившись с лестницы, проговорила скорее для самой себя:
- Я боюсь этого. Тут так все непросто! Вот, понимаешь, ты только не сердись, ладно? Если бы это был ты, все было бы понятно. Ты - такой, как все, как другие ребята, которых я встречала. Ну, не вышло у нас ничего больше дружбы, может, и по моей вине, не знаю… Но это тоже все понятно, ясно… А тут - я и сама не пойму, чего ждать…